Сам только наследник был мрачнее тучи. Отчего же так? Да оттого, что, когда Шатай застал их с Крапивой вместе, лекарка влепила ему пощёчину и крикнула:
– Ненавижу! Убирайся прочь! Ненавижу тебя! Уезжай и оставь меня в покое!
Её крик до сих пор звенел в ушах, а щека, та самая, на которой остался уродливый ожог, горела от удара.
Когда после случившегося Влас увидал, что тяпенские парни обступили шляха, всего больше ему хотелось с ними вместе избить чужака до смерти. Тогда Крапива освободится от данного слова, тогда, быть может, и на Власа иначе взглянет. Но после шляха заломали и начали мять, и княжич отчего-то встал не против соперника, а с ним вместе. Отбил, ясное дело. И, преодолевая соблазн скинуть поганца в отхожую яму, оттащил в клеть. А теперь выезжал из тяпенских ворот и проклинал себя на чём свет стоит.
Дядька… хотя дядькой ли теперь его величать? Дубрава Несмеяныч настоял, чтобы и его вывезли на телеге с княжичем вместе. Мол, он лучше растолкует брату, что да как. И не ошибся ведь!
Сколько страху натерпелись тяпенцы при виде оружного отряда во главе с Посадником Туром, одному Щуру известно. Свея и вовсе переживала так, что в кровь сгрызла себе пальцы, чего за ней не водилось с юности. Но стоило Туру узнать в верховом Власа…
Посадник, в отличие от брата, был невысок и дороден, к тому ж в возрасте. Однако с седла спрыгнул как молодой кметь. Подбежал, на ходу не то смахивая слёзы, не то протирая глаза.
– Иди отцу поклонись! – посоветовал дядька Несмеяныч.
Влас подчинился. Будто во сне он спешился и шагнул к Туру. Уж чего княжич никак не ожидал, так это того, что Посадник крепко обнимет его.
«Пред дружиной рисуется», – заключил княжич.
Что было дальше Влас, даже пожелай, не вспомнил бы. Вроде Дубрава что-то втолковывал брату, а Тур кивал и недобро посматривал на воинов, словно те провинились в чём. Вроде Свея приглашала на пир в деревню. Вроде и сам пир был, однако княжичу кусок в горло не лез. Он высматривал среди веселящихся тяпчан пшеничную косу. Тщетно. Навряд Крапива пожелает проводить княжича. Она на прощание уже сказала ему всё, что хотела. До сих пор щека зудит…
Праздник в самом деле вышел на славу. Из каждого двора принесли угощение, закрома вывернули, дабы задобрить Посадника. В Старшем доме накрыли длинный стол, каковой вносили для Власа, когда он наведался в Тяпенки впервые. Знал бы княжич, чем обернётся та поездка, нипочем бы столицу не покинул…
Любо-дорого было поглядеть, как мужей, явившихся на битву, заманивают в игры весёлые девки! Побросав у стола мечи да пики, поснимав кольчуги, вбегали они в хороводы, завязывали глаза да ловили кого придётся. А поймав, всласть щупали. Одной девицы не было на пиру. Той, кого сильнее прочих хотел бы словить Влас. А словив, закинул бы на плечо и поминай как звали.
Но Крапива так и не явилась.
***
Приглушённые звуки веселия долетали и до клети, стоящей во дворе самого дальнего дома. Однако нерадостно коротал вечер тот, кто укрылся в ней.
Срединники обыкновенно спали на скамьях, сундуках или, кто побогаче, кроватях. Шатай же устроился в углу на ложе из шкур и отвернулся к стене. Когда скрипнула дверь, он и не шелохнулся, хотя, выросший в Мёртвых землях, точно распознал шаги аэрдын.
– Шатай?
Шлях не откликнулся, лишь подтянул колени к груди. Малость помявшись на пороге, Крапива всё же решилась приблизиться. Она опустилась на пол с Шатаем рядом и погладила по сгорбленной спине. Одеяло соскользнуло, открыв взору худощавый торс с выпирающими рёбрами. Предав племя Иссохшего Дуба, Шатай день ото дня худел и мрачнел, а нынче, помахавшись с тяпенскими парнями, и вовсе походил на умирающего. Кожа натянулась на хребте, казалось, что позвонки вот-вот прорежут её. Или, быть может, вовсе не драка стала тому причиной?
– Прости меня…
Шатай дёрнул плечом, сбрасывая руку.
– Я не хотела… Обидеть. Не тебя!
Снова нет ответа. Крапива отсчитывала удары сердца, но ни через дюжину, ни через две, ни через пять шлях не открыл рта. Лишь когда она, вздохнув, поднялась, Шатай проговорил:
– Помнишь, ты сказала когда-то, что боги забыли вложить в шляхов сэрдце?
– А ты ответил, что не забыли. Нарочно не стали.
Было слышно, что губы его растянулись в улыбке, но невесёлой она была.
– Я ошибался. Если бы боги нэ вложили в мэня сэрдце, оно нэ смогло бы разбиться.
Крапива заскулила провинившейся псицей. Словно пустила хозяину кровь, разыгравшись, и теперь мечтала вернуть всё как прежде. Но руда капает на пол, и раны уже не заживить.
Будто толкнул её кто под колено, и аэрдын легла с Шатаем рядом, обняв его всем телом. Положила руку на пояс, погладила пальцами впалый крепкий живот… Шатай стал недвижим, как обожжённая глина. Кажется, даже дышать перестал. И скоро стало ясно, отчего так. Пальцы скользнули ниже положенного, и Крапива взмокла от стыда: шлях лежал нагой.
Что делать? Убрать руку да убежать, тем самым уверив Шатая в его правоте?
Крапива осталась лежать, тихо радуясь, что кожа шляха, к которой она прижималась лихорадочно горящей щекой, хоть маленько остужала жар.
Шатай не гнал её, в тайне наслаждаясь лёгким касанием и больше всего на свете боясь, что аэрдын отстранится. Но она, не иначе как чудом угадав его желание, погладила кончиками пальцев живот, снова остановившись там, где больше всего он жаждал прикосновений.
Шатай зажмурился, впитывая и запоминая тепло любимого тела, и выдавил:
– Я был глуп, когда повэрил, что ты и выбрала мэня в мужья. Я слаб и бэдэн. А он… Уходи, аэрдын. Уходи и будь счастлива со своим пэрвым мужэм.
Повинуйся она, шлях размозжил бы себе об стену темя. Он гнал её потому лишь, что быть рядом, любить и не получать любви в ответ так же мучительно, как валяться, подыхая, возле родника, и не пить из него. И теперь, когда он знает вкус этой воды, отказаться от неё ещё тяжелее.
Но вместо того, чтобы послушаться, Крапива сильно-сильно прижалась лицом к его спине и сказала:
– Ты мой первый муж, Шатай. Первый и любимый.
Никак почудилось? Быть не может, чтобы аэрдын произнесла то, что он услышал. Это всё насмешка усталого разума!
Когда Шатай повернулся к ней лицом, Крапива без раздумий накрыла его губы своими.
Тело к телу, с одним дыханием на двоих… Одежда аэрдын мигом стала мучительной преградой, и они оба судорожно принялись не то снимать, не то рвать её.
– Скажи… ещё раз! – попросил Шатай.
И она подчинилась:
– Муж. Любимый. Первый.
Он до боли впился пальцами в горячее тесто её тела. Аэрдын уткнулась лбом в его грудь и глухо застонала.
Услышав впервые песнь степи, Шатай решил, что звука прекраснее не существует. Как же он ошибался!
Она застонала вновь и оседлала его, как норовистого коня. Шатай глядел снизу-вверх на рассыпавшиеся по покатым плечам пшеничные пряди, на обнажённую грудь, на мягкий округлый живот… О, как сладко быть конём меж её бёдрами!
– Аэрдын! Моя аэрдын! Любимая!
С нею рядом краски делались ярче, тело наливалось невиданной силой, в голове становилось пусто и легко.
Крапива вдруг выгнулась, как натянутый лук, и закричала, а после, взопревшая и измождённая, упала ему на грудь.
– Муж… – прошептала аэрдын.
И мир Шатая разлетелся на тысячи цветных осколков, переливающихся на солнце.
***
Влас полнился силами. Вот только давала их не жирная пища и не хмельной мёд, а жгучая ревность. Стоило подумать про шляха с Крапивой, остающихся в Тяпенках, поднималась из живота животная ярость. Глупая девка будто выбросила из головы резню, что учинили степняки. Принимала пищу из Шатаевых рук и тихо улыбалась, слушая вечерами его песни. А пел шлях так, что даже у княжича сердце сжималось.
Каковыми станут эти песни, когда третий лишний покинет деревню? Когда перестанет мешать двум влюблённым, и те соединятся, как подобает мужу и жене? Быть может, шлях вспомнит о том, кто он по рождению, и станет жесток? Ну как ласки только в песнях да сладких речах и останутся, а сам Шатай станет, к примеру, бить жену, как часто водится у срединников?
С этими невесёлыми думами Влас выскочил из Старшего дома.
– Куда? – крикнул вослед дядька, но княжич только рукой махнул.
– Не до тебя…
Он долго стоял на крыльце, опираясь плечом о резной столбик с ликом обережного духа на нём. Дождь набатом бил по стенам и крыше, холодные брызги летели в лицо, но не остужали пыл.
Ветер переменился и дул со степи. Тревожный ветер. Запах напомнил о полученных ранах, и шрамы, залеченные колдовством Байгаль, заныли как свежие. Но эта боль ничто в сравнении с той, что накрыла Власа, когда он подумал о том, как Крапива ляжет под своего мужа и что тот станет делать с нею. Княжич зажмурился, чтобы истребить видение, но то лишь стало ярче.
Он сбежал со ступеней и запрокинул голову, подставляясь дождю. Капли стекали по шее и катились за ворот, волосы намокли и прилипли к щекам. А видение всё не исчезало…
Много пригожих девок жило в Тяпенках. Дочь Матки, которую та надеялась сосватать княжичу, хороша, да и прочие радуют глаз… Одна такая, со смоляной косой, выглянула в щёлочку и позвала:
– Господине… Тебя Тур Несмеяныч кликнул…
Влас оглянулся, и девка мигом покраснела. Тоже ведь недурна собой. Тёмные очи, коса в руку, платье облегает стройный стан. Отчего же глядит Влас на неё, а видит… другую?
– Княже?
Влас широко улыбнулся и как бы равнодушно спросил:
– А что, девка… как тебя там?
– Свёкла, господине… – Щёки вспыхнули пуще прежнего – и верно Свёкла.
– Свёкла… Поехала бы со мной молодшей, кабы позвал?
– Шутки шутишь, господине…
– А если и так. Отвечай.
– Поехала бы. Любая бы поехала.
Влас вздрогнул, как если бы его вновь протянули шляховской плетью.
– Видно всё ж не любая… Передай Посаднику, что тут я. Погулять вышел.
И в самом деле двинулся, до последнего убеждая себя, что всего-то взад-вперёд пройдёт по деревне и воротится на пир. Но ноги сами несли к дальнему двору.