В окнах избы не горели лучины, потемневшая от влаги калитка накрепко заперта. И Деяна, и Долу, и даже братишек Крапивы Влас приметил на пиру, но не саму травознайку и не шляха. Сердце сжалось от недоброго предчувствия.
Влас откинул задвижку, распахнул калитку и повернул к клети.
Каждый шаг – как по болоту. Сапоги скользили по грязи, в ушах гудело. А когда раздался стон… Её стон!
Выломать дверь, кинуться, убить соперника, а её… её…
Но княжич не нашёл в себе сил не то что ворваться в клеть, а даже шагнуть ещё раз. Колени подогнулись, и он, обессилевший, сел прямо в грязь.
– Значит так, – сказал Влас сам себе. – Значит… так.
Правду говорил дядька Несмеяныч: бабы страх как любят жалеть горемык! Вот и поганому шляху достало состроить обиженную рожицу да забиться в угол, чтобы лекарка вокруг него заскакала. Что уж, Влас и сам не раз и не два прибегал к этому подлому оружию, требуя, чтобы травознайка сменила повязки у него на груди, даже когда в том не было нужды. Тогда каждое касание её пальцев напоминало о том, что больше Крапива не боится. Не обожжётся, если он потянется её поцеловать, и не ударит, даже если княжич придавит её к столу и сожмёт бёдра…
Воспоминание смешалось с реальностью, и в животе потянуло. Он не заглядывал в клеть, он и подойти к ней не решился бы, впервые в жизни испугавшись того, что может увидеть. А в голове всё одно горел образ: Крапива, обнажённая, ногами обнимающая бёдра шляха, двигающаяся под ним… Тело против воли вспомнило их близость. Мягкость и округлость, жаркое дыхание и стоны, звучащие песней.
Влас с силой укусил себя за щёку, изгоняя противную разуму мысль, и ощутил вкус крови на языке.
Он так и остался сидеть у входа, будто сторожил покой любовников. Каждый звук резал ему по сердцу, но уйти не хватало мочи.
Спустя время послышалось пение. То пел осчастливленный шлях.
После дверь скрипнула, а Влас вздрогнул, будто застигнутый за непотребством.
Шатай осторожно, чтобы не разбудить усталую возлюбленную, притворил дверь и сел пред нею, завязав ноги узлом. Они смерили друг друга полными ненависти взглядами.
– Поди прочь, – прорычал княжич прежде, чем шлях успел что-то сказать.
– Нэ указывай.
– Я в этих землях княжич, кому как не мне?
– Ты мэлкая мошка для этих зэмэль. Как и я…
На это Влас не нашёл, что ответить. И верно, нет на границе ни Посадниковой власти, ни шляховской. Один лишь страх властвует в Тяпенках.
– Зачем вышел? Ей нравится, как ты поёшь, – горько обронил княжич.
– А тэбэ? – спросил вдруг Шатай.
У Власа щёки порозовели.
– Мне? – буркнул он. – С чего мне слушать твои завывания?
Шатай пожал плечами.
– Но сидишь вэдь. Слушаешь.
Влас подорвался дать ублюдку в морду… но не сдюжил. Да и успели уже они со шляхом кулаками намахаться. Проку-то? Помоги это в их беде, Влас бы попробовал снова, но там, где замешана девка, дракой дело не решить.
– Отступись, – произнёс Влас. Не то приказал, не то взмолился…
– Чэго сказал?
– Отступись… от неё.
– С чэго это?
– Ты беден. У тебя нет ни рода, ни племени…
– Зато у мэня есть жена, – ядовито протянул Шатай.
Перед глазами поплыла белая пелена. Неужто шлях сам не понимает?!
Влас вскочил и ударил по стене.
– Тихо ты! Разбудэшь…
– Ты не стоишь её! – крикнул княжич.
А Шатай спокойно ответил:
– Ты тожэ.
– Ты не получишь благословения её родни.
– Ужэ получил.
– Они передумают!
– Я получил благословэние Рожаницы. Она вышэ воли людэй.
Немыслимая тяжесть навалилась на Власа. Не опирайся он о стену, свалился бы.
– Я не оставлю её. Я буду возвращаться. И она не сможет противиться, потому что её тоже ко мне тянет. Она жаждет меня так же, как я её!
Скажи Шатай Власу то же самое, слово в слово, и рассудок отказал бы княжичу. Он, рыча, кинулся бы в бой и бил врага до тех пор, пока бездыханное тело не остыло бы. Но Шатай остался спокоен. Вот и кто теперь дикарь?
– Если она выбрала так, то так и будэт.
– Ты, никак, ополоумел? Она никогда не станет твоей женщиной! Я буду…
– Она и нэ должна. Аэрдын жэнщина, она нэ принадлэжит никому. – Шатай поднялся и протянул руку. Влас изготовился остановить удар, но шлях положил ладонь ему на плечо и шепнул, как по секрету: – Это мы принадлэжим ей. Оба.
Всё естество княжича воспротивилось разом.
– Нет. Нет! Так не… Боги не завещали! Так нельзя!
– В стэпи жэнщины бэрут сэбэ многих мужей.
– Мы не в степи!
– Но и нэ на Срэдинных зэмлях.
Влас запустил пальцы в волосы и сел на порог.
– Это непотребство. Я не хочу… Не хочу делить её с тобой! С кем бы то ни было!
Вот и вырвалось то, что и от самого себя княжич прятал. Что там скажут люди, боги или сама Крапива… не всё ли равно? Ему не хотелось лишь делить её. И мальчишка шлях вдруг показался не соперником, а таким же влюблённым дураком, как он…
Шатай сел рядом, и их колени соприкоснулись.
– Вэтэр, стэпь и жэнщины нэ принадлэжат никому. Так завэдэно.
Теперь только Влас понял: шлях грустил не меньше. Ощущать на любимой запах другого мужчины, видеть, как наливаются её искусанные губы с ним рядом… Но то была грусть тихая. Грусть, с которой встречаешь неизбежный приход зимы.
Влас же хотел бороться.
– Тогда спросим её.
Шатай наморщил лоб, силясь сообразить, но княжич пояснил:
– Она не принадлежит никому из нас. Так пусть решит, кто принадлежит ей. Один уйдёт, второй останется. А выбор будет за ней.
Не позорился бы, княжич! Неужто всего сказанного тебе мало, чтобы оставить девку в покое? Оказалось, мало… Дай волю, и он бы сотню, нет, тысячу раз спросил её! Спрашивал бы до тех пор, покуда Крапива не образумится и не сделает правильный выбор.
– Она ужэ выбрала. В Мёртвых зэмлях она выбрала нас двоих.
– В Мёртвых землях ведьма опоила нас. А уж как заколдовала девку, того и вовсе никто не знает! Нынче пусть выбирает трезво.
– Она была с тобой. А потом была со мной. Какого ещё выбора ты от нэё хочэшь?
В глазах княжича вспыхнули угли.
– Тогда, – сказал он, – сделаем так, что у неё выбора не останется.
***
Дурное дело задумали мужчины. Что один, что второй, поняли, как плоха придумка, сразу, едва забились. Но на попятный не пошёл никто, ведь проигравший добровольно примет поражение. И каждый успокаивал себя тем, что лишь берёт соперника на слабо.
В Тяпенках всё так же гремела музыка, изредка доносилось несвязное пение и смех, а шлях и княжич бок о бок шли прочь. Много ли надо сил, чтобы развернуться, перешагнуть порог Старшего дома да пригубить сладкий мёд, объявляя врага другом? Посадник Тур сдюжил, хоть и ехал в Тяпенки с намерением сжечь деревню дотла. Однако ж замирились, и теперь Тур со Свеей по очереди осушали большой кубок со хмельным. Нечего им больше делить. А вот шляху и княжичу – есть.
Скоро музыка уступила стрёкоту кузнечиков. Роса на высокой траве холодила ноги, а туман, вскипающий меж холмов, обещал надёжно укрыть двух не то друзей, не то врагов, не то и вовсе братьев.
Они двинулись в ту сторону, куда указывала дорога в Мёртвые земли. Влас фыркнул:
– Твоим богам придётся меньше идти, чтобы забрать тебя с собой.
Шатай указал на холм, нависающий над Тяпенками. На его вершине стояло большое дерево с вырезанным на нём ликом Рожаницы.
– Мои боги всэгда со мной. Тэбэ тожэ нэ мэшало бы помолиться.
– Вот ещё, – фыркнул Влас. – И без богов управлюсь!
Шлях стоял в одних лишь широких портах, босой и без рубахи. Дождь омывал его тело, как омывают перед захоронением мертвецов.
– Что жэ, – спросил он, – будэм биться?
Клинка при нём не было, как, впрочем, и при княжиче. Да и можно ли назвать честной битву юнца и воина? А и может ли быть честной битва за женщину?
– Тогда я выйду победителем, – негромко сказал Влас.
– Мэчтай, – отозвался Шатай.
Гордости да глупости шляху одному на десятерых хватало. Влас не стал его разубеждать.
– Придётся возвращаться к деревне. Кто-нибудь помешает, не иначе.
– Вэрно говоришь. Что тогда? На кулаках?
Голыми руками Влас тоже мог бы придушить врага. Нынче не прежде. Нынче он полнился силами и обидной, а раны не ослабляли тело. Да что уж! Шарахнуть шляха камнем по голове да прикопать в перелеске. Навряд кто хватится. А и хватится, невелика беда. Вон кузнец с друзьями вину на себя возьмут, и никто их не осудит. Одной Рожанице известно, отчего Влас отмахнулся от малодушной затеи.
– Пожалуй, твоя правда шлях. Нас и верно сумеют рассудить лишь боги.
Он махнул, идём, мол, а Шатай двинулся следом, размышляя, узнает ли кто, если хорошенько приложить срединника подвернувшейся под руку дубиной. Они с аэрдын доставили его в деревню живым, теперь Посаднику не на что гневаться. А княжич мог перепить и, к примеру, свалиться в яму да свернуть шею. Но отчего-то Шатай не спешил осуществлять намерение.
Холм Рожаницы нависал над ними всё сильнее. Где-то высоко тревожно звенели листья растущей на вершине липы. Холму полагалось бы закрывать мужчин от дождя, но вместо того ветер заносил влагу к самому его основанию, отчего даже в засуху, что стояла последние месяцы, земля оставалось сырой, а то и болотистой. Казалось, что невидимый червь точит холм, и тот вот-вот свалится, накрывая тяжёлым телом маленькую деревеньку.
Шлях шлёпал по мокрой траве босыми ногами и дивился, какой разной может предстать земля. В степи она страдала от жажды, покрывалась глубокими трещинами, редкие деревца вырастали едва ли в человеческий рост, а жёлтый сухостой вечно недовольно шуршал. Здесь же повсюду была мягкая зелёная трава, солнце пекло ласковее, а подле четырёхугольных деревянных шатров выращивали урожай.
Княжич покосился на Шатая и буркнул:
– Молись, что ли. Ну как правда поможет?
И, хоть Влас насмехался, Шатай не пренебрёг советом и взаправду вознёс молитву. Пока шлях был занят, срединник ходил по высоким травам. Он промок уже по пояс, но продолжал что-то искать.