– Ты останешься здесь, в грязи, или пойдёшь со мной, – сказал Змей. – Ну?
Шатай открыл рот… Но заговорило небо.
Оно закричало так, что глухой услышал бы. И ответом ему стал стон земли. Долго она пела, любовью и уговорами взывая к своим детям, но пришёл срок, когда земля боле не могла петь. Она стонала, умирая и захлёбываясь кровью, а люди всё продолжали вспарывать друг другу глотки.
Подсвеченные молниями, чёрные тучи на миг расступились, являя взорам разгневанные лики богов. Кто-то закричал и пал на колени, кто-то пуще прежнего зазвенел железом, взывая к милости и принося жертвы небожителям. Вот только не таких жертв желали боги… Священное древо на холме вспыхнуло, как сухая лучина, казалось, от дождя пламя лишь сильнее разгорается, выпуская из ствола мать-Рожаницу. Складки коры чернели и осыпались, дождевые струи плетьми хлестали по спинам нерадивым детям. В грохоте звучал не то крик, не то вой, и стало не разобрать, кричат люди или нелюди.
А после всё разом прекратилось, замерло в предсмертной судороге, но лишь для того, чтобы ударить снова. Земля дрогнула, а холм, нависающий над маленькой деревней на границе Срединных и Мёртвых земель, величаво сполз вниз, навеки укрывая людей.
Глава 24
Когда те немногие, кого не завалило насмерть землёй, сумели подняться, буря лишь набирала обороты. Словно челн, разрезающий воду, холм разделил сражающихся надвое, и с какой стороны остались друзья, а с какой враги, было уже не разобрать.
Ком земли давил на грудь, Шатай с усилием откинул его и поднялся на нетвёрдые ноги. Окрест лежал погост. Поломанные руки и тела, пики и топоры, торчащие из рыхлой чёрной земли, стоны, доносящиеся откуда-то снизу.
– Влас! – Собственного голоса шлях не расслышал, лишь закашлялся от боли в груди. – Княжич, будь ты проклят!
Земля под сапогом зашевелилась, и Шатай пал на колени, раскидывая её в стороны. Человек был жив и лепетал молитву Рожанице. Уже неважно, шляхом был тот человек или срединником. Шатай до пояса откопал раненого.
– Дальшэ сам!
И заковылял к следующему. Те, кто освобождался, помогали выбраться остальным. Намокая, земля тяжелела, и, чем дальше, тем сложнее было доставать людей из-под завалов. Непостижимая тяжесть давила на них: огромная ступня и кусачие мошки, не иначе.
– Помоги!
Шатай двинулся на зов, чтобы узнать в изуродованном теле одного из жестоких бойцов Змея. Нынче он не ломал чужие кости и не раскручивал над головою пращу. Он лежал под огромным валуном, и его тело ниже пояса было расплющено.
– Помоги… – повторил шлях. Из его рта потекла бурая пена.
– Тэбэ ужэ нэ помочь…
Шатай осмотрелся, поднял выпущенный кем-то меч и сжал рукоять.
– Могу лишь прэкратить твои мучэния.
– Да… – попросил умирающий, и шлях внял его мольбе.
Отчего-то убить на этот раз оказалось сложнее, чем в бою. Горло перехватило, воздуха не хватало, а дождь на щеках вдруг стал горячим. Неужто ради такой кончины сражались отчаянные воины? Неужто Хозяйка Тени не посчитала бойцов достойными гордой смерти? Да и есть ли она – гордая смерть? Или в уродстве, что творится вокруг, и есть её истинный облик?
Шатай не стал вытирать лезвие. Он знал: ещё многие попросят обагрить его кровью.
Кого-то удалось выволочь на равнину. Таких забирали бабы, схоронившиеся в деревне. Милостью Богини, сами Тяпенки остались стоять. Лавина слизнула войско, но не тронула избы. Лишь частокол покосился настолько, что превратился в деревянные мостки к домишкам. По другую сторону от завалов суетились ещё люди – то шляхи вытаскивали своих. Огромное войско Змея накрыло почти целиком, нынче число выживших лишь немного превосходило бы княжью дружину. Но пока им было не до битвы, как и срединникам. Недобро косясь друг на друга, недавние враги проходили мимо, а то и вместе доставали на свет умирающих и мёртвых. Уж не того ли желала Великая Мать, обрушивая на непослушных детей свой гнев?
Но чуду свершиться было не суждено. Оползень всего страшнее прошёлся там, где кипела ожесточённая битва. Шатай, Влас и Змей сражались именно здесь. Власа пока было не видать, зато шлях сразу узнал фигуру отца в обрамлении серебряных струй дождя. Он стоял на оплывне, раскинув руки в стороны и… хохотал. Под его ногами умирали люди, но Змею не было до них дела. Сами боги бросили ему вызов, и Змей принял бой!
Мудрые говорят: покуда змее не отсечёшь голову, нечего и думать, чтобы рубить хвост. Змей прошёлся взад-вперёд, балансируя на неверной осыпи, сапогом отпихнул кого-то, кто, моля о помощи, вцепился в штанину. После повернулся, прикрыл козырьком ладони глаза. Мало что можно было разглядеть за стеной воды, но сына он нашёл безошибочно. Змей помахал рукой и приглашающе махнул, мол, жду тебя. А после приложил ладони ко рту и закричал:
– Воины! Гордые шляхи! Не помню, чтобы в Мёртвых землях было достойно спасать обречённых! Степь забрала лишь слабых и трусливых! Остальным же время праздновать!
У Змея всё ещё оставался шатёр с рабынями, провизия и добрые воины, которых не задело обвалом. И, набравшись сил, они без труда возьмут лишившуюся почти всех защитников деревеньку. Шатай двинулся к Змею, но остановился на полпути. Остановился, потому что услышал песню, слова которой придумал сам. Придумал для аэрдын.
О вольном ветре и прекрасной деве. О мирных временах и плодородной степи, зеленеющей под ласковым солнцем.
Исполненная неумело, песня всё одно была прекрасна. Она вплеталась в перестук дождя и давала надежду тем, кто уже не чаял дожить до следующего утра.
По этой песне Шатай и отыскал княжича.
– А говорил, нэ слушаешь, что я там вою, – с облегчением выдохнул он, налегая на обломки дерева, придавившие Власа.
– Потому что под твой вой только помирать, – отбрехался тот.
Мало чести шляху, использующему благородную сталь подобно дрыну, но о том Шатай нынче не думал. Он подоткнул меч под бревно и хорошенько надавил, приподнимая.
– Ты смотри, – он утёр лоб, – я вэдь и помочь могу, если сам никак нэ помрёшь.
Княжич хотел ещё чем-то отплатить за укол, но вместо того опёрся о плечо друга и заковылял к Тяпенкам.
***
Раненых устроили в Старшем доме, но всего меньше княжич желал занимать место тех, кто сильнее нуждался в помощи. Вот только незадача: шлях его слушать не желал и силком волок к бабам, что перевязывали пострадавших. И откуда только силы взялись у мальчишки?! Но, едва переступив порог, они оба сели там, где стояли. Потому что по избе носилась, раздавая товаркам указания, травознайка с пшеничной косой. На озабоченном лице её тревога то и дело сменялась на страх, но она прогоняла то и другое, не давая слабины. Прочие девки на неё равняются, так что нечего!
А потом она увидела Шатая с Власом.
– Убью дуру, – восхищённо прошептал княжич.
– Я пэрвый, – поддержал шлях.
Аэрдын кинулась к ним и крепко поцеловала в губы сначала одного, потом второго, не заботясь о том, что там кто подумает. Отстранилась, влепила каждому по пощёчине и снова поцеловала.
– Чтоб ещё раз… – плакала-смеялась она, – чтоб ещё раз… чтоб только посмели…
Куда там ругаться! Они трое были живы, были рядом. А оплеухи можно и потом раздать…
***
– Вот, стало быть, так и вышло…
Влас с Шатаем сидели подле Дубравы Несмеяныча и глядели на него так, словно вот-вот покусают. Старик же лишь усмехался.
– А что? Бабе никто не указ. Что я её, в мешок сунуть должен был?
Пробегающая мимо травознайка прыснула. В мешок её, по правде говоря, и сунули оба мужа. А как обоз отъехал маленько подальше, Шатай её прямо так, в мешке, и передал Дубраве. Ох и бранилась тогда Крапива! Ох и стрыкалась! Мать с отцом, ясно, в том же обозе ехали, под охраной Посадника. Но пресечь ругань ни один не посмел. Наперво потому, что понимали, как недобро поступил с женою княжич. Ну а ещё потому, что под раздачу попасть опасались. Ушла в Мёртвые земли от них девчонка запуганная, а вернулась женщина, что кого угодно в бараний рог согнёт. Несмеянычу досталось всех больше, но его, старого вояку, не удивить было ни соромными словами, ни щипками да укусами, ни даже колдовством. Крапива ожгла его несколько раз, выпутываясь из ловушки, но то ли кожа у Дубравы огрубела, то ли сама лекарка понимала, что всего меньше он повинен в случившемся.
– Нет. – Влас проводил лекарку взглядом. Отчего-то даже сейчас, когда она возилась с ранеными по локоть в крови и нечистотах, его колола ревность. Ладно бы ещё со шляха одёжу стаскивала и обмывала от грязи. Этот, хоть и сидит в печёнках, но всё ж свой. А тут невесть откуда мужики выбрались, а она к ним как к родным… Так пойдёт, не два мужа будет у аэрдын, а двадцать! Княжич задумался и долго молчал, но всё ж вернулся к разговору: – Ты – не должен был. Тебе её сразу в мешке и передали. Попросили только довезти в целости.
– А что она, не целая, что ли?
Влас поворотился к Шатаю. Тот сидел, понурившись. В конце концов, его вины в случившемся было всего больше.
– А ты о чём думал?!
– О том, что ты тут один остался! – отрезал шлях. – И что, если тэбя кто и убьёт, то я!
Дубрава похлопал княжича по плечу, и тот не увернулся потому лишь, что сам сидел с туго перевязанным торсом и двигаться лишний раз не рисковал.
– Ну, чего парня винишь? Он всё по чести сделал. Это я не досмотрел за егозой вашей.
В глазах Несмеяныча сверкали смешливые искры, морщины расцвели подобно позднему урожаю. Не досмотрел… а старался ли?
– Голову бы тебе за такое снять! – пригрозил княжич. – Из-за тебя княженка посередь битвы оказалась!
– Княженка? – удивился Шатай. – С чэго это вдруг?
Дубрава только руками развёл.
– Вот-вот! Она княженка, а я всего-то воевода. Я ей не указ!
– Зато я тебе указ!
– А ты мне приказов не отдавал. Меня вон, шлях попросил за ней присмотреть. Не ты.
Сам Несмеяныч пока сил толком не набрался, Власа же Лихо снова наградило ранением, и воевода не преминул добавить: