Тур подстегнул коня и поравнялся с сыном.
– Что не весел?
– А что радоваться? Не на пир, чать, едем.
– Помнится, именно ты говорил, что надо дать Змею отпор. Вот он я: послушался, вернулся.
– Ты вернулся потому лишь, что удалось пополнить дружину наёмниками, а войско Змея пострадало от оползня.
Посадник спорить не стал.
– Да. Ты молод, сын. Есть время отступать и есть время сражаться. Дадут боги, и ты научишься отличать одно от другого. Ты повёл людей в бой, и их дети запомнят тебя как убийцу. А я увёл тех, кого мог увести, и стал защитником. Вот и думай сам, что лучше.
Посадник был мудр. В отличие от брата, в торговом деле он разбирался куда как лучше, чем в воинском. И, что греха таить, поступил верно. Нынче настал черёд Змея обороняться, и отдохнувшая сытая дружина Тура сумеет загнать его так далеко в степь, что не выползет боле никогда. Но Влас ехал мрачнее тучи. Много ли радости в победе, если не разделить её ни с другом, ни с любимой?
Княжич первым проехал по холму, по погребённым под ним мужам – шляхам, срединникам… не всё ли равно? За ним – Тур и дружина, мужики из соседних селений, наёмники, те из тяпенцев, что могли держать оружие – все, кого удалось собрать за короткий срок. Несдобровать врагу! Когда же Влас остановился перед лагерем выживших степняков, остановились и все те, кого он привёл.
Степняки ютились в основании обрушившегося холма. Промокшие и замёрзшие, грязные, наспех перевязанные. Они и заметили срединников не сразу, так были увлечены действом, что происходило у большого костра. А что там происходило – поди пойми. Влас лишь почуял, что пахнет горелым мясом. Он поднял руку, отдавая команду лучникам, и… обмер. Потому что шляхи расступились, и в толпе он разглядел соломенную голову Змея. И лишь спустя мгновение признал в нём Шатая.
– Что медлишь? – процедил Тур.
– Мало чести нападать на безоружных.
– Они напали на земледелов и баб. Не с ними о чести балакать.
Княжич медлил. Мало проку с военачальника, трусящего отдавать приказ потому лишь, что боится задеть знакомца в толпе… Но Влас боялся.
А у шляхов – ни сторожей, ни дозорных! Сидят себе в низинке, ждут, покуда неприятель, стоя на оползне, расстреляет глупцов из луков! Словно не воины, а дети малые! Откуда бы срединному княжичу знать, что все выжившие столпились у костра, уносящего в степь дымные останки старого вождя, чтобы поприветствовать нового. И что коснуться его, хоть кончиком пальца, – к великой удаче. А гаркнуть на воинов да разогнать всех по делам у Шатая попросту не хватало опыта. Да и чем может навредить кучка изувеченных деревенщин, оставшаяся в Тяпенках?
Долго степняки не замечали нависшую над ними угрозу. Сердце ударило не меньше десяти раз прежде, чем зафыркавшие от дыма кони выдали атакующих. Тогда лишь шляхи метнулись за оружием, а Тур вместо сына велел:
– Целься!
Шатай стоял у самого костра, а приближающиеся к нему шляхи не грозили клинком, не нападали. Нет! Они опускались на колени и утирали лбы краем его рубахи. Шатай вскинул голову, узнал Власа и… широко улыбнулся. И всё бы ничего, но подле него стояла Крапива. Стояла и держала за руку.
– Опустить луки! Убью поганого… – добавил княжич вполголоса и, на ходу выхватывая меч, ударил коня пятками.
Копыта взрыли мокрый склон, метнулись в стороны шляхи, не желающие попасть огромному жеребцу под ноги. Быть бы беде, да травознайка, отвыкшая бояться, узнала в грозном воине мужа. И не кинулась прочь вместе с остальными, а побежала навстречу.
– Влас!
Княжича как ледяной водой окатили. Схлынула ярость, как не бывало. Он спрыгнул наземь ещё раньше, чем конь остановился, подхватил аэрдын и закружил. Друзья ли вокруг, враги ли – всё едино. А она обвила руками его шею и сладко долго поцеловала.
– Живая, – выдохнул Влас. – Живая…
– А мэня?
Ревнивый Шатай, ясно, нашёлся здесь же.
– Что тебя? – У Власа обострилась челюсть, зубы заскрипели. – Тоже поцеловать или мечом приложить?!
– Твои поцэлуи мнэ ни к чэму, – усмехнулся тот. – Иди ко мнэ, аэрдын.
– А её поцелуев ты не получишь! Ты, шлях… – Княжич окинул взглядом любопытных степняков. Те похватали оружие, но нападать не спешили, будто ждали чего. Уж не приказа ли? – Ты что устроил?!
Шатай потупился.
– Отрубил голову Змэе…
Крапива всем телом прижалась к княжичу.
– Шатай убил Змея, – сказала она.
– Нэ совсэм я…
– Он, он! – поддержала шляшенка, невесть как затесавшаяся меж мужчин. – Я сама видэла! Новый вождь убил старого вождя!
Влас прищурился.
– Выходит, ты теперь их новый вождь?
– Выходит, что так.
– А ты… – Влас поставил лекарку на землю и отшагнул. – С ним.
Она пожала плечами.
– Если не достаёт силы, надо брать хитростью. Я пошла с Шатаем, чтобы убить Змея.
– Что ж меня не спросила?
– А то ты пустил бы!
– Не пустил бы. Нет. А теперь… куда ты пойдёшь? С ним? Или со мной?
Крапива скрестила руки на груди.
– Никуда не пойду. Дома останусь.
– Сын! – Тур занял место княжича на холме и насупил брови. Всё ж не только торговать и торговаться был он горазд, казнить и миловать Посадник умел тоже.
Княжич и без слов понял, чего ждёт от него названый отец. Ясно, на чьей стороне сила и чьей будет победа. И как станут срединники славить Посадника и его сына, когда полетит по государству весть о том, кто отстоял границу.
– Что же… – Влас повернулся к Шатаю. – Придётся нам разрешить спор.
– И как жэ?
– Так, как с самого начала стоило.
Шатай ухмыльнулся.
– Что жэ, пусть так и будет.
Они встали грудь в грудь, воины напряглись, ожидая приказа, Крапива схватилась за сердце: что делать?
Мгновение – и сорвались бы с луков стрелы, взметнулись мечи, прогремел бы раскатами грома боевой клич.
Перед взором у княжича пронеслось всё: мать с отцом… или всё же дядькой? Терем, полный слуг и на всё согласных чернавок, драгоценные уборы и златые тарелки… Но всё померкло пред другим воспоминанием. Как травознайка шла под рассветным солнцем по полю, и злато её пшеничной косы показалось вдруг дороже и терема, и коня, и меча, да и всего княжества.
Влас сказал:
– Нечего нам с тобой делить. Ветер, земля и женщина не принадлежат никому. Это мы принадлежим им.
– Свэжэго вэтра в твои окна.
– Свежего ветра… друг.
***
Погребальный костёр вышел на славу. Раньше маленькая деревенька меж Срединными землями и Степью делила два государства, но нынче дымная пуповина соединила враждующие края.
В пламени сгинули многие воины, и никто не следил, чтобы срединников и шляхов клали отдельно друг от друга. Холм, на котором когда-то росло священное древо Рожаницы, превратился в курган, и вой овдовевших женщин не заглушал крики птиц потому лишь, что немногие успели вернуться в деревню.
Дола с Деяном, оставив сыновей родне, примчались едва ли не сразу после Посадника. Они то бранили своевольную дочь, то, напротив, славили её храбрость, а Крапива знай отмахивалась: дел невпроворот, не до вас!
Дел и верно набралось знатно. Лечить больных и раненых, хоронить умерших, распределять припасы, дабы не вышло ни у кого ссоры. Одна бы травознайка нипочём не справилась, но с нею были Влас и Шатай – два вождя, два героя, перечить коим не смели ни срединники, ни шляхи.
Ясно, что до доброго мира было ещё далеко. Очень уж многие полегли в Тяпенках, ни одной семьи не нашлось, что не пострадала бы от мечей пришлецов. Но Рожаница уравняла врагов оползнем и бурей, а там, где своё слово сказали боги, людям судить не след. Тех же, кто сомневался в праве нового вождя на власть, быстро успокаивали свои же: какие тут сомнения, если Шатай – копия отца Змея. Рожаница постаралась, не иначе!
Прошло время, и погибших проводили к Хозяйке Тени. Кого-то проглотила Мать Земля, кого-то в небо унёс дым. Последним костёр ждал Стрепета, бывшего вождя Иссохшего Дуба. Влас с Шатаем немало потрудились, чтобы отыскать его среди трупов и подготовить к захоронению как должно.
Крапива сама обмыла тело и срезала бороду, что Стрепет носил в знак траура с того самого дня, как Дуб иссох, и теперь лик его был спокоен и молод. Только Дола стояла у дверей бани и причитала всё то время, пока лекарка занималась делом.
– Как можно?! Где ж это видано, чтоб немужняя касалась покойника?!
Закончив, Крапива вышла, утёрла взопревший лоб передником и спокойно сказала:
– Так я мужняя.
И кивнула на княжича и вождя, наравне с селянами таскающих брёвна, чтобы подновить частокол.
Дола охнула.
– Без матери мужа выбрала! Которого?
Крапива хитро улыбнулась и ответила:
– Обоих.
И боле мать не слушала.
Шатай и Влас вместе подняли покойника к кургану, а с ними напросился калека Кривой. Ясно, что помощи от него никакой – старик едва передвигал ноги и его самого впору было носить на руках. Но никто не стал перечить.
Пришёл проводить вождя ещё кое-кто из тех, кто звался Иссохшим Дубом. Таковых оказалось немного, ведь почти все соплеменники уже ждали вождя в Безлюдье.
Когда княжич и шлях уложили тело, подожгли щепу и повернулись, чтобы спуститься с кургана вниз, Кривой сжал луку седла под головой Стрепета.
– Кривой, – окликнул старика Шатай, но тот покачал головой.
– Нашэ врэмя ушло. Стрэпэта… и моё.
– Ты, никак, ополоумел!
Шатай кинулся к калеке, но тот отшагнул назад, туда, где яростнее всего разгоралось пламя, и Власу пришлось перехватить друга.
– Он жэ сгорит!
– Он уже давно сгорел, – сказал Влас.
Не без усилия, Кривой выпрямил согбенную спину. Тяжкими оказались для него последние дни, не всякий юнец выдержит. Кривой же давно уже перешёл ту грань, когда воин больше мудр, чем силён. Как и все шляхи, он мечтал погибнуть в бою, но слишком ослабел, чтобы держать оружие. Что же, уйти вместе с тем, кому был верен, – тоже достойно.
– Свэжэго вэтра, – сказал старик и потонул в языке огня, всколыхнувшегося, кажется, до самого неба.