Шатай развел руками:
– И что с того?
Отыскав нужную травку, Крапива бережно оборвала лепестки – мелкие да сухие, не то что дома, но для дела годились. Размяла их прямо в ладонях. Кто другой не управился бы, не сумел договориться со своевольным цветом, но Крапива не сомневалась. Она вытащила из костра головешку и обмазала ее кашицей, подала край одеяла Бруну:
– Зажми зубами.
Тот нехотя обратился к Шатаю:
– Скажи своей жэнщинэ, что я нэ боюсь боли.
Но Крапива не стала дожидаться, пока шляхи меж собой договорятся. Она легонько стукнула краем головешки Бруна в лоб:
– Сожми, сказала!
Делать нечего, пришлось покориться.
Когда лекарка убедилась, что замкнула кровь, а чудодейственная травка не допустит в рану заразы, тогда только заметила, как странно глядит на нее Кривой.
– Я лекаркой в деревне была, – объяснила она. – Травы слышу…
Шатай же буркнул:
– Утром пойдем к вождю.
Когда по дну котелка заскребли ложки, а горизонт зазолотился, шляхи только устраивались на ночлег. У каждого имелось тонкое одеяло, в которое они заворачивались, точно гусеницы в кокон. Имелись и особым образом выделанные шкуры, ставшие почти невесомыми. Их шляхи приторачивали к седлам и доставали, когда разбивали лагерь надолго либо когда стояла непогода. Нынче же обходились без них. Все это Крапива, конечно, только слышала. Кто ж знал, что доведется своими глазами поглядеть…
Одеяло Шатай вынул еще в дороге и укутал им Крапиву, чтобы не пораниться. Сейчас он опять отдал его девке.
– А ты?
Шлях пожал плечами:
– Привычэн.
Он вытянулся на земле с нею рядом, но так, чтобы даже сквозь одеяло не коснуться. Лицо Шатая было безмятежно и спокойно. Он не походил на жителя Мертвых земель. Темные волосы соплеменников быстро становились жесткими, пропитывались пылью и потом. Шляхи заплетали их в косы, но и те всего больше походили на паклю. Шатай же словно из бани не вылезал: светлоглазый, светлоликий, с мягкими соломенными локонами. Немудрено, что Брун задирал его: у Шатая разве что на лбу не было написано «чужак». Но все ж душою он был шлях: Крапива хорошо помнила, как может перекосить его ярость боя. Разве не Шатай разрезал острым мечом живот тяпенскому красавцу Холодку? Разве не он плясал в танце с Хозяйкой Тени? Шлях может быть сколь угодно добр к ней, Крапиве, но все ж он остается шляхом. А они не ведают пощады. Не пощадят и ее, коли поймают на задуманном.
– Чэго нэ спишь?
Девица вздрогнула: она-то решила, что Шатай задремал.
– Что такое аэрдын?
Шатай открыл глаза и долго смотрел на нее, решая, отвечать ли. Наконец повернулся спиной и буркнул:
– Аэрдын – проклятая.
Даже пожелай Крапива уснуть, не сумела бы. Сморивший ее в дороге кошмар был так же свеж, как страхи, которых она натерпелась за день. Казалось, сомкни ночь девке веки – и вновь хлынет поток черноты.
Оттого Крапива лежала с открытыми глазами и смотрела на звезды. Чистое небо без единого облачка развернулось над лагерем. Девица падала в него, как в бездонный колодец, хотела кричать, да изо рта не доносилось ни звука.
Кривой храпел во сне, а Шатай дышал ровно, иной раз казалось, что и вовсе затихает. Все в племени Иссохшего Дуба сладко спали, будто не они устроили расправу в Тяпенках. Нож при поясе Шатая был совсем рядом – руку протяни. Крапива могла бы взять его и полоснуть по шее одного или двух, а может, больше. Лекарка знала, как резать, чтобы быстро и тихо. Но всех не убить, а оставшиеся заживо зароют ее в землю. А следом – княжича, гибель которого сотрет с лица земли родную деревню.
Крапива не сразу поняла, что дрожит. Не дрожит даже, а бьется, как в падучей. Мать за такое назвала бы ее кликушей… Но матери рядом не было, и пришлось стискивать зубы, загоняя страх глубоко-глубоко.
Девица на животе выползла из-под теплого одеяла и, замирая от каждого шороха, двинулась туда, где дотлевал большой костер. Там темнел камень, возле которого ворохом тряпок валялся избитый княжич. А от него к камню тянулась пуповина веревки.
Она успела проползти совсем малость, когда путь преградили сапоги. Кривой подкрался незаметно, и не понять, когда перестал слышаться его храп. Он присел на корточки перед ней, и Крапива вскинулась на локтях, ожидая, что так оно все и закончится.
– Ты рэшила, что вождь нэ оставляэт дозор?
И верно, на что надеялась? Что утомленное битвой племя повалится и уснет мертвым сном? Так оно, собственно, и показалось. Откуда ж девке знать, что те, кто вроде десятый сон глядели, навострили уши подобно зверью. Шляхи взаправду не слишком-то походили на людей, разве что внешне выглядели схоже. И те из них, кого вождь оставлял сторожить, вовсе не спали, а становились частью степи: глядели, нюхали и слушали через нее. Кривой в этом деле был лучшим.
Крапива заледенела:
– Я… По малой нужде…
Калека тяжко вздохнул, а после вернулся на место и лег, сцепив пальцы на животе. А потом тихо, словно сам для себя, произнес:
– Пэрвая мать обэрэгаэт жэнщин. Но жестоко наказываэт лжэцов.
Крапива села возле потухших угольев, обняв колени. Пышные кроны не пели ей колыбельную, а вместо зеленого ковра, насколько хватало глаз, расстилалась лишь измученная зноем желтая поросль. Девица не двигалась с места до тех пор, пока племя Иссохшего Дуба не пробудилось. Когда же мужи начали зевать, не медлила и принялась хозяйничать. Затеплила огонь, состряпала кашу, добавив сладких кореньев. Кривой ни словом не обмолвился о случившемся ночью, а похлебку нахваливал всех громче. И даже хмурый Брун облизал и без того чистую ложку.
После Шатай велел:
– Тэпэрь мы пойдем поклониться вождю. Распусти волосы.
Крапива вцепилась в тугую косу. Расчесать волосы толком не удалось, но все ж она их переплела, а то не дело. А чтоб совсем распустить… Перед мужем разве что!
Шатай же достал костяной гребень и сел, переплетя ноги:
– Иди сюда.
Пуще прежнего девица сжала в кулаках золотые пряди:
– У нас это срам великий…
Шатай нетерпеливо похлопал ладонью по земле перед собой:
– А у нас уважэние к вождю.
Сжалившись, Кривой добавил:
– Стэпные жэнщины вплэтают в волосы заклятия. Поклонившись вождю, ты должна показать, что нэ задумала против нэго зла и нэ спрятала амулэтов.
Так и не получивший дозволения напрямую говорить с чужой женщиной Брун будто бы обратился к одноглазому, но Крапива смекнула, что слова предназначались ей.
– Вэрно ли говорят, Кривой, что, когда солнце висэло выше, жэнщины раздэвались пэрэд вождем?
– И это так. – Кривой хитро прищурил единственный глаз. – Но врэмэна измэнились.
– Жаль, – сказал Брун.
Крапиву будто водой окатили. Она подошла к Шатаю и послушно опустилась перед ним:
– Дай я сама…
Но шлях гребень не отдал:
– Обычай надо блюсти.
– Если заденешь, больно будет.
– Знаю.
Зубцом гребня он ловко снял тесьму, стягивавшую косу, им же распустил пряди и взялся чесать.
Крапива вздрагивала, хотя касания были легкими, не иначе ветерок по голове гладит. Руки, что бережно разбирали ей волосы, умели держать острый меч и пускать его в дело. И все казалось, что осталась на них кровь кого-то из односельчан и что запачкают они златые кудри так, что не отмоешь. Но Крапива крепко сцепила зубы и сидела не шевелясь. Шатай же начал петь, как тогда, когда вез ее перед собой в седле.
– Там, гдэ солнцэ висит вышэ, гдэ журчат ручьи, где поют птицы, а земля родит щэдрый урожай, там я встрэчу дэву с синими очами, – бормотал он.
Странно звучала та песнь, в Тяпенках таких не пели. Не было в ней ни склада, ни музыки, а все равно слова причудливо цеплялись одно за другое. Колдовство, не иначе. И скоро почудилось, что сложена она не абы о ком, а о ней, о Крапиве. А какой же девке не любо, когда о ней песни слагают? Вот и вышло, что плечи ее расслабились сами собой, а ломота в занемевшей спине пропала.
– Там она споет мнэ свою пэснь, а травы подскажут ей слова.
Какая другая девица не сдержалась бы, отклонилась назад, позволяя обнять себя. Травознайка же подняла руку ко рту и сомкнула зубы на запястье. Ласково звучала степная песнь, да ту, что пели шляховские мечи, она помнила не хуже.
Гребень еще раз скользнул по золотой копне сверху вниз, ни разу не запнувшись, и Шатай замолчал.
– Вождь ждет, – напомнил Кривой.
И верно, не дело злить воина. В племени его воля – закон. Захочет погнать – погонит. А Крапиве страх как нужно остаться! Хотя бы еще на одну ночь…
Она поднялась и оправила сарафан, потерявший былую красоту. Грязь на рукавах рубахи засохла коркой и царапалась, вышитый ворот и вовсе порвался.
Шатай поцокал языком:
– Не дэло… Жди.
Вскоре он приволок от соседнего костра рубаху, какую носили все шляхи, и порты. И хоть были они такими широкими, что могли за юбку сойти, Крапива смутилась:
– Как можно? Мужицкое же…
– Пойдешь голой? – только и спросил Шатай.
Крапива едва не вырвала у него одежу. Думать, как прикрыть стыд, не пришлось вовсе. Все три степняка обступили ее, повернувшись спинами, да оно и остальные не глазели. Сначала девка оробела, но смекнула, что к чему, и быстро сменила наряд. Найдись зеркало или хоть лужа, непременно залюбовалась бы. Не каждый день получаешь обновки от чужого народа. Но зеркала не было, а сами шляхи не стали ни хвалить, ни насмехаться. Только Шатай отчего-то закашлялся.
К вождю они пошли все вместе. Любопытство не только Кривого с Бруном одолело. Почитай, все шляхи, собрав сумы и взнуздав коней, столпились подле главного костра.
Вождь влез на камень и устроился на нем подобно соколу, оглядывающему владения. А у его ног валялся человек. Одежда его превратилась в лохмотья, словно он пробыл рабом не ночь, а целую седмицу. Волосы слиплись от крови, а некогда красивого лица было не узнать из-за побоев и страшного ожога, схожего с теми, что оставляет крапива.