ви мнэ Кривого.
Когда Нардо удалился, Стрепет внимательно осмотрел клинок, спрятал его в ножны и лишь после этого сказал:
– Отчэго нэ рэшаешься подойти? Или я когда-то наказывал невиновных?
Из тени под навесом вынырнул Брун. Был он хмур и задумчив и говорил неохотно:
– Я сижу всэго-то у младшэго костра, куда ты только что отправил Нардо. Но если позволишь, вождь, я нэ хотэл бы дэлить с ним ночлэг.
– Отчэго жэ?
– Ты сам сказал, вождь. Нардо глуп. Он позволил бэглэцам спастись.
– Стало быть, ты поступил бы иначэ?
Брун нахмурился и долго молчал, вперившись в землю. Наконец он выдавил:
– Я подумал бы своей головой прэждэ, чэм просить совэта. Пусть и у старшэго…
Вождь отложил оружие и протянул руку:
– Помоги сэсть.
Поколебавшись, Брун подчинился. Имейся в племени лекарь, он сказал бы, можно ли Стрепету подниматься. Но лекаря не было, а стало быть, именно вождь решал, достаточно ли зажили его раны.
Усевшись, Стрепет не отпустил предплечья Бруна.
– Садись рядом, – велел он. – Говори, что хотэл сказать.
Брун от волнения не мог унять рук и постукивал ногтем по рукояти своего ножа. Сказал неохотно:
– Я говорю это лишь потому, что так хорошо для плэмэни. Нэ для мэня.
– Так.
– Спроси Кривого, как так вышло, что прэдатэль увел его коня. И отчэго имэнно Кривой советовал Нардо нэ зарэзать бэглэцов, а загнать, как звэрэй. Я сижу у младшэго костра, и я тожэ молод. Я могу ошибаться, вождь. А ты – нэт.
Отчего-то слова Бруна повеселили Стрепета. Он хлопнул соплеменника по плечу и сказал:
– Ты нэ хотэл делить ночлэг с Нардо? Что ж, можэшь отнынэ сидэть у старшэго костра. Когда мы признаем над собой Змэя, хочу, чтобы ты был ко мнэ ближэ.
– Свэжэго вэтра в твои окна, вождь…
– Мои окна давно уже затворэны… – пробормотал тот в ответ. – А что, Брун, веди всадников ты, Шатай был бы мертв?
Шлях ажно подскочил на месте, как взыграла в нем кровь.
– Я порубил бы прэдатэля на куски и оставил смрадникам!
Стрепет кивнул:
– Что жэ, стэпь поет мнэ, что ты еще сможэшь сдэлать это, когда мы снова пойдем на срэдинников.
– Но вождь! Прэдатэля там нэ будэт. Навряд Пустые зэмли…
Стрепет поднял руку, и Брун мигом закрыл рот. А вождь наклонился к нему и прошептал:
– Шатай отрекся от плэмэни, он пойдет за аэрдын, куда она прикажэт. И он будэт в ее дэрэвнэ, потому что… – Вождь помолчал немного. – Потому что я так сказал. Иди, Брун.
Когда молодой вождь на аркане притащил мальчишку Шатая в племя, мало кто заподозрил неладное. Уже тогда лишь избранные по-настоящему слышали степь, и только трое из них учуяли смрад, исходящий от найденыша. Нынче из всех тех остались лишь Кривой да сам Стрепет.
От него пахло Пустыми землями. И навряд края, что родили его, лишат Шатая жизни.
Не то земля приняла Шатаеву требу, не то враки о Пустых землях не были правдивы, но чем глубже они заходили, тем сильнее оживала степь. Однако даже жизнь здесь была хищная, колючая да кусачая, а жар ощущался куда как сильнее, чем в Мертвом краю.
Перегретый воздух дрожал, небо расплавленным маслом стекало на бескрайнюю равнину. Пот катился по спине и вискам, волосы липли, а неугомонная мошкара, привлеченная запахом тел, больно жалила. Крапива завернула рубаху и прикрыла голову длинным ее краем, но солнце пекло и сквозь ткань. Как дорого девка дала бы за крошечную тень, а того лучше глоток воды… Но была лишь равнодушная степь, жара, пересохший овсец да выносливая солянка и перекати-поле, гонимое ветром. Вот так и сама травознайка: куда ветер подует, туда и катится. И нет у нее своей воли. А мнила ведь, что спасет княжича и защитит родную деревню! Куда там! Ее бы кто защитил…
Она сделала еще шаг и поняла, что падает.
– Не могу больше… – Слова больно рвали зачерствевшее горло. – Не могу…
Влас и Шатай разом поймали ее под локти, не дав распластаться на земле.
– Нэльзя останавливаться, аэрдын. Будэт хуже.
Княжич хоть и кивнул, но вслух согласиться со шляхом не мог и ядовито усмехнулся:
– Куда уж хуже?
Степняк одарил его уничижительным взглядом, но поберег силы и отбрехиваться не стал. Он пальцами зачесал назад взмокшие волосы и облизал губы. Нехотя признался:
– Рэбенком мэня нашли на границе Пустой зэмли. И я был жив, а с собой имэл воду. Гдэ-то здэсь есть источник, я знаю… Чувствую, что есть.
От жажды у Крапивы пересохли даже глаза. Она вся была как измученный жарой хрупкий росток, слабеющий с каждой пройденной верстой. Однако, в отличие от княжича, со шляхом не спорила.
– Я тебе верю, – робко улыбнулась девица. – Мы обязательно найдем родник. Только давайте… отдохнем самую чуточку… и пойдем дальше…
– Нэльзя, аэрдын. Остановишься – и стэпь сожрет тэбя!
– По-моему, она уже нас сожрала, – мрачно подметил Влас. – И теперь переваривает…
Если степь была живым существом, то в Пустых землях находилось ее брюхо. Крапива слышала стоны умирающих трав, нутром ощущала, как корежатся их корни. Ее ужас мог бы разделить лишь тот, кто бродил по ратному полю после битвы, внимая стонам раненых.
– Простите. Простите, я хотела помочь. Так хотела… – Ноги отнялись, и Крапива осела на землю. – Вы идите… Я догоню… Вы, главное, до Тяпенок…
– Вставай, аэрдын! Нэльзя…
Влас приставил ладонь ко лбу, закрываясь от солнца. В который раз он всматривался в даль, но не видел ничего до самого горизонта, обманчиво близкого.
– Она не встанет, – сказал он и поднял лекарку на руки.
Та заупрямилась:
– Нет, пусти! Тебе нельзя! Ты ранен…
– Я полон сил, Крапива. Никогда не ощущал себя живее! – соврал Влас.
Она коснулась ладонью его щеки, невозможно горячей:
– Едва червя заборол… Ты так не доживешь до ночи.
– Хочешь поспорить? За эти дни я обманул Тень трижды!
– Это она обманула тебя…
Княжич недоверчиво изломил брови, как умел лишь он. Шаг, второй, третий… На лбу залегла глубокая морщина, и почти сразу лицо исказила гримаса боли.
– Накаркала, – прохрипел он и завалился лицом вперед вместе со своей ношей.
Шатай кинулся к ним:
– Хэй! Хэй! Аэрдын! Крапива! Влас!
Но растолкать их не получалось.
Шлях сел со спутниками рядом, уткнувшись лицом в колени. С рождения степь была ему домом. И с рождения отнимала все, что дорого. Не знавший отца и матери, лишившийся той, что воспитала его как сына, предавший племя и погубивший любимую…
Когда юный шлях входил в возраст мужа, проводили обряд. Мальца раздевали догола и ставили на колени под палящим солнцем. Кожа становилась красной от ожогов, от жажды являлись видения, а смрадники кружили в небе, присматриваясь к возможной добыче. Если становилось совсем невмоготу, шлях просил остановить действо, и по тому, как долго простоит он, молясь Рожанице, судили о месте нового мужа в племени.
Когда посвящали Шатая, он не выстоял долго. Потому ли, что был изможден еще до того, как попал к Иссохшему Дубу, или еще почему… Он попросил остановить испытание почти сразу и стал младшим, как Брун. Как калека Кривой.
Если же мальчишка стоял на коленях так долго, что падал от усталости, его имя передавали из уст в уста. Стрепет в свое время отстоял два восхода солнца, после чего его еще столько же отпаивали кумысом.
Выходило, чтобы родиться на свет достойным мужем, требовалось убить в себе трусливого мальчишку. Иногда Шатаю казалось, что он так и не сумел сделать этого. Наверное, потому степь не приняла его.
Шатай завалился на бок, не отняв лица от колен. Они со срединным княжичем замерли по разные стороны от Крапивы, словно даже в посмертии стремились уберечь ее от беды. Вот только не сдюжили.
Ковыль шуршал свою грустную песню, а большая любопытная дикая кошка, прижимая уши, кралась по нему. Ее манили незнакомые запахи, но врожденная осторожность не позволяла сразу приблизиться к чужакам. Кошка была не одна: в ее теле жило другое существо, столь же дикое, но куда более безрассудное, оно двигалось быстро и уверенно. Кошка уступила разум, и шкура ее полысела, а кости вывернулись в стороны. Безрассудное существо остановилось около чужаков. Длинная тень перечеркнула три бездыханных тела единым росчерком, но ни одно из них не пошевелилось.
Глава 14
Крапиве почудилось, что она тонет. Вода бурным потоком текла в горло, а руки и ноги оставались недвижимы: она попыталась барахтаться, но тело не слушалось.
– Тише, девочка, тише!
И только уразумев смысл сказанного, травознайка догадалась открыть глаза. Бурный поток оказался тоненькой струйкой терпкого напитка, руки и ноги же покоились на положенных им местах и отяжелели оттого, что девица перегрелась. Часто лекарка отпаивала больных снадобьями, а на их месте оказалась впервые.
Но всего страннее было то, что чашу у губ Крапивы придерживала совсем юная девчушка с задорной улыбкой. Девчушка невозможно походила на Крапиву: крепенькая, с широкими бедрами и мягким животом, но тонкокостная, невысокая, с зацелованной загаром кожей. Золотые волосы ее рассыпались по плечам, а в многочисленных косах звенели вплетенные амулеты. И только глаза были не синими, как у аэрдын, а ярко-зелеными. В полумраке шатра они сияли как драгоценные камни… или как глаза степной кошки.
– Кто ты?
После пережитого горло не слушалось Крапиву, она спросила, но не расслышала собственных слов. Зато расслышала та, что сидела с нею рядом:
– Я не враг, девочка. Мое имя Байгаль.
Крапива и сама была молода, многие в деревне величали ее внученькой, а кто построже, то и малявкой. Но Байгаль в сравнении с нею могла бы считаться ребенком. Однако Крапива не привыкла начинать беседу с укора. Она кивнула и представилась:
– А я…
– Аэрдын, – угадала девчушка.
– Меня Крапивой кличут… Где ты услышала это слово? От Шатая? Он здесь? А Влас?
Байгаль отбросила волосы за плечи, и амулеты в них задребезжали громче.