Не слова лились из него и даже не песня. Шатай выл, как выла степь, а Байгаль гладила его по голове, слушала и не перебивала. Лишь охала время от времени. Шатай выплакал для нее все. Про то, как громко свищет в ушах ветер, когда не с кем поговорить, как жестко сухое мясо, если не с кем разделить пищу, как холодна женщина, если не отвечает любовью на любовь.
– Все хорошо, сынок, все хорошо. Матушка Байгаль не обидит. Можешь остаться со мной. Ей ты не нужен, а мне – да.
Шатай поднял заплаканное лицо. Он и верно не нужен Крапиве. Никому во всей степи не нужен, как не был нужен матери и отцу. Но израненное сердце не унималось.
– Гдэ… она?
– Никого нет, сынок. Только мы с тобой. Нам не нужен никто больше.
– Аэрдын. И этот… княжич срэдинный. Гдэ они?
Показалось, что седые волосы шевельнулись, как живые.
– Их нет, сынок. А я есть. Обними меня.
– Отчэго я нэ помню, как попал сюда? Как встрэтил тэбя? Кто ты?
– Я матушка Байгаль, сынок.
– Ты вэдьма.
– Ведьма, да. Раз уж тебе так угодно…
– Гдэ мои друзья?
Старуха гадко засмеялась, и изо рта ее повеяло тленом.
– Друзья? У тебя нет друзей, сынок. Ты один здесь, они тебя бросили. Все бросают тебя, верно?
Нет, не показалось. Волосы степной ведьмы в самом деле жили своей жизнью: шевелили вплетенные в них амулеты, вставали дыбом, танцевали. Шатай глядел, как прыгают с пряди на прядь деревянные бусины, и не мог оторвать взгляда. Амулеты шептали: «Она обманула тебя. И никогда не станет тебе семьей. Ты – трус. Хэлгэ. Хэлгэ».
Обветренные губы Шатая шевельнулись.
– Я трус… Хэлгэ. Я слаб и бэзроден. У мэня нэт сэмьи, нэт плэмэни…
– У тебя есть матушка Байгаль.
Шатай позволил вложить себе в пригоршню пиалу и поднял ее к губам, а степная ведьма придержала его руку:
– Матушка не оставит тебя. Пей, сынок, пей.
Отвар из дальника был горек на вкус, но никак не горче того знания, что открыл в себе Шатай. Зачем искать аэрдын? Зачем вообще покидать шатер, где терпко пахнет сеном, а на столе теснятся сласти, каковых Шатай в жизни не видывал? Зачем ему кто-то, кроме матушки Байгаль?
Ведьма села позади него, оплела длинными худыми руками. Ее седые волосы обвили юного шляха подобно паутине.
– Матушка здесь, сынок. Матушка здесь…
Шепот лишал его воли, ноги и руки стали как чужие. И Шатай уже не думал о том, как попал в шатер и отчего так горчит на языке.
– Что ты сотворила со мной?
Крапива лежала, боясь шелохнуться. Сковавшие ее побеги ощетинились колючими листьями. Травознайка поняла: двинется – и они обожгут ее не хуже, чем проклятье жгло всех, кто к ней прикасался.
– Я? – Байгаль заливисто засмеялась, ажно завалилась на спину. – Я не делала ничего, девочка. Все, что с тобою сталось, ты сотворила сама.
– Ты опоила меня!
Здесь ведьма не стала спорить:
– Опоила. Но не отравила. – В доказательство своих слов она сделала длинный глоток из чаши, в которой подавала зелье. – Когда пьяный муж бьет жену, в том винят хмельное? Или трактирщика? Или зло все же сидело в муже?
Побеги крапивы зашевелились и поползли выше колен. Травознайка обмерла:
– Во мне… сидит зло? Матушка права была…
Байгаль играючи коснулась жгучих листьев. Кожа ее сразу покраснела, но ведьма не закричала, а лишь подула на ладонь:
– Зло, добро… В тебе сидит сила, девочка. И лишь Рожанице известно, на что ты ее пустишь.
– Я молилась Рожанице… Но она оставила меня! Испытывала снова и снова, и…
– Привела ко мне, – докончила Байгаль. – Неужто думаешь, зря?
Крапива дернулась схватить ведьму за плечо, но вьюнок угрожающе затянул петли.
– Тогда помоги! – попросила она. – Если все не зря, то зачем ты делаешь это со мной?
– Я делаю? Придумаешь тоже… И верно – аэрдын.
Проклятая трава сильнее стискивала свои объятия, укрывала напуганную девку…
– Верно, – признала Крапива. – Аэрдын. Верно. От меня одни беды. Я виновна во всем, что сделалось… Если бы… Если бы Влас тогда взял, что хотел… Если бы я не отбилась, ничего не случилось бы… Я правда аэрдын! Я проклятая…
Вдруг в шатре потемнело, а зеленые глаза Байгаль так и остались сверкать изумрудами. Пропала улыбчивая девчушка, очаг, подушки и юрта. Остались лишь эти глаза и невидимая сила, что окружала их. И рев, что она издала, не был человеческим.
– Так-то ты ценишь благословение Богини?! Аэрдын – не проклятая. Аэрдын на языке, что позабыт людьми, – наделенная. Ты сама превратила свой дар в проклятье, неблагодарная!
Крапива закричала и забилась. Трава ужалила ее, обвила по грудь, лишая воздуха. Казалось, вот-вот заберется в глотку, задушит…
– Боишься? Ты всегда боялась! Вы, люди, подчиняетесь страху, падаете пред ним на колени и вершите зло! Из страха вы разграбили степь, из страха превратили ее в Мертвую землю! Из страха убиваете друг друга и не ведаете, что тем лишь множите ужас!
Свет возвращался и снова пропадал, а образ Байгаль всякий раз менялся. То стояла в шатре юная девчушка, то древняя старуха, то женщина невероятной красоты, то огромная рябая кошка… Неизменны оставались лишь глаза, колдовские глаза самой степи.
Травознайка рванулась и взвыла от боли: листья жгли, но оставаться недвижимой было выше ее сил. Она схватилась за стебли, дернула что есть мочи и поняла, что побеги растут прямо из нее. Крапива рвала их снова и снова, но те лишь множились.
– Хватит! Прекрати! Не хочу тебя слушать!
Байгаль гремела, рычала, жужжала:
– Не хочешь слушать? Но ты и не пыталась! Ты… все вы заглушаете песнь, что я пою для вас! Я просила, умоляла, звала, но вы не слушали! Вы никогда не слушаете!
Шатер словно наполнился пчелиным роем. Он жужжал, раздирая уши. Крапива силилась перекричать этот звук, но голоса не хватало…
– Не нравится? А ты слушай! Слушай, потому что давно пора докричаться до всех вас!
– Нет!
– Ты слышишь лишь свой страх, а должна услышать то, что он прячет!
– Я не хочу! Не хочу!
Зеленый кокон спрятал ее от мира. Спрятал так, как проклятье защищало Крапиву многие годы. Но жужжание проникало и сюда. То жужжал страх, заставляющий бежать или прятаться. Страх, которому девка позволяла вести себя. Которому подчиняются все смертные.
– Вы погубили степь! Вы сделаете мертвыми все земли, все, до чего доберетесь! И ты станешь одной из тех, кто преклонится перед страхом!
– ХВАТИТ! – взревела Крапива. – Я БОЛЬШЕ НЕ БОЮСЬ!
Она раскинула руки в стороны, вспарывая кокон изнутри, и из зарослей крапивы полился свет. Он заполнил собой шатер, вспыхнули невидимые мухи, что мучили слух, пол заместо мягких подушек и ковров покрылся сочной зеленой порослью.
А оглушающий рой сменился песней.
Пела степь. И с нею вместе пела ведьма Байгаль.
Пела об одиночестве. О том, как покинули ее дети, как разграбили и унесли все, что сумели унести.
Пела о боли. О том, как иссыхает почва и умирают травы, как гнется усталый ковыль, как падают измученные жаждой козы.
Пела о крови. О том, что слишком горяч тот напиток, которым поят ее люди.
Пела о… надежде.
Изумрудные листья побегов превратились в диковинный узор и потекли по коже, как река по плодородной земле. Колдовской кокон, что всегда был с нею. Дар или проклятье…
Аэрдын осторожно опустила босые ступни на мягкий зеленый ковер, и травы прильнули к ней, как к живительному источнику. Травы тоже пели, громче, чем когда-либо слышала травознайка. Оттого что теперь рой страха… нет, не пропал, но звучал тише, чем песнь-молитва земли.
– Где они?
Байгаль показала зубы, но теперь в жуткой улыбке не было насмешки.
– Кто же?
– Мои… мужчины. Где ты спрятала их?
– Я не держу. Забирай. Если… сможешь.
Что было дальше, не сказал бы никто, кто не встречался со степной ведьмой. Да оно и сама Крапива усомнилась бы. Шатер никуда не делся, но вместе с тем пропал. И сама травознайка тоже вроде осталась стоять, но будто бы лишилась тела. Влас, что возник пред нею, не видел и не слышал лекарки. И навряд откликнулся бы, даже явись она во плоти. Потому что верхом на княжиче сидела… Байгаль?
На миг она приняла тот облик, в котором видела ее Крапива, и лекарка едва не извергла нутро от отвращения:
– Как можно?! Ты же ребенок…
Ведьма откинула голову назад в бесстыдном наслаждении:
– Я такая же, каковой была ты, когда дар проявился…
Крапива зажмурилась:
– Нет-нет-нет…
Проклятье настигло ее, когда девка уронила первую кровь. Иные сразу после искали жениха, но не Крапива. Крапива выслушала от матери о том, как распутна и бессовестна. О том, что в эдакие дни надобно прятаться от людских глаз. О том, что стыдно должно быть, коли какой муж поймет, что вошла она в лета…
Облик Байгаль сменился. Теперь княжича ласкала женщина, прекраснее которой невозможно представить. Она извивалась на нем, терлась бедрами, поднималась и оседала, сжимая груди. А Влас глядел на нее так, как прежде глядел только на Крапиву, и угли тлели в его очах.
– Хватит, не тронь его!
Женщина припала к его груди, и лик ее исказился кошачьими чертами.
– Ты не дашь ему того, что дам я. Ты не захочешь.
Старуха, дитя и снова женщина, сотканная из огня и желания.
– Отпусти!
– Разве держу? Разве против воли он отдается мне?
Угли в темных глазах… Крапива так боялась этого пламени, но теперь, когда оно сжигало кого-то другого, нестерпимо холодно стало ей. Влас глядел на Байгаль так, как прежде на Крапиву. Так, как ни на кого другого не должен.
Страх, сковывающий травознайку долгие годы, нашептывал, что лучше бы оставить княжича в покое. Ну как нашел он ту, которую искал? Ту, что не боится сгореть в его пламени, что сама ответит с таким же жаром? Страх никуда не делся, но Крапива отбросила его и двинулась вперед:
– Я запрещаю тебе! Влас!
Прежде чем она коснулась его загорелого плеча, видение растворилось. Теперь пред нею сидел Шатай. Шлях улыбался дурной улыбкой и слегка покачивался из стороны в сторону под колыбельную Мертвых земель. А за его спиной сидела, оплетая юнца паутиной седых волос,