– Ты мне пришла враки сказывать?
Крапива покачала головой:
– Пришла сказать, что зла на него не держу. Волчонок убежал потом – лес позвал. А убегая, снова меня покусал.
– Вот тебе и вся благодарность…
– Ну так он же зверь. Иного не знал. Да еще и брошенный. Одиноко ему было и страшно, вот и кусался.
Влас стиснул зубы, скулы его заострились.
– Или он попросту зверем был рожден, в зверя и вырос. Ты о чем толкуешь, я не пойму?
Помедлив, она положила ладонь княжичу на плечо и ощутила, как напряжены его мышцы.
– Я к тому… что и на тебя зла не держу. Не случись нашего похода, наверное, до старости бы недобро поминала, но после всего, что было… Дурак ты, конечно, но всякий может ошибиться. И вчера, у Байгаль… Она всех нас опоила зельем, но мы с Шатаем поделать ничего не могли, а ты… Спасибо тебе.
Он не ответил, и Крапива, подождав еще малость, собралась уходить. Тогда только княжич подал голос:
– Я же пообещал.
– Что?
– Пообещал, что никто тебя не тронет, пока сама не попросишь. – А после повернулся к ней, нахально улыбнулся и добавил: – Хотя, признаться, зря я… Кабы шлях не мешался, уж я бы показал, от чего отказываешься.
Крапива смущенно стиснула косу и фыркнула:
– Вот еще!
И поспешила убраться подальше. Не потому, что опасалась, как бы княжич не закончил начатое, а потому, что вспомнила вдруг, как горячи его губы и как ласковы могут быть руки, если не противиться объятиям.
А Влас, подумав, скинул одёжу и сиганул в горячую воду. Широкими гребками он пересек маленькое круглое озерцо туда и обратно, но горячая вода не умела потушить жара, что разгорался в нем рядом с травознайкой. Княжич нырнул и держался так, покуда легкие не начало жечь, а после лег на воду, раскинув руки и ноги. Белесый пар рисовал над ним узоры, и те, проклятые, раз за разом складывались в лицо девки из Тяпенок.
Шатая она нашла по звуку. Не слушай травознайка прежде песни шляхов, нипочем не догадалась бы, что звучит одна из них. Ее можно было принять за шепот ветра или шелест трав, за тонкий плач невызревших семян или голодные жалобы шакалов. Но то пел Шатай.
Звучала в его речах и благодарность Мертвым землям за то, что дали они путникам приют, и тоска по родному племени, и мольба о прощении. Несладко жилось Шатаю с Иссохшим Дубом, а Драг с Оро и вовсе при каждом удобном случае задирали найденыша, но убить соплеменников, не вызывая на бой, исподтишка… За такое Шатая изгнали бы из племени, да вот только прежде он ушел сам.
Крапива устроилась с ним рядом и без спросу положила голову на плечо. Шатай не противился.
– Зря умолк. Мне нравится, как ты поешь. Можно… еще послушать?
Шлях не ответил, но спустя время затянул новую песню. На сей раз она была не о нем, а об аэрдын, что покинула родную деревню и отправилась в опасный путь, дабы спасти того, кого мало кто любит. Девку из песни встречали дома ликованием и угощением, но не впускали в селение степной ветер, что принес ее к родному порогу. Перед ветром запирали ворота, и он метался в одиночестве по Мертвой земле, потому что ветру больше некуда деться.
Крапива теснее прижалась к Шатаю. Несложно угадать, чье имя носил ветер из песни.
– Твоя песня врет, – прошептала Крапива. – Никто не станет встречать девку хлебом-солью. Хорошо, если вовсе не выгонят. Она принесла немало бед деревне, как и предрекала ей мать.
– У тэбя есть мать?
Крапива тоскливо улыбнулась:
– Мать и отец. И братья. Но они… Навряд они обрадуются моему возвращению. Шлялась невесть где, с двумя мужами да немужняя. Срамница, а не дочь. Мне тоже некуда идти, как и ветру в твоей враке. Поэтому он не останется один.
Шатай неуверенно обнял ее, а Крапива была и не против.
– Ты очэнь смэлая, аэрдын. Твоим родичам стоило бы гордиться такой дочэрью.
– Твоим тоже. Жаль, что ты не знал их.
– Жаль…
Травознайка подняла на него взгляд. Шлях не двигался, и, кабы не колотящееся сердце, девка решила бы, что он превратился в каменное изваяние. Наверное, эта его неподвижность и прибавила лихой смелости. Она потянулась губами к его губам, но шлях не шелохнулся:
– Что ты дэлаэшь?
– Ты… Я тебя в мужья звала, – растерялась травознайка. – Делаю то, что до́лжно жене.
Его светлые брови болезненно изломились. Он поворотился.
– Тогда цэлуй. Цэлуй мэня так, как эго цэловала, – тоскливо попросил он. – Если сможешь…
Крапива зажмурилась. Как не смочь? Ей Шатая за руку брать, к матери с отцом вести, а опосля – в Старший дом, к Свее на поклон. Она быстро-быстро коснулась его губ, как тогда, перед Кругом. От стыда загорелись щеки, сделалось неловко.
– Нэ можэшь, – понимающе кивнул Шатай.
– Могу! Ты… Я… Не научена просто.
Шлях вскочил, словно его ужалил кто:
– Так иди! Иди к нэму! Уж срэдинный ублюдок тэбя научит!
– Влас мне не жених. – Крапива сжала ладони в кулаки. – А ты да. Я своему слову верна. Он отправится восвояси, а мы с тобой останемся.
– Тогда попрощайся с ним. Ты вэдь этого жэлаэшь. Завтра мы прибудэм в твою дэрэвню, так попрощайся, чтобы послэ было что вспоминать ночами. Ты смотришь на нэго, как на родник в жаркий дэнь, вздыхаэшь, думая, что я нэ замэчаю. Но я все вижу, аэрдын. Дажэ эсли ты – нэт.
– Неправда! Ты придумал все! Я…
Но Шатай не слушал ее лепет. Он ударил себя по щеке, тщась остудить пыл, и помчался прочь.
– Шатай, вернись!
Шлях не оглядывался.
Крапива взвыла от досады; сама растерянная, она не в силах оказалась успокоить его. Оставалось лишь надеяться, что, поостыв, Шатай вернется. Аэрдын завалилась наземь и застонала:
– Что же я делаю, матушка?! Матушка Рожаница, ответь!
И вдруг степь ответила. Была ли то Рожаница, или сама земля говорила с травознайкой, да и есть ли различия между одной и другой? Песня звучала повсюду: в воздухе, в почве, в ветре, под кожей… Она проникала в ее тело и превращала руду в жидкое железо. Не в силах вместить столько силы разом, Крапива вернулась в лагерь и укрылась одеялом, но песнь не стихала – она уже была частью аэрдын.
Странное чувство завладело ею. Чувство сродни тому, в которое погрузило ее зелье Байгаль, но в разы сильнее. Так вот как звучит степь! Вот о чем она просит!
Полубезумная, осоловевшая, она встала, потянула вниз платье, скинула порты и двинулась к источнику. Власа нигде не было, но из тумана доносился размеренный плеск. Крапива ступила в озерцо.
Вода, горячая, как кипяток, приняла измученное тело в объятия. Кровь в жилах и источник стали неразделимы. Это под ее кожей бурлил поток водопада, в ее теле взрывалось неисчислимое множество крошечных пузырьков. Пар дрожал от нетерпения, он застилал глаза, стирал границы. Воздух стал таким же раскаленным, как и вода, и Крапива плыла сквозь этот жар, не ощущая ни страха, ни боли, ни сомнений. Растворились в сверкающей синеве тяжкие думы, исчезла память, самой Крапивы не стало. Была только жаждущая влаги степь, иссушенная человеческой жестокостью земля. Она умоляла о ласке, просила сырого жара, она пела через тело женщины и взывала.
Он стоял, одеревенев от увиденного. Черные волосы намокли, прилипли к шее и щекам, по вискам стекали бисеринки пота, падали и растворялись в жаре источника.
– Стой! – взмолился Влас. – Остановись!
Но она не услышала. В ее голове пела степь. Пели Мертвые земли, жаждущие ожить. Босые ноги ступали по дну, в синих глазах не было и тени сомнения.
Крапива растерянно коснулась поверхности воды и попросила:
– Расплети мне косу.
У Власа во рту пересохло. Он облизал губы, черные угли его глаз вспыхнули языками пламени.
– Если ты… я не остановлюсь, – прохрипел он. – Уйди… пока можешь.
Алые поцелуи шрамов покрывали его грудь и живот. Все тело Власа напряглось. Сцепленные зубы едва сдерживали болезненный рык: стоять в шаге от нее, глядеть, ощущать запах… но не касаться. Пытка, да и только! Княжич готов был взвыть, как волк в капкане.
Крапива коснулась его щеки, той, которую уродовал ожог. Влас вздрогнул, ожидая боли, и – боги свидетели – он готов был терпеть, лишь бы она не отняла руки! Но боли не было. Была прохлада чутких пальцев, скользнувшая к подбородку, по шее и замершая на груди, возле сердца.
– Мне нужно… – произнесла она одними губами.
И кто говорил в тот миг – аэрдын или степь, жаждущая любви, – не знала и сама Крапива. Лишь мучилась пустотой и жаждой, желала заполнить ее.
Влас прижал ее ладонь своей и прикрыл веки. Сердце его бухало подобно тревожному набату, упреждая княжича: беги, не то будет поздно! Но Крапива прикасалась к нему. Сама прикасалась, едва царапая короткими ногтями распаренную кожу. И княжич стоял на месте.
Она опустила взор, и впервые за прожитые годы Влас зарделся, пойманный на бесстыдном желании. Зато не смутилась она. Та, что дышать с мужчинами одним воздухом страшилась, что обжигала их древним колдовством, лишь бы не допустить близости, глядела на него так, словно не было в мире ничего прекраснее.
Крапива прикусила губу и повернулась к нему спиной. Коса, золотая, как пшеница, спускалась вдоль хребта. Протянуть руку, пропустить меж пальцев шелковые пряди – разве не об этом княжич грезил ночами? Разве не это помогло ему выжить в плену шляхов? Нежная, хрупкая, мягкая… Она отправилась за ним в Мертвые земли, она исцеляла его раны, и не только те, что видны взору.
Но Влас, привыкший без раздумий брать женщин, словно превратился в статую. Он глядел, как вода ласкает округлые бедра девицы, как щекочет кончик растрепанной косы голую кожу… Глядел – и не мог пошевелиться. И тогда она сама прильнула к нему.
Ее поцелуи были на вкус как молоко и мед. Ее руки, обвившие шею Власа, были удавкой, но единственно желанной на всем белом свете. Пальцы зарылись в волосах: в золотых, в черных… Не разобрать. Шепот стелился над водой, и был то шепот мужчины или древнее заклятие степи, не понимал никто.