Влас растянул губы в притворной улыбке:
– Да. Тогда-то все станет ясно…
Глава 19
В Тяпенках все шло своим чередом. Уж отголосили по погибшим плакальщицы, растащили по избам раненых, предали земле тела, не разбирая, где друзья, где враги. Опасность нависла над деревней низкой мокрой тучей, что все наливалась влагой, но никак не низвергалась тугими струями вниз. Но у кого в маковку жаркого лета есть время глядеть в небо да молить богов о защите? Ясно, что, отбоявшись первые дни, посельчане вернулись к работе. Когда еще нагрянут шляхи? Явится ли Посадник разбираться, что за бой прогремел над границей? А зерно уже клонится к земле и, не ровен час, погниет. Без урожая-то всяко не выжить, хоть в Срединном краю, хоть в шляховском.
Вот и вышло так, что почитай вся деревня трудилась в поле, когда троица путников въехала в ворота. Забрехали собаки, унюхав незнакомое зверье, прочистил горло петух с ощипанным хвостом и подпалиной на крыле, хлопнули, закрываясь, ставни в ближайшей избе. Запах дыма так и витал над домами, хотя сарай, загоревшийся во время битвы, уже успели разобрать по бревнышку.
Крапива направила свою звероптицу ко двору Матки. Сил нет, как хотелось ей рвануть домой, к родным стенам, но сдать Свее княжича было важнее. Влас и Шатай ехали вслед за нею, и все трое нутром чуяли тревогу попрятавшихся детей и стариков. Никто не узнавал ни Крапиву, ни Власа, наряженных по-шляховски, Шатая и вовсе не запомнили. Оттого никто не знал, чего ожидать от пришлецов, а спросить боялись.
Травознайка спешилась у забора, привычно просунула руку меж досок и откинула щеколду с внутренней стороны. Ей навстречу сразу выбежал большой рыжий пес без роду и племени, зато донельзя страшный. Нынче Свея не стала сажать его на цепь, хоть соседи и жаловались частенько на брехуна. Тут бы гостям и стрекануть прочь, но Крапива, вхожая в дом Матки, встретила злого пса приветливо. И он, учуяв, признал девку: завилял хвостом, встал на задние лапы, почти сравнявшись с лекаркой ростом, лизнул.
– Хороший, хороший! – приговаривала Крапива, запуская ладони в густую шерсть.
Уж кого-кого, а зверей девка могла ласкать сколько вздумается, тут проклятье ей не мешало. И звери платили ей любовью за любовь. На Шатая пес тоже не кинулся, зато Власу показал зубы, и тот не остался в долгу.
– Экая образина, – фыркнул княжич.
Крапива обиделась:
– Сам ты… А это Рыкун!
То ли откликаясь, то ли подтверждая, что имена даются не без причины, кобель глухо зарычал.
– Тихо! Свои! – приказала лекарка, и сторож нехотя посторонился.
– Свои, значит, – хмыкнул Влас и, проходя мимо девки, коснулся губами ее шеи.
Крапива вспыхнула, но, когда повернулась пожурить нахала, тот уже взбежал по ступеням. Шатай благо не заметил.
Привычный к власти, княжич без спросу распахнул дверь. И тут же кинулся животом на пол, спасаясь от свистнувшей над головой кочерги. Кочерга свистнула вдругорядь, уже сверху вниз, и Власу пришлось откатиться в сторону.
– Ласса!
Занесенная для третьего удара кочерга замерла.
– Крапива?!
Звяк! Нечаянное оружие, ненужное боле, громыхнуло по полу, а Ласса, перепрыгнув княжича, полетела к подруге. В шаге от нее замерла, не решаясь коснуться, а Крапива, ликуя, заключила Лассу в объятия:
– Ну наконец-то! Наконец-то обнять тебя могу! Ласса, милая! Родная! Как ты? Живая? Здоровая?
Куда там слова разобрать! Писк и рев стоял такой, что хмурый Рыкун прижал уши и спрятался в будку.
– Крапива! Подруженька! Я уж думала… Милая! Да как же это? Неужто ты проклятье сняла?
Присмотревшись, Ласса разглядела зеленый вьюн на коже подруги. Нынче побледневший, издали кажущийся переплетением вен, он никому не вредил.
– Не сняла, – счастливо вздохнула травознайка. – Лучше!
– Она теперь жжется, только когда сама пожелает, – пояснил Влас.
Вот что значит княжич! Вроде с грязного пола поднялся, а стоял и говорил так, словно его поклоном встретили.
– А с тобой это кто? – спросила Ласса и, опознав, охнула. – Княжич!
– Княжич. А ты на меня с кочергой.
– Смилуйся, господине! Не признала!
Ласса кинулась на колени. Крапива хотела ее удержать, да задумалась: быть может, это ей стоит, как и подруге, выразить княжичу почтение? А потом глянула на Власа, все такого же наглого, самоуверенного и, невзирая на шрам, красивого, и решила, что жирно будет. Влас еще и утвердил ее в решении, заметив:
– Гляди, как надобно с княжичем говорить! А не как ты.
Крапива вздернула нос:
– Вот еще!
И она поспешила поднять подругу. Ласса хотя и сохранила красоту, но за минувшие дни знатно осунулась. Глаза ее запали, веки покраснели и опухли, румянец сменился серыми пятнами усталости на скулах. Непросто было восстанавливать деревню после битвы, и дочь Матки тоже не отсиживалась, пока другие работали.
– Ой, это кто?
Шатай, всеми позабытый, мялся у порога. Шляховский обычай учил гордиться, посещая земли, где проливал кровь, как собственную, так и вражескую. Но отчего-то героем сын Мертвых земель себя не ощущал.
Крапива подалась к нему и за руку втащила в кухню:
– Это Шатай. Он нас из степи вывел. Из плена спас. Он… – Травознайка запнулась. – Он хороший.
Шатай не стал говорить, что ожидал, чтобы его представили иначе. Всего лучше сразу мужем. Или женихом. Он лишь кивнул Лассе, мол, да, хороший. Но цепкая память не подвела девку. Ласса схватилась за щеки:
– Он же шлях!
Еще и Влас подлил масла в огонь:
– И то правда! Вяжи его, бей!
Шатай мигом подобрался. Хотя бы в драке он точно знал, что делать!
– Ну, попробуй, бэй. Кто кого?
– Влас!
– А?
– Прекрати его задирать! И ты, Шатай, не лезь в драку. Знаешь же, что он нарочно.
Мужчины виновато потупились, а Ласса разинула рот. Куда только делась робкая травознайка? Порог Маткиного дома переступила женщина, крутящая мужиками, как ей вздумается! И, вот диво, оба ее слушались. Крапива уперла руки в бедра и добавила:
– За стол сядьте и сидите тихо!
Те подчинились, но задели один другого плечами для острастки. После травознайка повернулась к подруге:
– Где Свея? Надобно весточку Посаднику послать. Жив его сын!
Лишь Шатай заметил, как передернуло княжича при этих словах, но шляху было все едино.
– В поле со всеми… Кто работать может, все пшеницу жнут. Остались только раненые да присмотр за ними, если совсем плохи… – Ласса покосилась на плотно затворенную дверь, за которой прежде была ее опочивальня. – Как вы пришли, я страху натерпелась! Рыкуна вон с привязи спустила, чтоб охранял, а он молчит… Защитить-то, случись лихой человек, некому.
– Кто у тебя там?
Не дожидаясь ответа, лекарка деловито засучила рукава и ополоснула руки в бадье с водой. После приоткрыла дверь светелки. А дальше не успела ничего, ибо княжич заглянул в щель и сорвался с места:
– Дядька! – Чуть не плача, он рухнул подле постели раненого, но даже не поморщился от удара. Схватил морщинистую ладонь, прижал к губам. – Дядька Несмеяныч! Я уж решил, больше на этом свете не свидимся…
Дубрава Несмеяныч, изувеченный самим вождем Иссохшего Дуба, с трудом приподнимал отяжелевшую грудь. В полудреме-полубреду он то бормотал приказы дружинникам, то ругался, то сетовал, что не защитил родную кровь. Заслышав знакомый голос, он словно дышать прекратил. Его ресницы дрогнули, веки с трудом разлепились.
– Влас…
– Я, дядька, я!
– Сынок…
Княжич засмеялся и заплакал одновременно. Уронил голову на грудь Несмеяныча, и одеяло, укрывающее того, мигом намокло. Дубрава закашлялся.
– Лихорадка мучит, – пробормотал он, – видится… всякое. Эй, кто там? Воды…
– Нет, дядька, это я!
Ласса метнулась за чашей, но напоить больного Влас ей не дал, отнял посудину и сам прислонил ее к пересохшим губам.
– Кто лечил его? – тихонько спросила Крапива.
– Я и лечила… Больше ж некому. Что ты мне порассказала про травы, то и в дело пошло, – ответила Ласса.
– Чем?
Подруга загибала пальцы:
– Огнецветом кровь запирала, орясник варила, из крепеца примочки. И чистотел, чтоб раны не загноились.
– И как?
Ласса покачала головой:
– Плохо. Ночами не сплю, слежу. А все одно жизнь из тела утекает.
– Ничего, – хмыкнула Крапива, покосившись на княжича, – и не таких на ноги ставили.
Пока лекарка суетилась, пока перебирала травы, топила печь и мешала варево, пока меняла засохшие повязки на животе воина, а Влас держал дядьку, чтоб не дергался, Ласса кликнула мальчишку с соседнего двора:
– Сбегай до поля, да чтоб мухой! Кликни Матку. Передай, беды нет – радость великая.
Малец понятливо кивнул и был таков. В другое время он затребовал бы за услугу пряник или леденцового петушка, но нынче в деревне вся снедь была на вес золота, и гонец не заикнулся о награде. Метнулся меж тем воистину споро. Да и Свея не заставила себя ждать, бегом примчалась к избе. Запыхавшаяся и взмокшая, она с грохотом распахнула дверь. Нечаянной радости Матка не доверяла: уж больно много бед этим летом свалилось на Тяпенки. Так она и осталась стоять на пороге, разинув рот и выпучив глаза. Кого первым хватать: дочь, травознайку, княжича или шляха, сидящего в ее кухне, как у себя в степи, да еще и нахально уплетающего простоквашу?
– Свежего ветра в твои окна, – растерянно пробормотала Свея, сама не зная, к кому обращается.
Крапива и ее кинулась обнимать. Матку обхватить – что кряжистый дуб: двух человек не хватит, куда там одной травознайке! И ну реветь! Свея поглаживала девку по волосам, ничего не понимая. И тогда вперед вышел Влас и буркнул:
– Уцелеет твоя деревня. Я пред Посадником за Тяпенки вступлюсь.
Матка оцепенела. Под грубой рабочей рубахой налились мышцы, едва не вспарывая швы. Свея, вздрогнув, подцепила подбородок лекарки и пытливо заглянула ей в глаза:
– Сняла, стало быть, проклятье.
– Сняла…