Каковыми станут эти песни, когда третий лишний покинет деревню? Когда перестанет мешать двум влюбленным и те соединятся, как подобает мужу и жене? Быть может, шлях вспомнит о том, кто он по рождению, и станет жесток? Ну как ласки только в песнях да сладких речах и останутся, а сам Шатай станет, к примеру, бить жену, как часто водится у срединников? С этими невеселыми думами Влас выскочил из Старшего дома.
– Куда? – крикнул вослед дядька.
Но княжич только рукой махнул:
– Не до тебя…
Он долго стоял на крыльце, опираясь плечом о резной столбик с ликом обережного духа на нем. Дождь набатом бил по стенам и крыше, холодные брызги летели в лицо, но не остужали пыл.
Ветер переменился и дул со степи. Тревожный ветер. Запах напомнил о полученных ранах, и шрамы, залеченные колдовством Байгаль, заныли, как свежие. Но эта боль ничто в сравнении с той, что накрыла Власа, когда он подумал о том, как Крапива ляжет под своего мужа и что тот станет делать с нею. Княжич зажмурился, чтобы истребить видение, но то лишь стало ярче.
Он сбежал со ступеней и запрокинул голову, подставляясь дождю. Капли стекали по шее и катились за ворот, волосы намокли и прилипли к щекам. А видение все не исчезало…
Много пригожих девок жило в Тяпенках. Дочь Матки, которую та надеялась сосватать княжичу, хороша, да и прочие радуют глаз… Одна такая, со смоляной косой, выглянула в щелочку и позвала:
– Господине… Тебя Тур Несмеяныч кликнул…
Влас оглянулся, и девка мигом покраснела. Тоже ведь недурна собой. Темные очи, коса в руку, платье облегает стройный стан. Отчего же глядит Влас на нее, а видит… другую?
– Княже?
Влас широко улыбнулся и как бы равнодушно спросил:
– А что, девка… как тебя там?
– Свекла, господине… – Щеки ее вспыхнули пуще прежнего – и верно Свекла.
– Свекла… Поехала бы со мной молодшей, кабы позвал?
– Шутки шутишь, господине…
– А если и так? Отвечай.
– Поехала бы. Любая бы поехала.
Влас вздрогнул, как если бы его вновь протянули шляховской плетью.
– Видно, все ж не любая… Передай Посаднику, что тут я. Погулять вышел.
И в самом деле двинулся, до последнего убеждая себя, что всего-то взад-вперед пройдет по деревне и воротится на пир. Но ноги сами несли к дальнему двору.
В окнах избы не горели лучины, потемневшая от влаги калитка накрепко заперта. И Деяна, и Долу, и даже братишек Крапивы Влас приметил на пиру, но не саму травознайку и не шляха. Сердце сжалось от недоброго предчувствия.
Влас откинул задвижку, распахнул калитку и повернул к клети. Каждый шаг – как по болоту. Сапоги скользили по грязи, в ушах гудело. А когда раздался из шляховой клети голос… Ее голос!
– …люблю тебя.
– Сильнээ, чем этого срэдинного сына козы?
– Сильнее, чем кого бы то ни было.
Выломать дверь, кинуться, убить соперника, а ее… ее…
Но княжич не нашел в себе сил не то что ворваться в клеть, а и шагнуть еще раз. В ушах зазвенело, колени подогнулись, и он, обессилевший, сел прямо в грязь.
– Значит, так, – сказал Влас сам себе. – Значит… так.
Правду говорил дядька Несмеяныч: бабы страх как любят жалеть горемык! Вот и поганому шляху достало состроить обиженную рожицу да забиться в угол, чтобы лекарка вокруг него заскакала. Что уж, Влас и сам не раз и не два прибегал к этому подлому оружию, требуя, чтобы травознайка сменила повязки у него на груди, даже когда в том не было нужды. Тогда каждое касание ее пальцев напоминало о том, что больше Крапива не боится. Не обожжется, если он потянется ее поцеловать, и не ударит, если княжич придавит ее к столу и сожмет бедра…
Воспоминание смешалось с реальностью, и в животе потянуло. Он не заглядывал в клеть, он и подойти к ней не решился бы, впервые в жизни испугавшись того, что может увидеть. А в голове все одно горел образ: Крапива, обнаженная, ногами обнимающая бедра шляха, двигающаяся под ним… Тело против воли вспомнило их близость. Мягкость и округлость, жаркое дыхание и стоны, звучащие песней.
Влас с силой укусил себя за щеку, изгоняя противную разуму мысль, и ощутил вкус крови на языке. Он так и остался сидеть у входа. Ни войти, ни убраться не хватало мочи.
Спустя время послышалось пение. То пел шлях. После дверь скрипнула, а Влас вздрогнул, будто застигнутый за непотребством.
Шатай осторожно притворил дверь и сел пред нею, завязав ноги узлом. Они смерили друг друга полными ненависти взглядами.
– Поди прочь, – прорычал княжич прежде, чем шлях успел что-то сказать.
– Тишэ. Аэрдын уснула. Устала.
Влас едва не заорал. Он презрительно выплюнул:
– Это ты ее утомил, что ли?
– А это развэ твое дэло?
– Я в этих землях княжич. Чье, коли не мое?
– Ты мэлкая мошка для этих зэмэль. Как и я…
На это Влас не нашел что ответить. И верно, нет на границе ни Посадниковой власти, ни шляховской. Один лишь страх властвует в Тяпенках.
– Зачем вышел? Ей нравится, как ты поешь, – горько обронил княжич.
– А тэбэ? – спросил вдруг Шатай.
У Власа щеки порозовели.
– Мне? – буркнул он. – С чего мне слушать твои завывания?
Шатай пожал плечами:
– Но сидишь вэдь. Слушаешь.
Влас подорвался дать ублюдку в морду… но не сдюжил. Да и успели уже они со шляхом кулаками намахаться. Проку-то? Помоги это в их беде, Влас бы попробовал снова, но там, где замешана девка, дракой дело не решить.
– Отступись, – произнес Влас. Не то приказал, не то взмолился.
– Чэго сказал?
– Отступись… от нее.
– С чэго это?
– Ты беден. У тебя нет ни роду, ни племени…
– Зато у мэня есть аэрдын, – протянул Шатай. Протянул так же тоскливо, как до того пел. Видно, и сам не верил.
Перед глазами поплыла белая пелена. Неужто шлях сам не понимает? Влас вскочил и ударил по стене.
– Тихо ты! Разбудишь…
– Ты не стоишь ее! – крикнул княжич.
А Шатай спокойно ответил:
– Ты тожэ.
– Ты не получишь благословения ее родни.
– Они ужэ приняли мэня в сэмью, – неясно отозвался тот. – Можэт, и против воли.
Немыслимая тяжесть навалилась на Власа. Не опирайся он о стену, свалился бы.
– Я не оставлю ее. Я буду возвращаться. И она не сможет противиться, потому что ее тоже ко мне тянет. Она жаждет меня так же, как я ее!
Скажи Шатай Власу то же самое, слово в слово, и рассудок отказал бы княжичу. Он, рыча, кинулся бы в бой и бил врага до тех пор, пока бездыханное тело не остыло бы. Но Шатай остался спокоен. Вот и кто теперь дикарь?
– Если она выбрала так, то так и будэт.
– Ты никак ополоумел? Она никогда не станет твоей женщиной! Я буду…
– Я знаю. Аэрдын жэнщина, она нэ принадлэжит никому. – Шатай поднялся и протянул руку. Влас изготовился остановить удар, но шлях положил ладонь ему на плечо и шепнул, как по секрету: – Это мы принадлэжим ей. Оба.
Все естество княжича воспротивилось разом.
– Нет. Нет! Так не… Боги не завещали! Так нельзя! Я не хочу… Не хочу делить ее с тобой! С кем бы то ни было!
Вот и вырвалось то, что и от самого себя княжич прятал. Что там скажут люди, боги или сама Крапива… не все ли равно? Ему не хотелось лишь делить ее. И мальчишка шлях вдруг показался не соперником, а таким же влюбленным дураком, как он…
Шатай сел рядом, и их колени соприкоснулись.
– Вэтэр, стэпь и жэнщины нэ принадлэжат никому. Так завэдэно.
Теперь только Влас понял: шлях грустил не меньше. Ощущать на любимой запах другого мужчины, видеть, как наливаются ее искусанные губы с ним рядом… Но то была грусть тихая. Грусть, с которой встречаешь неизбежный приход зимы. Влас же хотел бороться.
– Тогда спросим ее.
– Аэрдын?
– Твоя аэрдын не умеет выбирать. Мы спросим Рожаницу.
Дурное дело задумали мужчины. Что один, что другой поняли, как плоха придумка, сразу, едва забились. Но на попятный не пошел никто, ведь проигравший добровольно примет поражение. И каждый успокаивал себя тем, что лишь берет соперника на слабо.
В Тяпенках все так же гремела музыка, изредка доносилось несвязное пение и смех, а шлях и княжич бок о бок шли прочь. Много ли надо сил, чтобы развернуться, перешагнуть порог Старшего дома да пригубить сладкий мед, объявляя врага другом? Посадник Тур сдюжил, хотя и ехал в Тяпенки с намерением сжечь деревню дотла. Однако ж замирились, и теперь Тур со Свеей по очереди осушали большой кубок со хмельным. Нечего им больше делить. А вот шляху и княжичу – есть.
Скоро музыка уступила стрекоту кузнечиков. Роса на высокой траве холодила ноги, а туман, вскипающий меж холмов, обещал надежно укрыть двух не то друзей, не то врагов, не то и вовсе братьев. Они двинулись в ту сторону, куда указывала дорога в Мертвые земли.
Влас фыркнул:
– Твоим богам придется меньше идти, чтобы забрать тебя с собой.
Шатай указал на холм, нависающий над Тяпенками. На его вершине стояло большое дерево с вырезанным на нем ликом Рожаницы.
– Мои боги всэгда со мной. Тэбэ тожэ нэ мэшало бы помолиться.
– Вот еще, – снова фыркнул Влас.
Шлях стоял в одних лишь широких портах, босой и без рубахи. Дождь омывал его тело, как омывают перед захоронением мертвецов.
– Что жэ, – спросил он, – будэм биться?
Клинка при нем не было, как, впрочем, и при княжиче. Да и можно ли назвать честной битву юнца и воина? А и может ли быть честной битва за женщину?
– Тогда я выйду победителем, – негромко сказал Влас.
– Мэчтай, – отозвался Шатай.
Гордости да глупости шляху одному на десятерых хватало. Влас не стал его разубеждать:
– Придется возвращаться к деревне. Кто-нибудь помешает, не иначе.
– Вэрно говоришь. Что тогда? На кулаках?
Голыми руками Влас тоже мог бы придушить врага. Нынче не прежде. Нынче он полнился силами и обидой, а раны не ослабляли тело. Да что уж! Шарахнуть шляха камнем по голове да прикопать в перелеске. Навряд кто хватится. А и хватится, невелика беда. Вон кузнец с друзьями вину на себя возьмут, и никто их не осудит. Одной Рожанице известно, отчего Влас отмахнулся от малодушной затеи.