Тур задумчиво пожевал губами, но пытать сына не стал. Довольно и тех вестей, что имеются. А побратимы в молодости меняются быстро.
Дубрава Несмеяныч отправился с братом вместе. Дело-то, так или иначе, военное. Куда без него? Потому, покуда ковыляли, деревенские успели прознать, что к чему. Кто-то сразу кинулся домой собирать пожитки – и к родне, в дальние дали. Кто-то так и остался около Старшего дома, растерянный, не знающий, за что хвататься. Иные так и вовсе на пробу голосили, но таковых быстро унимала Свея.
Когда Посадник Тур поднялся по ступеням лекаркиного дома, его уже нагнали Дола с Деяном. Но Крапива выросла в дверях:
– Куда? Не пущу!
Дубрава Несмеяныч был рад-радешенек, что хоть и с помощью Власа, но сумел доковылять на своих двоих, и всего больше за то следовало благодарить травознайку. Однако он одернул ее:
– Дура девка! Не видишь, что пред тобою сам Посадник?!
– Да хоть Щур! – фыркнула лекарка. – Покуда больной не встанет, я тут за главную! Сказала, не пущу, значит не пущу!
Но Кривой подал голос:
– Спрашивайтэ… Отвэчу…
Тут уж никто не решился перечить. Шатай взял аэрдын под руку и подвел к Власу. Княжич вроде и не глядел на травознайку, однако же сделал к ней небольшой шаг.
Тур остался со старым шляхом наедине. Из избы долго не доносилось ни звука, и лекарка все чаще беспокойно переступала с ноги на ногу.
Наконец Посадник вышел на крыльцо. Вид его был суров донельзя. А с каким еще видом принимают лихую весть? Влас подобрался, и Несмеяныч с ним вместе. Сейчас отдаст Тур приказ, будет всем битвам битва! Уж они Змея встретят не пряниками и не медом!
Посадник сдвинул к переносице седые брови и сказал:
– Кликните наших. Уезжаем… немедля.
Все так и поразевали рты. Крапива схватилась за руки Шатая и Власа, ища поддержки. Те одновременно сжали ее ладони. А Тур спустился по ступенькам и быстро зашагал к Старшему дому. Боле не гремела музыка, не слышалось из него пение. Лишь запах дыма и снеди напоминал о так и не завершившемся празднике.
Влас кинулся за Туром, Крапива – в избу. Шатай малость растерялся. Решил последовать за аэрдын, но Дубрава Несмеяныч окликнул:
– Малый, подмогни-ка!
Ходить-то сам Несмеяныч уже мог, но поспеть за родней никак не умел, а ведь без него как пить дать дел наворотят… Шатай подставил плечо и вместе с Дубравой поспешил за Посадником. А тот все ускорял шаг, не то силясь ускользнуть от собственной совести, не то от пеняющего ему сына.
– Я ослышался никак? Батька!
Тур отмахнулся, не желая вести разговор посередь улицы.
– Неужто великий Посадник Тур бежит от битвы? – крикнул Влас.
Тур зашипел:
– Да тихо ты! Не ори!
– Или что? Все узнают, что ты струсил? Тебя сюда гостем пригласили, меда-хлеба поднесли. Такова твоя благодарность?
Тур похлопал сына по плечу:
– Ты юн, Влас. Еще не понимаешь…
– Я понимаю, что ты бросаешь людей без помощи!
– Это не мои люди!
– Но и не люди шляхов.
– Верно. Это граница. И лучше не трогать ее, покуда не случилось раздора…
– Но раздор случился! Шляхи идут. Они возьмут эту деревню, а после следующую.
– Вот как до следующей дойдет…
Подоспели Шатай с Дубравой. Аккурат чтобы шлях негромко вставил:
– Наши плэмэна говорили так жэ. «Змэй бьет сосэдэй, а нэ нас. К чэму проливать кровь за других?» Тэпэрь Змэю поклонились всэ.
Влас согласно кивнул:
– Если мы не выступим против, Змей так же возьмет и наши земли! Эту деревню, потом еще одну. А после и столицу.
– Тогда мы будем готовы, – отрезал Тур. – А сейчас…
– А сейчас струсим? Разве не так поступили мои дружники, когда дошло до битвы?
– И они выжили! А того, кто остался сражаться, увели в плен! Влас, ты мне сын, и всего главнее тебя уберечь! Наследника…
Влас сплюнул на землю:
– Что наследовать-то? Позор да трусость?
Пересеклись взгляды мужей: Тура – виноватый, Дубравы – укоризненный. Посадник глубоко вздохнул и позвал:
– Пойдем-ка в дом.
Пустующая общинная изба пришлась как нельзя кстати. Заставленная яствами и кувшинами с медом, она пропахла праздником, и говорить о надвигающейся буре хотелось всего меньше.
Шатай помог Дубраве сесть на скамью и вопросительно посмотрел на Власа.
– У меня к тебе дело есть, – шепнул тот. – Обождешь?
– Но чтоб за дверью! – велел Тур.
– За двэрью так за двэрью, – не стал спорить шлях. – Дэти Мертвых зэмэль нэ болтают. Они сразу обнажают мэчи.
Когда дверь за шляхом закрылась, Влас поглядел на дядьку с отцом, как на обмочившихся щенят. Опосля налил себе полную чашу меда и залпом осушил, лишь бы заглушить звон в голове.
От веселия в Тяпенках мало что осталось. Стихли песни, замолк девичий смех. Нынче деревенские ждали сечи: кто перетаскивал добро в схроны, кто и вовсе скидывал пожитки в сумы и бежал в лес, не желая пытать судьбу. Кому бежать было некуда, а спасать нечего, просто сидели по домам, обнимая родных. Ни до кого-то Власу здесь дела не было. Одна синеглазая девка с сердце запала, да и та погнала прочь. Что ж, за нее шлях костьми ляжет, а в обиду не даст. А коли не дурак, так перекинет через седло да увезет прочь. Власа и самого нет-нет, а подмывало так сделать. И пусть Крапива опосля проклянет его, пусть кричать станет, пусть возненавидит… Он запрет ее в светелке, задобрит дорогими подарками, и со временем, быть может, она перестанет тосковать по поганому шляху. А погодя и Власа к себе допустит, простив за предательство.
Да, так Влас поступил бы прежде. До того, как проникли под его кожу степные песни.
Княжич облизал горячие пересохшие губы. Не иначе лихорадка напала! Молвил:
– Разве мое слово ничего не стоит?
Тур хмыкнул:
– Отчего же нет? Ты наследник и кровь моя. Княжич.
Кувшин с медом двоился в глазах. Не то хмеля в напитке оказалось многовато, не то стоило с утра хоть чем-нито перекусить… А может, брага была ни при чем. Может, то безумие трясло княжича падучей.
– Тогда вот мое княжеское слово. – Он покачнулся, но удержался за стол и выпрямился. – Мы выступим против Змея.
Словно боги сорвали пелену с глаз молодого княжича. Перестал двоиться кувшин с питьем, стали ярче краски и громче плач напуганных тяпенцев, доносящийся из окна. Все стало светло и ясно.
– Разобьем шляхов. Отправим восвояси и отстоим границу.
Дядька с отцом кивнули один другому. Видно, выбрали, кто станет говорить, и Дубрава подошел к княжичу, положил на его плечо тяжелую мозолистую длань.
– Нет, – сказал он. – Не отстоим.
– Дядька…
Без радости Несмеяныч говорил те слова:
– Змей силен. Давно уже был силен, еще тогда, как мы с Туром надеялись заключить со шляхами мир. Но тогда его разбить еще было можно, теперь же… Мертвые земли покорились ему. И коли он решил, что эта деревня – его, быть и ей мертвой. Мы заберем с собой всех, кто пожелает. Примем в столице и дадим кров. Но драться мы не станем.
Влас ушам не поверил:
– И отдадим Змею нашу землю?! На умерщвление и поругание?!
Тур вздохнул:
– Выходит, что так. Нас тут три дюжины, а сколько воинов у врага? Хороший Посадник не отправит людей на гибель. Мой долг – защищать, а не сражаться.
– А если люди сами захотят выступить?
Ладонь Дубравы сжала плечо княжича.
– Не захотят. Люди хотят мира.
Пол под ногами Власа будто бы разверзся.
– Тогда… предложи Змею мир! Ты Посадник, тебе и слово!
– Змею мир не нужен. Уж поверь.
– Тогда…
– Хватит! – Вот когда Тур напомнил, что не добрым нравом и справедливостью заслужил свое место. Карать он тоже умел. – Ты мне сын послушный! Ну так слушай приказ: мы покинем деревню, и с нами вместе пойдут все, кто пожелает выжить. А ты поведешь их!
Влас рыкнул:
– Поведу тех, кто бежит от битвы? Бросает свою землю на растерзание? Дудки!
– Ты пока не Посадник, а лишь сын мой! И выполнишь приказ или…
– Или что?
– Или останешься здесь один супротив шляхов. С голой задницей!
– Зато не трус.
Тур сощурился:
– Подумай, мальчик. Хорошо подумай. Ты княжич, твое дело в тереме сидеть да баб лапать, а никак не в битве кровь проливать!
– Нет!
– Тогда лишишься разом всего! Ни тебе имени, ни княжества, ни терема!
– Грозишь меня наследства лишить? Так вот, батюшка, не выйдет. Я и сам его не приму!
– Все, кто останется здесь, погибнут!
Княжич сбросил ладонь Несмеяныча с плеча. Он стиснул зубы, глубоко вдохнул и сказал:
– Значит, я погибну с ними вместе.
По рождению Шатай был дикарем. Вырос в жестоком племени, сражался и убивал, и многие в Тяпенках запомнили его не как спасителя деревни, а как того, кто с Иссохшим Дубом вместе резал невинных. Но Крапива знала и иного Шатая: поющего нежные песни, гребнем расчесывающего ей волосы, робкого и заботливого. Того, кто понял ее беду и не затаил обиду, даже лишившись желаемого. Того, на чьей груди и расплакаться не стыдно. Оттого не ждала от него беды. Зря, наверное…
Он вел ее на задний двор. Крапива и слепой бы не упала на знакомых тропинках, но шлях все равно завязал ей глаза платком.
– Вот еще, – бормотала она недовольно. – О чем думаешь, глупый? К битве готовиться надобно, а ты что?
– А я, можэт, и готовлюсь, – таинственно отвечал Шатай. – Нэ дам тэбя в обиду. Вэришь, аэрдын?
Крапива вздохнула. Верить-то она верила, да вот к добру ли? Забегавшись со всеми вместе, она и не заметила, как взопрела. Дождь не оканчивался, стоял сырой пеленой в воздухе, потому делалось еще жарче. Шатай же поглаживал прохладной ладонью спину, и девка не противилась. Ну как в последний раз касается ее Шатай? Что Влас боле к ней не подступится, Крапива знала точно и, хоть горьким было это знание, радовалась. Княжич выживет. Вернется в терем да выбросит из головы упрямую травознайку. А там, глядишь, найдет себе ровню да заживет счастливо. Глупая-глупая лекарка! Откуда ж ей знать, что в обозе, что отъезжал от Тяпенок, Власа не было. Хмурый Тур и брат его Несмеяныч, многие из селян, Ласса, мать с отцом и братишки были… Но не княжич.