Сама Крапива пожелала остаться вопреки воле родичей.
– Рожаница не зря наделила меня даром, – сказала аэрдын. – Я буду помогать раненым.
Остался Шатай, мужики, что всех лучше владели оружием, Матка Свея. А вот о том, что с ними вместе к бою готовился княжич, Крапива не ведала.
– Пришли.
Крапива потянулась снять платок, но прохладные руки перехватили ее.
– Ты говорила, аэрдын, что жэлаэшь сдэржать слово и стать мнэ жэной.
У Крапивы в носу защипало. Разве можно в такой час, час перед битвой, говорить о подобном? Перед битвой надобно давать надежду, а не отбирать ее.
– Шатай…
– Сказала, что любишь мэня. Любишь как брата, – нехотя докончил шлях. – Но ты нэ сказала, любишь ли срэдинного княжича.
Травознайке поплохело. Мало того что Влас у нее из мыслей не идет, так он, оказывается, еще и Шатаеву голову занимает! Он рванулась:
– Пусти!
Нет. Хоть шлях и был худощав, а в племени и вовсе слыл слабейшим, но то ли успел возмужать за время, проведенное с аэрдын, то ли сама Рожаница наделила его силой. Он сжимал ее крепко – не шелохнуться.
– Шатай, пусти. Влас уехал с отцом. Я сдержала слово. Все! Я не стану говорить… о нем.
А и что сказать? Что тошно делается всякий раз, когда она вспоминает, как прогнала княжича? Как кричала, что ненавидит? Верно, ненавидела. За то, что упрям и горд, за то, как жарко ласкал, и за то, как хорошо ей было с ним вместе.
И тогда ее уста обжег поцелуй. Будто пламенем обдало. А Шатай все так же стоял позади и то ли обнимал, то ли держал насильно…
Горячие руки распутали узел и сняли повязку. Влас стоял пред нею и ухмылялся, да только счастья в той ухмылке не было нисколько.
– Молчишь, значит?
Горло перехватило.
– Влас… Ты зачем здесь?
В черных глазах вспыхнул уголь. Княжич снова накрыл ее уста своими, а потом обнял. Да не так, как делал прежде. Не вызывая постыдные мысли и не обжигая. Не горячо. Тепло. Они стояли подле нее: пламень и лед. Княжич и шлях. И обнимали ту, кого ни один не мог отпустить.
– Не любишь, – сказал княжич. – Никогда не простишь и не примешь, так ведь?
Крапива хотела ударить его. Крикнуть: «Да как же так? Неужто мало я отдала тебе? Неужто еще что-то надо, чтобы показать… доказать…»
Но Влас наклонился, поднимая с земли пустой мешок.
– Тогда запомни, – прошептал он, едва касаясь ее волос, – что я люблю. Потому и…
Не договорив, он накинул мешок ей на голову. Грубая ткань накрыла плечи и торс, разве что ноги маленько торчали. Крапива взвизгнула, запоздало встопорщились листья крапивы на ее теле, встрепенулось колдовство. Но куда там жечься сквозь холщу, которую и шилом не сразу проткнешь?
Крапива пиналась и визжала, но кто-то, то ли Влас, то ли Шатай, поднял ее с земли. Второй подхватил брыкающиеся ноги, и понесли. Скоро стало ясно куда: животом девку уложили на седло, а после надежно привязали веревкой. Тяжелая ладонь легла на бедро.
– Запомни, шлях, – хмуро сказал княжич, – если обидишь ее… словом или делом…
– Знаю, – ответил Шатай.
Крапива извивалась змеей и ругалась на чем свет стоит. Она не видала, как мужчины свирепо поглядели друг на друга, раздули ноздри… и обнялись.
– Прощай, – сказал Влас.
– Прощай, – кивнул Шатай и вспрыгнул на звероптицу.
Княжич глядел на жеребца со связанной девкой и чудно́го зверя Байгаль, догоняющих удаляющийся обоз. Всего больше хотел он бегом помчаться следом. Но не все тяпенцы пожелали покинуть родные края. Некоторые решили принять смерть там, где провели жизнь.
А долг вождя – защитить свое племя.
Глава 23
Много дурного люди говаривали про Змея и лишь одно хорошее: тех, кто миром признавал его власть, Большой Вождь миловал. Обыкновенно. На том и решил обхитрить его Влас.
В деревне людей осталось – по пальцам сосчитать. С полтора десятка мужей, что согласились с княжичем: не дело отдавать врагу родную землю! Лучше на этой самой земле костьми и лечь. У этих нашлись охотничьи луки, ножи, пики да рогатины. Еще столько же стариков со старухами, тоже, впрочем, не сидящих без дела. Влас все ждал, когда дзяды' начнут причитать и лить горючие слезы, но они оказались едва ли не проворнее молодых. Старухи накипятили воды да повтыкали в уголья ухваты со сковородками. Нагреются добела – станут страшным оружием супротив недруга, а бурлящей водой можно окатить подступающий к воротам отряд. Несколько баб тоже осталось во главе со Свеей. Матка вооружилась подобно мужику, и в том, что до последнего она будет оборонять Тяпенки, княжич не сомневался.
Всего набралось почти четыре десятка людей в отряде Власа. И назвать их добрыми воинами не поворачивался язык. Зато и думать о том, что кто-то, подобно княжьим дружникам, отступится, не приходилось.
Первым делом Влас стал кумекать, как бы избежать сражения, но отстоять деревню. Прежде он сам бы себя за подобные мысли корил, но то прежде. Были времена, когда княжича не волновало, сколько людей навсегда останется на поле боя. Те времена минули.
Но и воинскому ремеслу нашлось применение. Влас расставил селян так, чтоб всего сподручнее было обороняться. Баб – на сторожевые башенки у ворот, на вершинах которых обыкновенно возжигали пламень, приветствующий гостей. Нынче на этом пламени стояли котлы с водою. Стрелять бабы оказались не мастерицы, зато среди стариков нашлось несколько добрых охотников. Их княжич тоже посадил повыше, вооружив луками. Крепких мужей поделил на два отряда и велел спрятаться в густой траве. Да наказал, чтоб ни звуком себя не выдали, покуда не услышат условный сигнал. Остальных же во главе со Свеей отправил в деревню. Хотя и тревожно было княжичу за них, однако ясно, что в пустое селение Змей не сунется. Стало быть, нужна приманка.
Сам же Влас встал перед запертыми воротами, словно единолично собрался отстоять Тяпенки, оперся о сигнальный столб плечом и скрестил руки на груди.
– Ждешь кого?
Княжич вздрогнул. Ливень хлестал все сильнее, и Влас не расслышал мягких шагов звероптицы, пожалованной троице путников степной ведьмой. Шатай подкрался незаметно.
– Какого лешего ты тут забыл?!
Шлях спешился и почесал в затылке:
– Да есть здэсь один… дурэнь, каких поискать.
– Ты ополоумел никак! Уезжай скорее!
– Еще я от битвы нэ бэгал, – насупился Шатай.
Влас закрыл лицо ладонями и засмеялся:
– Ну, ты… И меня еще дурнем зовешь?! Я тебя с Крапивой отправил! Спасался бы сам и ее спасал, а ты…
– А я и нэ говорил, что сам умный, – осклабился шлях. – Ее защитят. Я попросил. А мы…
– А мы подохнем тут!
– Да, думаю, подохнэм. Зато… – Шлях сорвал былинку и сунул в рот. Вид у него был шальной и веселый. – Зато с чэстью!
Поди пойми, благодарить его или влепить хорошенько!
– Тебе Посадник дал бы землю в столице. А Крапива стала бы женой. И вы жили бы с нею вдвоем, и…
– Нэ стала бы она мнэ жэной. Она нэ смогла бы забыть погибшэго гэроя, а его тэнь вечно стояла бы мэж нами, – закончил за княжича Шатай. – Нэт уж. Я нэ дам тэбэ остаться для нэе гэроем. Я тожэ хочу!
Много ли племен поклонилось Змею? Много ли воинов признало его власть? И сколько погибло, не желая променять гордость на набитое брюхо? Точного числа не знал никто, но, когда вершина дальнего холма потемнела, словно облитая смолою, лишь одно слово пришло на ум: несметное. Несметное войско было у Змея в сравнении с кучкой людей, надеявшихся защитить Тяпенки.
Влас видал большие войска. Что уж, где-то в столице Срединных земель и вовсе сытно ели да сладко пили сотни воинов, готовых выступить под его началом. Но воины далече, а княжич стоял один пред воротами маленькой беззащитной деревеньки. Хотя…
Княжич покосился на Шатая. Шлях сурово сдвинул брови, и мальчишеское лицо его от этого стало еще моложе. Ему бы девкам степные песни петь да вышивать, а не с мечом супротив целого войска… Но отчего-то княжич порадовался, что охраняет ворота не один.
– Если кто-то из нас выживет, – сказал Влас, – пусть рассказывает Крапиве, как смело бился второй.
– Вот еще, – фыркнул Шатай. – Я скажу ей, что ты обмочился.
– Тогда я скажу, что ты звал мамочку.
– Добро.
– Добро…
Войско неотвратимой тучей двигалось к ним. Ни дождю было не под силу смыть его черное пятно с зеленых склонов, ни ветру сдуть.
Пока враг еще не мог расслышать, княжич прокричал:
– Стоять тихо, покуда не услышите сигнал! – После он повернулся к Шатаю: – Если станет совсем худо, свисти.
– Нэ буду, – насупился шлях. – Нэ к добру.
– Конечно, не к добру, – усмехнулся княжич. – Змея ведь положим!
– Все равно нэ буду. У нас говорят: нэ свисти…
– А то что?
– А то жэна любить пэрэстанэт.
Княжич и шлях расхохотались. Да так, что, когда войско приблизилось к ним, остались необыкновенно веселы. Однако веселье пропало, стоило одному из воинов выехать вперед.
Много как можно сказать, мол, под моим началом идут бойцы, у меня власть. Можно седлать коня редкой масти, можно носить нагрудник, вышитый золотом, можно пригнать рабов, чтобы держали над головой полог от солнца или дождя. Ничего из этого у Змея не было. Однако любой бы понял, кому надобно поклониться.
Держался он спокойно, если не сказать дружелюбно. Легкая полуулыбка кривила рот, а ливень промочил его одежду не меньше, чем платья остальных шляхов. Но глаз на Змея никто не поднимал. Только Влас с Шатаем рассматривали пришельца с наглым любопытством. Главарь степных воинов на степняка походил всего меньше. Высокий, худощавый, светлоглазый… Борода и усы его не отличались густотой и чернотой, а соломенные волосы, стянутые в низкий хвост, выделялись в толпе сынов Мертвых земель, как ярко-белый кончик лисьего хвоста.
У Власа свело глотку. Все затаили дыхание: на утоптанном пятачке земли перед воротами Тяпенок стояли два Змея. Один постарше, второй помоложе. И один годился другому в отцы. Да что уж! Отцом он ему и был. И, словно того мало, глаза Змея были ярко-синими, как у травознайки аэрдын.