– Здесь вождь один. И имя ему Змей. Я решаю, быть ли миру или войне, а не этот слабак.
Влас таращился на нырнувшее в грязь лицо Стрепета. Лужа пузырилась, но поди разбери – дыхание заставляет бурлить ее или хлесткие струи воды. Где-то далеко-далеко выругался Шатай, звякнуло железо. Но кто с кем бьется, не понять…
Княжич с усилием перевернул Стрепета на спину, чтоб не захлебнулся:
– Вождь! Вождь, не смей умирать!
Над головой княжича оглушительно громко зазвенели клинки: то шляхи из племени Иссохшего Дуба кинулись биться за своего главаря. Бывшего, но все ж не потерявшего уважения. Влас и не заметил, как окружили его, обороняя, те, кого он звал врагами. В числе прочих сражался и Шатай. А княжич наклонился к Стрепету, ловя его последний вздох.
– Я жэ…
– Что, вождь, что? Говори!
– …сказал, что мира меж нашими зэмлями нэ будэт, пока жив… Тэпэрь… пришел срок.
На суровом лице вождя расцвела робкая улыбка. Нынче его встретит в небесных чертогах не только Хозяйка Тени. Его будет ждать та, с кем Лихо разлучило давным-давно.
Княжич дрожащей рукой закрыл навеки ослепшие глаза Стрепета, и разом звуки бойни заполнили все его существо. Крики и лязг клинков, стоны раненых. Остатки племени Иссохшего Дуба дрались как зверье, не чая выйти из битвы живыми. Тем и были страшны. Но немного их было…
Всего меньше Влас хотел втягивать своих людей в битву. Змей прав: не воинами были жители Тяпенок, лишь отчаянными земледелами. Хорошую хитрость княжич задумал на случай, если не выйдет договориться миром. Он заманил бы врага в селение, а попрятавшиеся мужики окружили бы их. Со сторожевых столбов полетели бы жалящие стрелы, полилась бы кипящая жижа, приводя в безумство противника… Навряд они бы выжили, да и саму деревню ждала разруха, но и войско Змея проредили бы так, что спасшиеся еще долго не совались бы к срединникам. Хорошая была хитрость… Жаль, что не довелось проверить ее на деле.
Влас поднялся, локтем вдарил прорвавшегося через кольцо защитников шляха и свистнул в два пальца.
Видимо, правы степные обычаи: не свисти – не будет жена любить. Потому что любить уже будет некого.
Условный сигнал пробудил засевших в засаде селян. Старики, с луками стерегущие врага, наконец пустили стрелы в полет. Крики тех, в кого вонзились наконечники, вплелись в песнь натянутой тетивы.
Быть сече…
Жестоки сыны Мертвых земель! Заместо воды пьют кровь, заместо мяса грызут тела врагов. Хозяйка Тени ходит за ними след в след, ибо ведает: где шляхи, там и ей найдется пожива. Шатай вырос с ними. Шатай стал одним из них и рубил без разбору своих и чужих. Но никому не ведомо, как сплетет Рожаница полотно судьбы; вот и вышло, что юный найденыш нашел семью дважды. В семье Иссохшего Дуба научился он зубами вырывать кусок посытнее, на языке железа и огня спорить с друзьями и недругами. В семье срединников узнал, что не стыдно вечерами шутить и петь песни, что и его, никчемного выкормыша, может выбрать женщина, что даже тот, кого ненавидишь всем сердцем, не предаст, когда дойдет до драки.
Они сражались с Власом спина к спине, и каждый знал, что другой скорее костьми ляжет, чем пропустит врага. Если смилостивятся боги и проведут через битву обоих, Власа и Шатая, то после они вновь начнут жалить друг друга едкими словами. Но то после. Когда мягкой тряпицей сотрут с клинков руду и перевяжут раны.
Шатай дышал сквозь стиснутые зубы и считал про себя удары. Во рту пересохло, колени подгибались от усталости, а противники снова и снова накрывали их черными волнами. Шляхи из племени Иссохшего Дуба мстили за павшего вождя. Тело Стрепета недвижимо лежало на земле, и отличить друзей от врагов можно было лишь по тому, что первые не отдавали его на растерзание.
Страшен был Змей! Не осталось в нем ничего от человека, лишь животная жажда и азарт! На щеках темнели капли крови, волосы слиплись. С небес падала вода, но его тело омывала лишь рдяная липкая жижа. Рожденный в чужом краю, Змей был истинным сыном Мертвых земель, потому что сам нес смерть.
Подле него рубился Брун. Убийца, чаявший заслужить уважение нового вождя, предав старого. Он жался к Змею, не решаясь выступить против бывших соплеменников, потому что ведал: себя не пожалеют, а порвут его на части те, кто звались когда-то Иссохшим Дубом.
Вправе ли Шатай горевать по погибшему? Он, лишивший Стрепета сыновей, похитивший пленников, предназначенных в дар Змею, сражавшийся с ним в Круге, ненавидевший вождя и вместе с тем признававший в нем мало не родного отца?
Шлях был не из тех, кто думает горькие думы. Шатай глядел на Бруна, и внутри у него разгорался пламень.
Рядом бился княжич. Своего меча он в толчее не отыскал, рубился клинком павшего Стрепета. Он ловко прокрутил меч, отгоняя сразу двух противников, кулаком ударил в лицо третьего, превратив его нос в размазню.
– Иди! – крикнул он, без слов поняв намерение приятеля. – Я прикрою!
Ревущим месивом обернулись вражьи бойцы! Не люди – бесформенный зверь когтями рвал собственную шкуру! Ликующие вопли смешались с криками боли, смех звучал проклятием, а проклятия будоражили нутро… А посреди всего этого махал мечом Брун, и Шатай видел лишь его.
Никогда прежде ни Тяпенкам, ни Иссохшему Дубу не доводилось видеть такой сечи. Однако пощады не просили ни старики, опускающие на головы степнякам тяжелые кувалды, ни старухи, камнями закидывающие неприятеля с высоты, ни молодые парни, падающие кровавыми мешками к ногам друзей.
Влас пробивался сквозь толпу с Шатаем вместе, отводя клинком когти Хозяйки Тени от того, кого день назад и сам бы не преминул отправить к праотцам. Но в битве иные законы, и он спасал жизнь шляху так же, как шлях спасал его.
Когда Брун оказался близко, Шатай набрал воздуха в грудь и что есть мочи закричал:
– Хэлгэ!
Не родилось еще на свете степняка, что стерпел бы такое обращение. И отчего-то все сразу поняли, для чьих ушей оно предназначалось. Брун повернулся к Шатаю.
– Нэ смэй говорить со мной, прэдатэль! – прорычал он.
– Пусть мэчи рассудят, кто из нас прэдал свой народ!
Они кинулись один на другого, а Влас – к Змею. Мало ли, решит защитить ближника и вместе с ним станет рубиться с Шатаем?
– Нэ тронь его! – запротестовал юный шлях. – Я убью его сам!
– Конечно, убьешь, – не стал спорить Влас, с трудом уходя из-под удара. – Я его только придержу для тебя.
Змей осклабился, но какой бранью угостил за наглость срединного княжича, Шатай уже не слушал. Нынче у него был один враг, а уж после можно взяться и за того, что посмел назваться его отцом и по попущению богов стал отцом аэрдын.
Снова удар, и от звона ушам стало больно, в глазах потемнело, но привычное к дракам тело без участия разума скользнуло вперед. Наконец Брун оказался на расстоянии удара, и Шатай замахнулся.
Первый же толчок сбил Бруна с ног.
– Я побэждал тэбя в плэмэни и нэ проиграю сэйчас! – взревел Шатай.
Редко бахвальство доводит до добра, не помогло оно и на этот раз. Пока противник медлил, Брун лягнул его под колено:
– Тогда мы оба сидэли у младшэго костра, а тэпэрь я ближник самого Змэя!
Согнувшая ногу боль не остановила Шатая. Он отпрыгнул в сторону, клинком встретил атаку:
– Лучшэ быть свободным у младшэго костра, чэм рабом у старшэго!
– Нэ тэбэ о том судить, приблудыш!
Мечи облобызались вновь, и на сей раз Шатай вложил столько обиды в удар, что Брун не выдержал: запястья его напряглись что есть мочи, но рукоять все одно вывернулась. Не успев проводить оружие взглядом, Брун пал на колени.
– Ты прав, Шатай, – сказал он. – Я был глуп и напуган. Нэ вэдал, что творю!
– Ты жалкий раб, – выплюнул тот.
– Да! Да, я раб своего господина! Нэ я убил Стрэпэта, это все Змэй! Он заставил мэня!
– Ты жалок. – Шатай поднял меч для последнего удара.
Брун взвыл:
– Пощади-и-и-и!
Будучи шляхом, Шатай и не задумался бы. Нет смысла жалеть слабых, степь заберет их так или иначе. Но остался ли шлях шляхом, породнившись с вражьим народом?
Шатай опустил оружие:
– Ты жалок. Мараться еще…
Он отвернулся, будто тут же забыв о побежденном. Но потерявший честь однажды уже не отыщет ее вновь. Ладонь Бруна метнулась к сапогу за ножом. Тем самым, что он вонзил в того, кому клялся когда-то в верности. Мгновение – и жало стремительно метнулось к колену Шатая. Перерезать сухожилие и добить упавшего, как собаку…
Если бы Брун заметил, как ухмыльнулся Шатай, он не довершил бы удара. Уж очень улыбка походила на ту, что блуждала на губах Змея. Шатай подпрыгнул и провернулся прежде, чем ступни вновь коснулись земли. Из-под подошв брызнула грязь, клинок свистнул, прочертив широкую дугу, а голова предателя Бруна, отделенная от тела, потонула в орущем человеческом стаде.
Шатай плюнул на землю. Имел ли он право казнить предателя, если сам нагрешил не меньше? Того шлях не ведал. Однако точно знал, что Стрепет, будь он еще жив, самодовольно хмыкнул бы в густую бороду: не зря все же взял к себе приблудыша.
Она носила имя Нардын и была слишком юна, чтобы брать себе мужей. А может, попросту не встретила еще того, кто стал бы достойным ее любви. В племени Дуба, тогда еще многолюдном, каждый был бы рад омыть ей ноги после дня в пути, хотя Нардын и не слыла красавицей. Кости ее были тонки, а колючий ветер часто приносил с собой кашель, и тогда впалая грудь Нардын краснела и шелушилась. Все берегли Нардын и жалели лишь о том, что навряд Рожаница подарит ей дочерей. Нардын усыхала, как и всё вокруг. Желтела трава, замыкались родники, синие очи озер навеки закрывались. Степь превращалась в Мертвые земли, и Нардын умирала с нею вместе.
Но случилось чудо. На границе Пустых земель молодой вождь поймал и приволок в лагерь мальчишку, дикого, как волчонок. Он отказывался говорить, хотя уже должен бы, не брал еды и лишь изредка пил. Все изменила Нардын. Сначала она просто сидела рядом, выплетая из обрывков кожи наручи, после стала приносить пищу. Все ближе подпускал ее к себе с каждым днем найденыш, пока наконец однажды не позволил коснуться. Она расчесала соломенные волосы и стала звать его Шатаем. Сам ли мальчишка открыл, как нарекла его мать, или Нардын придумала прозвание, того никто не ведал. Зато все видели, что дочь Рожаницы вроде кормит приблудыша, а крепчает сама. Степной ветер уже не награждал ее недугами, сухая кожа стала лосниться, как шерсть сытой кошки, а в вечно печальных глазах вновь зажглись смешливые искры.