л. А и как не злиться, когда Матка не пожелала сама потчевать, дочь подослала. Не знал вождь, что Свея другим гостем занята. Вот и пришлось Лассе подластиться: сначала угощение поднесла, потом села рядом на мохнатую шкуру, а когда вождь сдвинул брови к переносице, и вовсе вложила ладонь в его – широкую да сухую. Угрюмый воин мигом повеселел! Теперь же, когда сам разжал пальцы, Ласса поспешила вскочить.
Улучив мгновение, она шепнула подруге:
– Крапива, серденько мое, сбегай до матушки! Сил моих нет, боюсь я этих диких! Не уважу сама…
Крапива кивнула. Если Свея до сих пор не явилась, уж не случилось ли чего?
Девица будто бы вернулась к уставленному снедью столу, что хозяюшки вынесли во двор, а сама нырнула в темноту – и поминай как звали. Общинный дом стоял в самой середке Тяпенок, в стороне от ворот, где шел пир. Пока девка до него дошла, страху натерпелась! Все мстилось, следит кто-то, царапает спину недобрым взглядом.
Крыша Старшего дома не курилась дымком, дверь была плотно затворена, и казалось, будто бы внутри и вовсе никого нет. Крапива решила, что разминулась со Свеей, но все ж заглянула внутрь – убедиться. И хорошо, что заглянула, потому что Матке подмога была ох как нужна!
Баба ходила по избе от стены к стене, и лицо ее было красным. Она размахивала руками, доказывая что-то, а говорить старалась тише. Княжич же стоял перед нею, упрямо скрестив руки на груди. Половина лица его, шея и ладони сплошь были в ожогах, но лечение даром не прошло – уже не саднили. Дядька Несмеяныч тыкал кочергой потухшие угли в очаге и думал о своем.
Когда Крапива открыла дверь, все трое обернулись к ней, а Матка и вовсе чуть дух не испустила.
– Крапива, ты? Я уж решила…
Что там решила Свея, девица узнать не успела, потому что княжич вдруг поменялся в лице и сказал:
– Хорошо, будь по-твоему.
Дубрава Несмеяныч аж рот разинул: неужто своевольный воспитанник внял словам мудрой женщины?
Влас же докончил:
– Но в уплату вот ее возьму. – И он кивнул на Крапиву.
У девицы язык отнялся, а Свея уперла руки в боки:
– Ты, княжич, никак умом повредился?
Дубрава выпрямился, навроде как угрожающе, а у самого ухмылка в усах так и гуляет!
– Не бывало у нас такого, чтобы людьми плату брали!
Княжичу же слова Матки что сухой горох.
– Не в рабыни беру у тебя девку, а в жены.
Свея глянула на Крапиву: на той лица не было, какие уж тут сваты?
– Это ты, княжич, у ее отца с матерью спрашивай. Я девку неволить не стану.
Крапиве аккурат под материну юбку спрятаться и захотелось, лишь бы не стоять перед княжичем. Статный и могучий, с гордо выпрямленной спиной, точно вырезанный из темного дерева. Любая девка рассудка бы от счастья лишилась, прильнув к его груди! Вот только красота боле не обманывала взор: ожоги сделали лик княжича столь же уродливым, сколь и душа.
Влас поманил травознайку:
– Что обмерла? Иди сюда, не трону покамест. Вот мое слово, Матка Свея. Отдашь мне девку здесь и сейчас, назовешь молодшей женою, остановлю своих молодцев. А нет – быть битве.
Тогда-то Крапива поняла, отчего Свея раскраснелась, отчего гостей не встречает, а все княжичем занята. Упрашивала сдержать горячий нрав да не устраивать драки со шляхами. Одно дело – присоединить Тяпенки к Срединным землям, назвать своими да Посадникову метку в землю воткнуть. Тогда, коли кто посмеет грабеж чинить, перед Посадником и отвечать будет. Уж тогда племя степняков поостережется захаживать в деревню как к себе. Совсем другое – сражаться на ничейной земле. А Тяпенки как раз такие и есть – ничейные. И счастье, если изб не пожгут да баб не разложат в пылу битвы! Или того хуже: проиграет княжич, явившийся лишь с малой дружиной и не оправившийся от ран. И тогда уже тяпенским отвечать и перед отцом его, Посадником Туром, и перед вождем шляхов. А тех, кто гостя позволил обидеть, не щадят ни свои, ни чужие. Выходит, дорого дают за Крапивину жизнь…
Девица медленно подошла к Власу. Голос ее охрип, чужим зазвучал:
– Помилуй, княжич. По доброй воле твоею стану, но не чини расправы. Возьми Тяпенки под княжеское крыло миром…
Глаза у Власа были что омуты. И тлело в них что-то, о чем Крапива и помыслить не решалась.
– Матка Свея предлагала мне свою дочь в молодшие, но я не взял. А тебя возьму. И род твой получит ту плату, каковую ты сама выберешь. Назовешься моей, девица Крапива?
Он протянул к ней руку, но не коснулся, лишь обдало жаром щеку. Крапива открыла рот ответить, но горло будто удавкой затянули.
И в этот самый миг дверь распахнулась. На пороге стоял шлях по имени Шатай, и от взора его не укрылся ни сам срединный княжич, ни рука его, покрытая ожогами, словно от крапивы.
Глава 4
Свея кинулась к молодому шляху и сбила с ног. За нею следом, на ходу вынимая меч, метнулся Несмеяныч. Но прежде чем Матка ударила Шатая по лицу, тот успел свистнуть. То был особый свист, ни на что не похожий. И тяпенская Матка много бы дала, чтобы боле он никогда не разнесся по этим краям. То был боевой клич.
Кровь брызнула на порог Старшего дома, ледышкой посреди жаркого лета сверкнула сталь. Усатому Дубраве что чья-то жизнь? Походя полоснет клинком – и дальше в бой. Лишь для Крапивы тот, кого придавливала коленом к земле Свея, не был безымянным шляхом. Не думала глупая девка, что делать, поддалась чему-то животному внутри. Она повисла у княжича на шее. Кто сторонний рассудил бы так: напугалась, о защите взмолилась. Но травознайка не о себе пеклась. Кожей к коже, ладонями к горлу – и вспыхнуло древнее колдовство, опаляя и без того покрытое шрамами тело Власа. Тот быстро отпихнул Крапиву – научен уже. Однако же помогло: замер, оторопев, дядька Несмеяныч, ослабила хватку Свея, а шлях харкнул ей в лицо кровью, натекшей из разбитого носа.
Шатай двигался подобно зверю, по-кошачьи был гибок его хребет. Он изогнулся, вдарил локтем, ужом скользнул за дверь – и поминай как звали. Свея бешеной псицей глянула на Крапиву. Никогда прежде Матка так на нее не зыркала! А уж Дубрава и вовсе готов был прирезать.
Крапива закрыла себе рот ладонями, с ужасом поняв, что сотворила. Не жить бы ей боле, да вступился княжич.
– Девку не трогать, – велел он. Повернулся, вынул острый нож, каковой всегда носил при поясе, и кольнул острием щеку девицы. – Чтоб с места не двигалась. Перебью шляхов – договорим.
И с тем выскочил во двор, где уже собрались молодцы из дружины.
Редко кто умел подарить улыбку Хозяйке Тени. Дорого стоит потешить черную богиню! Но та ночь стала для нее веселым танцем.
Закричали бабы, зазвенело железо, алыми каплями разлетелись угли разоренного костра. Еще свежи были запахи яств да хмельного меда, но уже прибавились к ним иные – те, почуяв которые кони грызут удила, а собаки заливаются лаем.
Заливалась и Крапива, забившись в дальний угол Старшего дома, аккурат под образами богов. Заливалась и молила, чтобы не покинули крошечную деревеньку на границе Срединных земель и степи, чтобы оберегли. И пусть возьмут за то жизнь неразумной девки, пусть любые тяготы на нее обрушат, лишь бы братья, мать с отцом, Ласса, Свея – все, кто дорог Крапиве, – не расплачивались за ошибку.
– Великая Мать! Рожаница, – лепетала травознайка, – разорви пелену Тьмы, прогони Лихо!
Но Лихо уже вовсю скакало по деревне, а Хозяйка Тени пела свою песню. Завизжал кто-то, и дверь избы распахнулась, ударившись о стену, повисла, перекошенная. Один из парней княжича, тот, что смеялся всех громче, когда Крапиву валяли в поле, за косу втащил девку. За порогом ураганом бушевала битва, но дружинник на подмогу своим не спешил. Куда приятнее ему было усесться верхом на пленницу и разорвать на ней рубаху, открывая не тронутую никем прежде грудь. Девица брыкалась и царапалась, но, стоило приложить ее кулаком в лицо, затихла, позволила задрать себе юбку и… и…
Как хватило у Крапивы смелости, она бы ни в жизнь не сказала. Но тогда, наблюдая из укрытия за чужими мучениями, она будто бы сама оказалась на месте жертвы. Это на ее, Крапивы, теле оставляли синяки жадные пальцы. Вот только если травознайку боги наделили не то благословением, не то проклятьем, то этой бедняжке защититься было нечем.
Лекарка выхватила из очага котелок, уже не раскаленный докрасна, но полный горячего зелья. Размахнулась…
– На тебе!
Молодец заорал и откатился в сторону, а Крапива добавила опустевшим котелком ему промеж глаз. Потом только разглядела, кого спасла. На полу, свернувшись калачиком, лежала Ласса. Немудрено было не узнать ее: мало что по темноте, так еще и зареванную, избитую, грязную… От нарядного сарафана остались клочья, а волосы свалялись вороньим гнездом.
Крапива опустилась перед подругой на колени. Обнять бы, утешить… Но смогла лишь похлопать по спине, где та оставалась прикрыта обрывками рубахи:
– Не тронул? Не успел?
Ласса замотала головой, не в силах вымолвить ни слова.
Ох и грянула беда! Такой и ворот открывать не надобно, снесет весь частокол и дозволения не спросит! А все почему? А потому что глупая девка не заметила, что следит за нею шлях; потому что княжичу воспротивилась; потому что в поле за травами отправилась в неурочный час… Одной лишь молитвой такого не исправить.
Крапива взялась за ноги бездыханного парня поверх сапог:
– Помоги, Ласса!
Подруга все ревела, но послушалась. Вместе они выволокли ношу из избы, а после Крапива преградила Лассе дорогу.
– Закройся и подопри чем-нито дверь, – велела она.
– А ты как же?
– А я уже насиделась.
Бой кипел там, где совсем недавно горели костры. «Заходи, добрый гость, – с вечера трещало их пламя. – Здесь ждет тебя пища и приют, здесь никто не посмеет чинить зло». И вот раскиданные по земле уголья гасли под сапогами. Шляховские кони ржали и рвали привязь, удерживающую их у ворот. Тяпенские мужики, похватав рогатины да серпы, высыпали на улицу, да так и замерли: кому помогать, от кого обороняться? Срединников сами же зазвали, просились под крыло; а шляхи зло привычное – забрали бы дань и ушли. За кого ни встанешь, всяко от второго горя хлебнешь. Вот и защищали они жен с дочерьми, а сами робели, подобно девкам.