Марья Романовна с каждым мгновением проникалась все большим восхищением. Искусство танцовщиц было неподражаемо! Хотелось одного – смотреть на них еще и еще. «Наверное, так танцуют гурии в этом их мусульманском раю, – подумала Маша. – Наверное, именно так танцевали красавицы в «Арабских ночах». И конечно, именно так танцевала Саломея, коли Ирод пленился ею и не смог отказать красавице ни в одной, даже самой страшной просьбе…»
Маша спохватилась. Это соблазн, тот самый соблазн, которого нужно избегать, ибо он не возвышает душу, а низводит ее на уровень плотский. В человеке ангельского только и есть, что выше пояса, а ниже, батюшка в церкви говорит, грех… Вот и в этом танце один сплошной грех.
Мысленно сотворив крестное знамение, Марья Романовна с изрядным трудом оторвала взор от греховного соблазна и покосилась по сторонам.
Ого, какое возбуждение виделось на лицах женщин! Они нервически посасывали мундштуки длинных трубок, которые, как было известно Маше из книжек, назывались наргиле, и сладковатый, приторный, блеклый дымок окутывал все вокруг. Некоторые безотчетно жевали сладости, но взгляды их не отрывались от танцовщиц. Так же завороженно смотрела на них и Наташа, и на лице ее отражалась та же смесь восхищения и отвращения, которая, как подозревала Марья Романовна, сквозила и в ее чертах. Сверкали возбужденно и глаза Жаклин, и глаза Надира, и даже Керима. Только взгляд господина оставался все так же холоден, да Айше не обращала внимания на танцовщиц, не сводя с хозяина преданного, обожающего взора, который, чудилось, ловил всякое его желание еще прежде того, чем оно было осознано.
Иногда и он взглядывал на Айше, и в их глазах читалось полное взаимопонимание. Вдруг оба заметили, что Марья Романовна на них смотрит, и спохватились, словно были застигнуты на месте преступления. И впервые что-то человеческое отобразилось в неживых чертах господина. Это была откровенная досада. Он сделал раздраженный знак – Айше звонко хлопнула в ладоши, и Абдулла опустил руки, а танцовщицы вмиг выскочили вон, подхватив свои покрывала.
На лице Керима промелькнула обида, и Марья Романовна поняла, что эти двое – Керим и Айше – ужасно ревнуют господина друг к другу, между ними, как уголек, тлеет скрытая вражда. Если бы можно было воспользоваться сиим обстоятельством, а также неприязнью Айше и Жаклин и тайной склонностью француженки к Надиру… Ах, кабы просочиться меж ними, подобно текучей воде, расшатать это сцепление слуг похитителя, которое кажется таким прочным, но ведь вода и камень точит. Да, с сожалением подумала Марья Романовна, ежели б была она коварной интриганкой или хотя бы такой изощренной лгуньей, как Жаклин, сделать сие наверняка бы удалось! Но беда в том, что ни лгать, ни плести интриги Маша не умела. Признавшись себе в том, она отчаянно захотела воротиться в свою простую, незамысловатую, тихую, может, и скучную, но такую спокойную и надежную жизнь. Однако это была только минутная слабость. Марья Романовна, конечно, хорошо понимала, что одним хотеньем из сего страшного места не выбраться, придется немало сил и хитрости приложить, ведь лишь в сказках появляется отважный рыцарь и спасает из заточения красавицу. А ее, Машин, рыцарь, вернее, предмет ее мечтаний, Александр Петрович Казанцев, знать не знает, где ее искать, и если даже явится сюда, то не за ней, а за своей невестой. А Маше и надеяться не на кого… Впрочем, может, Александр Петрович не откажется прихватить и ее с собой, когда будет спасать Наташу. Но для этого нужно, чтобы он знал, куда за ней прийти. Следовательно, перво-наперво необходимо выяснить, где они находятся. Хотя… какой в этом прок? Как Маша сообщит о том Казанцеву? Постильонов тут не наблюдается… Да и почтовая бумага кругом не разложена, и чернильницы не расставлены – ни со старомодными гусиными перьями, ни с новомодными стальными. Даже самого жалконького карандашика нет.
Ну, мигом придумала Марья Романовна, черкануть письмецо можно будет на лоскуте, который она оторвет от своей исподней рубашки. Чернилами послужит кармин для подрумянивания губ. Размешать его в малом количестве воды – и хоть целую поэму пиши, было бы на чем да чем. Итак, на чем – понятно, а вот чем… Ага, в одном из сундуков Маша видела что-то вроде эгретки[18] из разноцветных птичьих перышек, по красоте – не иначе, выдернутых из хвостиков райских пташек. Конечно, черенки этих перышек тонковаты, да ладно, переломится одно, можно другое взять. Это все не проблема. Самое трудное будет – найти окно, в которое Маша выбросит свое послание. А дальше что? Дойти до адресата у него шансов небось даже меньше, чем у бутылки, выброшенной за борт корабля при крушении. Даже если кто-то его подберет, захочет ли он разыскивать невесть какого господина Казанцева в невесть каком городе N? Нет, нужно писать не ему. Адресата следует указать такого, чтобы при одном имени его всякий немедленно ощутил трепет и посчитал непременным долгом своим письмо елико возможно скорей доставить. И Марья Романовна знала, кто будет этот адресат! Теперь дело за малым – отыскать окошко, кое выходит на улицу. Но ведь еще нужно, чтобы письмо попало к человеку, умеющему читать. И по-каковски писать? По-русски? По-французски? А вдруг они с Наташей и впрямь уже в Туретчине?!
А может быть, отыскать Лушеньку? Небось у прислуги больше свободы передвижения, чем у невольниц господина…
Марья Романовна так углубилась в свои думы, что совершенно позабыла, где находится, и вдруг ее словно ледяной водой облили: рядом зазвучал холодный голос незнакомца.
– Я любовался игрой мыслей и чувств на вашем прелестном лице, – сказал он таким же примерно тоном, каким сообщил бы случайному собеседнику о том, что небо-де нынче облачно. – Эта живость выражений изобличает в вас страстную натуру. Мне не нравятся женщины, на которых всегда надета одна и та же маска искусственного равнодушия. А ваше лицо возбудило во мне любопытство. Признаюсь честно, я и не ожидал, что вы окажетесь такой…
Тут господин осекся. Марья Романовна тоже обратила внимание на его последнюю фразу, сочтя ее очень странной. Если судить по ней, он нынче увидал Машу впервые. А как же любовь, которой он к ней якобы воспылал до такой неукротимой степени, что даже приказал ее похитить? Маша точно знала, что прежде никогда не встречалась с этим человеком. Она терялась в догадках: где он мог увидеть ее? Теперь же создавалось впечатление, что незнакомец доселе и не представлял, как Маша выглядит. Выходит, ни о какой всепоглощающей страсти и речи нет. Что же все это означает? Какая интрига плетется вокруг скромной вдовы Марьи Романовны Любавиновой, что за партия разыгрывается, в которой она – всего-навсего бессловесная пешка?
– Мои мысли и чувства – это лишь мысли и чувства невольницы, которая еще не вполне приняла свое положение, – ответила она незнакомцу. – Я вырвана из привычной жизни и не понимаю, как приспособиться к новой. Если вы в самом деле тот человек, который теперь властен над жизнью моей и смертью, то умоляю вас: отпустите меня и Наташу. Мы ведь для вас только мимолетные игрушки. Вокруг вас такие красавицы, с которыми нам не по силам тягаться. Мы по сравнению с ними бледны и невзрачны…
Кто-то громко, возмущенно фыркнул, и Марья Романовна увидела сердитое, обиженное Наташино лицо. Кузина весьма пренебрежительно оглядывала других женщин. «Я бы хотела родиться черкешенкой!» – вспомнила Марья Романовна. Ну, похоже, теперь Наташа иначе думает о своей прошлой мечте.
Это не осталось не замеченным незнакомцем.
– Как видно, – усмехнулся он, – ваша подруга не разделяет такого мнения. И она права. Вы обе – обворожительны и вполне можете соперничать с лучшими цветами из этого розария, – он обвел рукой собравшихся. – Всегда, когда я прихожу, чтобы выбрать себе женщину на ночь, мои глаза разбегаются, но в таком затруднении, как сейчас, я еще не находился. Мне не хочется обижать моих испытанных на ложе счастья подруг, но и новых плодов я желаю отведать столь же страстно. Что же, пусть дело решит случай. Керим, подай мне золотое яблоко.
Керим щелкнул пальцами. Абдулла метнулся из комнаты, видимо, за тем самым яблоком, и в это мгновение Марья Романовна уловила за спиной тихий-претихий шепоток Жаклин:
– Смотри же, если выбор падет на тебя и придет время восходить на ложе, помни, что на него нужно осторожно подняться и подползать к господину. Иначе отведаешь плетей.
Подползать?! Словно голодной, побитой кошке к хозяину?!
Машу так и передернуло от отвращения, и Жаклин, уловив содроганье ее плеч, чуть слышно хихикнула.
Воротился Абдулла и с поклоном передал Кериму сверкающий расписной ларец. Оттуда было извлечено небольшое яблоко – похоже, и в самом деле золотое! И незнакомец подбросил его к потолку.
В то мгновение, пока оно падало, все женщины бросились в середину комнаты, вытягивая руки и норовя ухватить мягко поблескивающий золотой плод. Проворней других оказались Жаклин и… Наташа. Они схватили яблоко разом и принялись тянуть его к себе. На лице у Жаклин читался гнев, у Наташи – азарт. Она ущипнула Жаклин за руку и завладела яблоком. Вдобавок она еще и толкнула соперницу, так что Жаклин неловко опрокинулась на пол. Прочие гаремницы злорадно захохотали, а Наташа горделиво подняла руку, в которой сжимала яблоко, чувствуя себя сейчас, наверное, по меньшей мере Афродитой, получившей из рук Париса плод с надписью: «Прекраснейшей».
– Что ты наделала?! – не сдержала тоскливого крика Марья Романовна.
Наташа недоуменно взглянула на нее, и тотчас торжество на ее лице сменилось ужасом. Казалось, она только теперь осознала, что произошло и чем ей грозит этот «приз». Она отшвырнула яблоко с такой силой, что оно пролетело через всю комнату и… и угодило в Марью Романовну. Та, впрочем, не сделала ни малейшей попытки его поймать, и яблоко упало на пол.
Маша отскочила от него подальше.
Керим, укоризненно качая головой, хозяйственно подобрал яблоко и спрятал драгоценный плод в ларец.