– Заехал тоже! – насмешливо прервал он приятеля: – Заработай, попробуй! Много ты наработаешь у этого барина, как бы не так… Знаю я этих длинноволосых!
Презрительный жест, которым сопровождалось последнее замечание, словно осадил Красавчика. Смутная тревога проникла в его душу.
– А что ты знаешь? – робко, точно боясь за крушение своих надежд, осведомился он.
Митька уже сердито нахмурился.
– А то, что карман-то у них пустой, – резко отрезал он. – Знаю я, шманал ведь. Шманать-то их легко, правду сказать. Иного обшаришь со всех концов, а он и не чует, точно спит… Такие они… рохлястые… А толку никакого. Найдешь если ломыгу, так и хорошо… Бочат [22] почти ни у кого нет, а если и срежешь[23], так черные… Ну их!
И Митька сплюнул, выражая этим свое полное презрение «длинноволосым», у которых трудно было поживиться чем-нибудь карманнику.
Слова Митьки внесли долю разочарования в душу Красавчика. Он знал, что Митька ничего не говорит зря, и приуныл.
– А может не все они такие, – выразил он робкую надежду. – Барин-то, кажется, не из таких, чтобы зря болтать. К чему бы ему надувать-то?
– Может быть, этот и богатый, кто его зна ет, – сумрачно согласился Митька. – Портси гар у него, кажись, всамделе настоящий, скуржевый[24].
В угрюмом взгляде Шманалы проскользнуло что-то лукавое. Он сунул руку за пазуху.
Красавчик, весь захваченный мыслью о предстоящем заработке, забыл о портсигаре. Теперь вспомнил, и движение Митьки точно пришибло его. Он широко раскрытыми глазами следил за Митькиной рукой, и краска начала сбегать с его лица.
– Ты… ты… украл? – с трудом прошептал он, словно выпутывая слова из чего-то плотного, тяжелого, придавившего их.
Митька самодовольно ухмыльнулся:
– Понятно.
И добыл из-за пазухи портсигар.
У Красавчика и руки опустились. Он побледнел и печально понурился. Ему казалось, что сердце его начинает холодеть.
– Все пропало теперь, все пропало… – шепнули его побелевшие губы, и он отвернулся, закусив нижнюю губу… Горький клубок подкатывался к горлу.
Митька, поглощенный рассматриванием портсигара, не заметил, что творилось с Красавчиком. Он раскрыл портсигар и, найдя пробу, с довольной миной захлопнул его.
– Скуржевый, – одобрительно вымолвил он, – целковых 20 стоит, а то и больше. Посмотри-ка, Красавчик.
Но Мишка и головы не повернул, точно не слыхал друга. Это слегка озадачило Митьку.
– Миша! – позвал он.
Никакого ответа. Рука Красавчика нервно ломала какую-то щепку, и он делал странные движения, словно безуспешно старался проглотить что-то, застрявшее в горле.
– Миша! – снова позвал Митька уже несколько робко.
Красавчик нехотя обернулся. Губы его дрожали, и в глазах, затуманенных слезами, светился немой печальный укор. Взгляд этот проник в душу Митьки, и что-то тревожное шевельнулось в ней. Митька почувствовал себя виноватым.
– Чего ты? – пробурчал он, вертя в руках злополучный портсигар.
– Ничего… Сам знаешь… Теперь… теперь уж ничего не заработать у этого барина… Эх, Митя…
Горло совсем перехватило… Слезы покатились из глаз. Красавчик кинулся лицом в траву.
Митька растерянно вертел в руках портсигар, не смея почему-то взглянуть на приятеля. Он слышал глухой плач, и жалость к другу шевелилась в душе. В ушах его еще стоял веселый говор Красавчика, мечтавшего о честном заработке, и Митька вдруг почувствовал себя гадко: в нем шевельнулось сознание совершенного скверного поступка. И странным было это чувство: никогда еще Митька не переживал ничего подобного.
Он робко взглянул на распростертого Красавчика. Плечи того судорожно вздрагивали, волосы сбились, и в них запутались тонкие грязные пальцы. И среди сияющей торжественной природы такой несчастной и убитой горем казалась эта маленькая хрупкая фигурка, что совсем-совсем скверно стало на душе у Митьки. От жалости защекотало что-то в горле, и Митька окончательно почувствовал себя преступником. Он насупился пуще прежнего и нерешительно пододвинулся к Мишке.
– Миша, – дрогнувшим голосом произнес он, дотрагиваясь до плеча друга.
Тот дернулся так, словно желая скинуть с себя Митькину руку. Митька виновато отдернул ее.
«Эх, все хорошо было, принесло же этого барина, – со злобой подумал он и добавил: – А меня-то тоже дернула нелегкая!»
Впервые в жизни он не чувствовал удовлетворения от удачной кражи и не мог гордиться своим подвигом. Горе друга переворачивало душу. Митька кусал губы, не зная, чем утешить Мишку, и на чем свет стоит клял себя.
– Миша, брось реветь-то, – снова вымолвил он. – Мы уладим это как-нибудь… Не знал я, право, что так выйдет…
И виноват ли ласковый голос, которым это было сказано, или обещание уладить дело подействовали на Красавчика, но он повернул к приятелю заплаканное лицо. Глаза взглянули вопросительно из-под влажных от слез ресниц.
– Устроим, верно устроим, – повторил Митька, – не плачь только, Красавчик. Мы сделаем все… Эх, право, нелегкая меня дернула спулить портсигар!
– Зачем это ты?
От упрека снова сделалось скверно на душе. Митька виновато отвел взор от товарища.
– Так просто… по привычке…
– А говорил, что не будешь шманать… И теперь вот мне нельзя идти к барину.
Странное, совсем непривычное чувство шевельнулось в Митькиной душе. Это было раскаяние и искреннее желание исправить совершенное. Он не мог выносить укоризненного взгляда товарища и хмуро глядел на озеро.
– И если бы барин поймал тебя, – продолжал Мишка, – ну что бы тогда было?
В этих словах слышалась просто тревога, бескорыстная тревога доброго друга за участь друга. Это было уж слишком для Митьки. Сердце его сжималось, и на глазах проступила подозрительная влага.
– Ну полно, Миша, – угрюмо вымолвил Митька, – будет. С портсигаром мы дело сладим, а потом… Вот тебе крест, что не буду шманать больше… пока мы с тобой…
Обещание было торжественное. Мишка радостно вскочил с земли, и глаза его снова заблестели и засияли, точно лучи солнца отразились в воде после дождя. Он схватил за руку Митьку.
– Не будешь? Ей-богу, не будешь?
– Сказал раз, – тоже веселея отозвался Митька.
И прибавил, чтобы переменить разговор:
– А портсигар ты завтра снесешь барину. Скажешь, что нашли мы на траве, будто выронил он. Понял?
Это был такой простой и великолепный выход из скверного положения! Мишка мигом оценил его и с признательностью пожал руку друга.
– Ты всегда все обмозгуешь! – воскликнул он.
И обоим улыбнулся снова померкший было день. Заискрились солнечные улыбки на озере, торжественной радостью повеяло от ясной небесной лазури и даже, казалось, улыбаются хмурые сосны, покачивая приветливо мохнатыми верхушками. Легко и радостно было на душе у Мишки: обещание товарища являлось прочным залогом новой жизни. Она заманчиво улыбалась впереди и сверкала и искрилась так же, как блестело и искрилось под солнцем тихое лесное озеро. И Митька чувствовал себя хорошо. Как ни странно, но обещание, сорвавшееся у него сгоряча, нисколько не тяготило его: веселое радостное настроение его друга вносило покой и тихую радость в его душу. Митька почувствовал вдруг, что готов сделать для Красавчика что угодно и нисколько не удивился этому: все казалось в порядке вещей.
До вечера друзья бродили по берегу озера, купались, и ни на минуту их не покидало хорошее настроение. Рыбаки, как и предполагал Митька, действительно поставили снасти на озере: мальчуганы, подойдя к поселку, видели на воде тяжелые деревянные поплавки. Было твердо решено ночью отправиться за чужой рыбой, и друзья насмотрели для этой цели легкий челнок все в том же рыбачьем поселке.
К вечеру вернулись в пещеру. Развалясь на постелях и закусывая колбасой с хлебом, приятели беседовали о ночном похождении.
– Беда, что ночи-то теперь совсем светлые, – говорил Митька, – если случится ктонибудь на берегу, так заметить могут. А рыбаки народ злющий… В прошлом году меня чуть не убил чухна один… Еле убежал…
– Ну и теперь убежим, – беспечно заметил Мишка. – Убежим, понятно. Рыбы лишь бы набрать…
В пещере темнело. Вечерний сумрак ложился на озеро, затуманивая противоположный берег. Вода курилась слегка от росы.
Белая ночь постепенно набрасывала призрачное покрывало на озеро и хмурый лес. Утихали лесные звуки, словно умирала жизнь в мохнатой иглистой чаще… Замолк лесной жаворонок, последний стук дятла заглох в отдалении, и на несколько минут стало тихо в лесу. Потом новые звуки наполнили его: начала дышать белая ночь, населив лесную чашу призраками и тайнами.
В пещере стало совсем темно. Красавчик, лежа в одном ее углу, с трудом различал темный силуэт друга, лежавшего у самого входа. Митька наблюдал сквозь заросли кустов за наступлением ночи, выжидая наиболее удобный момент, чтобы двинуться в путь.
– Нам подойти бы к домам, когда совсем стемнеет, – говорил он, – челнок тогда легко будет забрать…
– А с челном-то что будем делать потом?
– А пустим прямо на озеро. Найдут его, некуда ему деться-то… Ну, пойдем, что ли, как раз пора.
Красавчик поднялся с земли вслед за Митькой, и оба выскользнули из пещеры, словно тени какие-то.
На озере стояли сумерки, какой-то полупрозрачный туман. Сквозь него мутно поблескивала темная вода. Деревья тонули в белой мути, сливались и походили на кучу теней, беспорядочно перепутавшихся друг с другом.
Где-то кричала ночная птица. Ее жалобные крики точно предостерегали от какой-то неведомой опасности. Озеро поблескивало словно громадный загадочный глаз, высматривавший что-то.
Мальчуганы шли по берегу озера, храня молчание. Обоим было немного жутко, точно обвеивали их своим дыханием грядущие опасности. Все было так загадочно и таинственно кругом. Лес казался сквозь призрачную завесу воздушным и легким, точно это были не тяжелые угрюмые сосны и ели, а души их, покинувшие на время свои массивные тела.