Судя по солнцу, было не больше шести часов утра. Митьке приходилось вооружаться всем своим терпением, чтобы выждать часа три-четыре. Ждать в том состоянии, в котором находился Митька, было своего рода пыткой, и он был рад обществу собаки – она немного развлекала.
Понемногу жизнь на улице стала оживляться. Проехал в красной телеге мясник, за ним зеленщик…
Звонко разнеслись в утреннем воздухе их крики:
– Мя-ясо! Мясо! Мясник приехал, господа!
– А вот зелень! Зелень и редиска молодая! Огурчики зелены! Молодой картофель!
Хлопали окна в кухнях. Высовывались заспанные лица кухарок… Из калиток дач выходили какие-то женщины с корзинами.
Митька от скуки наблюдал за всем происходившим. Его развлекали крики торговцев, забавляли женщины, торговавшиеся с ними до упаду.
– Рипа! Рипа!
Возглас привлек Митькино внимание.
Финн-торговец проходил мимо с кадушкой на голове.
– Рипа живой! Живой рипа!
Голос показался как будто знакомым. Митька внимательно пригляделся к торговцу. Лица чухонца не было видно за кадушкой, а фигура не представляла собой ничего особенного.
– Все они чухны одним голосом говорят! – решил Митька и перестал интересоваться рыбаком. Его заинтересовала громадная колымага, выехавшая на улицу из какого-то переулка.
Зато чухна проявил к Митькиной особе живейший интерес. Он случайно взглянул на него и уже, казалось, не мог оторвать глаз от мальчика. Лицо его хотя и оставалось повидимому спокойным, но во взгляде, который он кидал на Митьку, было что-то недоброе. Если бы Митька видел этот взгляд, то, вероятно, не следил бы так безмятежно за странным фургоном, неимоверно скрипящим несмазанными колесами.
«Сыр… Колбаса… Масло», – прочел он надпись на стене странного экипажа и почувствовал некоторое разочарование.
Ему почему-то казалось, что в таких колымагах должны заключаться вещи поинтереснее.
Он отвернулся было от фургона со скучающим видом, как вдруг чьи-то сильные пальцы схватили его за шиворот. Митька рванулся изо всей силы, пуговица оторвалась у ворота, но пальцы не поддались. Грубая рука еще вдобавок опустилась ему на плечо.
– Попался… Попался, шортова пойка[26]! Теперь Митька узнал голос и почувствовал себя не особенно хорошо: это был тот самый рыбак, который по его милости принял когда-то ночью холодную ванну.
– Попался!
Безусое лицо злобно глядело на Митьку бледными голубыми глазами. Рыбак крепко держал его одной рукой за ворот, а другой сжимал плечи с такой силой, что становилось больно.
Митька растерялся только в первую минуту. Вслед за тем к нему вернулось самообладание.
– Чего тебе нужно, чухонская образина? – дерзко спросил он. – Чего на людей бросаешься? Пьян, что ли? Пусти сейчас же.
Финн даже опешил от неожиданности. Потом покраснел вдруг и не заговорил, а прямо зашипел от злости:
– Я шухонская образина? Я пьяный? Ты шортов мальчик… Ты… Ты… О, я покажу тебе… Бутешь знал… Нет… Я тебя не пушшу… Нет… Я покашу тебе, как чужой рипа брал, людей топил… Покашу!
Митька понимал, что дело плохо, что чухонец рассвирепел и от дерзости и от неприятных воспоминаний. Однако он надеялся еще выпутаться.
– Слышишь, чухна, оставь лучше, а то худо будет! – пустил он в ход угрозу… – Пусти, говорю…
– Пустить? Нет, брат… Пойдем к урядник… Полицея пойдем…
Это совсем не входило в Митькины расчеты… Он сделал отчаянное усилие и рванулся. Куртка затрещала по швам, все пуговицы отскочили от ворота, но руки чухонца не поддались. Неуклюжие, корявые, они точно тисками держали мальчика.
Положение становилось отчаянным. Рыбак, бранясь наполовину по-фински, наполовину по-русски, потащил Митьку по дороге, точно котенка… Спастись, казалось, не было возможности. Но тут вдруг неожиданно подоспела помощь.
Собака с беспокойством наблюдала за началом сцены. Сперва она казалась равнодушным зрителем, но по мере того как убеждалась, что ее новому знакомому приходится плохо, начала обнаруживать живейшее участие. Сперва она заворчала тихонько, словно предостерегая, потом решительно придвинулась к рыбаку и оскалила зубы. Ее честная собачья натура не могла выносить насилья, и она, видимо, решила вступиться за слабого.
Рыбак не заметил грозных предостережений пса. Увлекшись местью, он, вероятно, и вовсе не видел собаки. Не обращая внимания на рычание и оскаленные зубы неожиданного защитника Митьки, он потащил его, захватив в охапку, словно младенца.
Этого собака не могла выдержать. Громадный детина, обижающий ребенка, в ее глазах, вероятно, казался извергом, заслуживающим наказания. Пес свирепо зарычал, двумя громадными прыжками нагнал рыбака и через секунду все трое лежали в пыли. Еще мгновение, – и Митька стремглав мчался по дороге, а чухонец отчаянно ругался…
Но недолго торжествовал Митька. Когда он хотел юркнуть в первый попавшийся переулок, какая-то фигура преградила ему дорогу, и новые руки схватили его. Митька с разбегу ткнулся в синее сукно и даже оцарапал щеку обо что-то медное…
– Куда так торопишься, братец? Погоди-ка…
Митька поднял голову и совершенно упал духом: его держал урядник.
– Так, так… Ты мне, кажись, знаком, парнишка… Ну, понятно… Ишь, сам так и наскочил… Дай-ка поглядеть на тебя.
Урядник внимательно пригляделся к лицу пленника, и усмешка шевельнула его усы…
– Э, ты что за птица?.. Мы, никак, встречались с тобой. Ну, понятно…
Митька дико вскинул глаза на полицейского и рванулся.
– Ха… ха… – загоготал урядник, крепче обхватывая жертву, – так тебе не нравится эта кличка, а?
Митька понял, что теперь все пропало.
«Ну, Миша, мы встретимся раньше, чем нужно!» – подумал он.
Сопротивляться и вырываться было бесполезно, чухонец с торжествующей физиономией спешил к ним. Два врага были налицо.
– Да, я Митька-Шманала! – дерзко глядя прямо в глаза урядника, проговорил Митька. – Ты поймал меня, твое счастье. Веди, куда хочешь…
И нахмурившись, исподлобья поглядывая по сторонам, он пошел за урядником. В этот миг в Митькиной душе проснулся похороненный было прежний Шманала – отчаянный вор, гордость маленьких петербургских «фартовых».
Борский был искренно огорчен болезнью Мишки. Он не на шутку испугался, когда «натура» его вдруг разметалась на ковре и начала бредить. Художник бросил кисти и краски и поспешил к Красавчику.
Убедившись, что у мальчика сильный жар, Борский бережно перенес его на диван и позвонил.
– Матвей, – обратился он к вошедшему на звонок лакею. – Сейчас же отправьтесь к госпоже Шахматовой и попросите ее ко мне. Скажите, что она нужна к больному ребенку. Если ее нет дома, найдите другого врача. Тут на Сабировской есть, кажется, какой-то, хотя лучше бы было пригласить Анну Иосифовну.
Когда лакей ушел, Борский присел на стуле возле дивана.
Красавчик метался по временам и бредил. Глаза его были открыты, но потускнели и на раскрасневшемся личике жуткими тенями скользили выражения муки, горя и даже отчаяния. Художник прислушался к отрывистым несвязным фразам и изумление отразилось на его лице: из уст мальчика вылетали странные слова.
Мишка бредил тюрьмой, Крысой, звал Митьку… Раз даже он закрыл лицо рукой от воображаемых побоев.
– Оставь меня… Не твой я… Краденый… Не мучь меня… не бей…
И страдание исказило нежные черты красивого личика. Художник положил ему руку на голову.
– Видно, много пришлось тебе пережить, малыш, – вымолвил он с состраданием. – Но, Боже мой, причем тут тюрьма?..
Он встал и в волнении прошелся по комнате. Кто этот мальчик? Кем бы он мог быть?
Художник до сих пор мало интересовался этим вопросом. Он видел в Красавчике великолепную натуру и никогда не расспрашивал много о его семье и домашних. Эти расспросы всегда смущали Красавчика и он почти нехотя отвечал на них. Борский отнес это на счет застенчивости, но вот теперь из отрывков бреда он узнал, что мнимая застенчивость была просто следствием вынужденной лжи. Мальчик бредил тюрьмой, говорил о какой-то Крысе… Неужели же он успел побывать в тюрьме?
Кто-то из дачников недавно рассказывал ему о малолетнем карманном воришке, бежавшем из тюрьмы. Его будто бы чуть не задержали на станции. Неужели это он?
Художник внимательно, с любопытством пригляделся к мальчику, словно видел его впервые. С минуту он глядел на Мишкино лицо. Потом покачал головой:
– Нет, этот не из тех. Лицо у него слишком чисто и невинно… Не может быть. Бред, вероятно, просто плод расстроенного воображения.
Его размышления прервало появление Шахматовой.
– Леонид Аполлонович, я к вашим услугам, – проговорила она, появляясь в дверях. – Я что-то не совсем хорошо поняла Матвея. Он приглашал меня к больному ребенку. Откуда вы взяли больного ребенка, скажите пожалуйста?
Борский улыбнулся:
– Случаются на свете странные истории, Анна Иосифовна, ничего не поделаешь.
Случился и у меня больной мальчик. Вот посмотрите… Очень прошу вас, Анна Иосифовна, облегчите страдания моей редкостной натуре. Это знаете, дивный мальчик, которому может позавидовать ребенок с картины Флавицкого.
Шахматова быстро подошла к дивану и отпрянула изумленная.
– Миша! Он у вас? Художник насторожился.
– Вы знаете его?
Шахматова сделала неопределенное движение рукой.
– Погодите, теперь не мешайте… Помогите лучше раздеть его.
Анна Иосифовна долго и внимательно выслушивала больного. Лицо ее стало серьезно, даже сурово. Что-то тревожное было в ее глазах, когда она повернулась к художнику.
– Не хорошо, – сказала она. – У мальчика воспаление легких и в довольно опасной форме. Вы предупредили родных?
Как ни был Борский серьезно настроен, но не мог сдержать улыбку.
– Вот те раз! Да как я мог их предупредить, когда я их не знаю… Не знаю даже, где живет мальчик. Вы, Анна Иосифовна…
– Я? Я знаю не больше вашего, – перебила Шахматова. – Дайте мне написать рецепт и пошлите в аптеку, а там я расскажу вам, при каких обстоятельствах я познакомилась с Мишей.