Какая-то узкая быстрая речонка преградила путь. Голубой ленточкой извивалась она в высоких холмистых берегах, то разливаясь тихим прозрачным озерцом, то широкими складками гоня струи воды… В них золотом дрожали солнечные лучи и уродливо расплывались отражения сосен, глядевшихся в воду с уступов берегов.
Нужно было перебраться вброд. Митька уверенно сошел в воду, засучив штаны.
– Мелко тут, – не оборачиваясь, сказал он. – Иди за мной, только не поскользнись – скользкие камни тут.
Течение било в босые ноги. Они скользили на камнях, и на каждом шагу можно было упасть. Митьку даже это забавляло. Он балансировал, сопротивляясь течению, и хохотал.
– Ха-ха! Хорошо бы в одежде искупаться! Тогда бы мокрые мы еще больше настреляли… Верно, Мишка?
Красавчик не выдержал. Веселое настроение приятеля его начинало злить. Последняя шутка вывела из себя.
– И чего ты радуешься-то? – со злобой крикнул он.
Митька в это время выбирался на противоположный берег. Возглас приятеля заставил его обернуться. С лица его не успела сбежать еще веселая улыбка, и в глазах светились лукавые огоньки. Красавчик насупился.
– И чего радуешься-то? – повторил Красавчик. – Рад, что в «плакальщики» записался?
Погасла улыбка на лице Митьки. Что-то хмурое набежало. Он пытливо поглядел на Красавчика, точно желая проникнуть в глубину его души. Вспыхнуло в нем странное чувство; оно обычно появлялось, когда задевали в нем гордость карманщика и тогда Митька был способен на ножовую рас праву.
– А ты-то чего поешь? – начал он медленно и как-то зловеще.
Но вид унылой фигуры приятеля, бредшего по воде, казавшейся несчастной, обездоленной какой-то, подавил злое, готовое вырваться наружу. Сострадание родилось в душе, проснулась хмурая ласка. Митька улыбнулся и протянул руку приятелю.
– Давай пособлю…
А когда Мишка очутился на берегу, он добавил, не выпуская руки друга и глядя куда-то вглубь леса:
– Из-за тебя я «плакальщиком» стал. Без тебя разве пошел бы я стрелять?
И в голосе Шманалы чувствовался ласковый укор; так укорять может только любящий отец или старший брат. Красавчик почувствовал себя виноватым. Ему вдруг жалко стало, что он обидел приятеля.
– Верно, из-за меня, – тихо сознался он. – Не сердись на меня: мне тяжело так…
Митька слегка пожал руку Красавчика и промолвил сочувственно:
– Знаю, у Крысы тебе тоже тяжело было – видал я. Только все, брат, это ерунда. Не унывай. Ведь раз какой-нибудь и пойдем-то… Вот те крест, что больше не пойдем. А смеюсь я потому, что смешно будет околпачивать сердобольных барынь. Сам увидишь, что весело будет… Погорельцы, бедные братья, увинтившие из тюрьмы. Не смешно ли?
Митька снова расхохотался. Смех его подействовал даже на Красавчика: он слегка улыбнулся.
– Ну вот, так-то лучше! – поймал улыбку Митька. – И чего, право, печалиться, когда хорошо так тут!
И верно, хорошо было. Стройные стволы сосен высились кругом, тихо покачивая мохнатыми верхушками. Солнце светило сквозь них, золотым кружевом переливаясь по мягкому слою сухой хвои, устилавшей землю. Справа речка сверкала, извиваясь в зеленых берегах, и шептали о чем-то непонятном ее торопливые воды. Лесной жаворонок задорно сыпал сверху коротенькую трель, словно приглашая веселиться вместе с ним. И только одинокая кукушка где-то далеко-далеко повторяла свой вечный тоскливый вопрос.
Красавчик невольно поднял взор кверху. Раскидистые ветки сосен, казалось, плавали в голубом небе, уходя в его бездонную глубину. Вот с одной из них вспорхнула темная точка, нырнула ввысь, в золотистое солнечное море, и звонкая трель коротенькой песни посыпалась оттуда. Птичка описала круг и снова опустилась на ветку, а где-то в другой стороне ей ответила такая же звонкая веселая песнь.
– Верно, хорошо! – вслух подумал Красавчик и тихий восторг наполнил его… Светлая радость затеплила огоньки в глазах и даже пробилась легким румянцем сквозь щеки. Он засмеялся без всякой причины: стало вдруг радостно и легко.
– Давно бы так! – одобрил Митька. – Хныкать нечего тут. Все хорошо и весело. Споем-ка!
И, не дожидаясь ответа, он затянул звонким альтом:
В Петербурге я родился,
Воспитался у родных,
Воровать я научился
С самых малых лет своих…
Это была ухарская песня воров, которая больше всего нравилась Митьке. Ее бесшабашный мотив, в котором проскальзывала порой грусть, был как-то не у места среди торжественной лесной обстановки. Красавчик сразу почувствовал это и ему показалось, что эхо, как-то недоумевая, разносит звонкий голос друга:
Имел английские отмычки,
Имел я финское перо,
Я не боялся ни с кем стычки,
И мне зарезать все равно…
Митька оборвал вдруг песню, словно смутившись чего-то. Последняя нота замерла где-то вдали тоскливым откликом, слившись с далеким криком кукушки. Тоскою повеяло.
– Не выходит что-то песня, – как бы удивился Митька. – С чего бы это? Ведь всегда хорошо выходило…
Он покачал головой и на минуту погрузился в раздумье. Потом поглядел на Красавчика и улыбнулся.
– Не такие тут песни петь надо, – заметил он.
Красавчик молчаливо согласился.
– Другую запоем! – не унывал Митька. Но в памяти вертелись лишь разухабистые воровские мотивы, которые – Митька почувствовал это – не вязались с обстановкой, не «выходят» здесь. Тщетно поискав в памяти подходящую песню, Митька плюнул сердито:
– Ладно! Попоем потом, а теперь скоро и дойдем уж – делом нужно заняться.
Выбрались на дорогу. Она извивалась между деревьев желтой песчаной полосой, то пропадая на поворотах, то снова появляясь лентой. Глубокие колеи, бороздившие ее, доказывали, что по ней часто ездят. Да и теперь слышался скрип колес где-то позади мальчуганов.
– Эта самая дорога и есть, – сообщил Митька. – Там вот, у озера, и будут дачи.
Он стал совершенно серьезен. Деловитость отразилась на лице. Брови нахмурились слегка, и Митька стал похож на прежнего Шманалу, собравшегося на «работу».
– Ты ничего не говори – лучше будет, – наставлял он. – Слушай, что я буду говорить, и наматывай на ус. Уж это я буду пушку лить[17], а ты молчи. Помни только, что погорельцы мы. Не забудешь?
– Ладно, – согласился Красавчик.
Теперь его начало уже интересовать, как-то Митька справится со своей ролью.
За одним из поворотов дороги лес расступался, дугой обходя обширную поляну. Дорога зазмеилась среди зеленых холмов и стала за метно опускаться. Куча яркой зелени листвен ных деревьев виднелась впереди. Среди нее мелькали красные железные и черепичные кры ши и сверкала какая-то серебряная полоска.
– Вот они – дачи-то, – указал Митька. – А там вон озеро. Вишь, сверкает…
Лошадиный топот, раздавшийся совсем близко, заставил Митьку замолкнуть. Он обернулся.
Из леса вынырнул небольшой, изящный шарабан-двуколка. Гимназист лет 12-ти правил жирной маленькой шведкой[18]. Рядом с ним сидела дама, вся в черном, и длинная полоса крепа развевалась на ее шляпе.
– Ну, Мишка, держи ухо востро, – шепнул Митька. – Сейчас попробуем. Барыня-то вдова, видно, – лучшего случая и не найти.
Шарабан поравнялся с мальчиками, и Мить ка вдруг стал неузнаваем. На лице его изобразилось мигом что-то жалкое, слезливое. Он странно как-то всхлипнул и побежал за экипажем.
– Барыня-благодетельница, – услыхал Красавчик плаксивое причитание, – подай милостыньку Христа ради сиротинкам-погорельцам. Отец помер, а мать на пожаре сгорела. Ба-а-рыня, миленькая… Заставь Богу молить… Изба сгорела, мамка…
Красавчик забыл о своей роли. Вытаращив глаза от удивления, он следил за приятелем. Митька, жалкий, приниженный какой-то бежал возле двуколки, тягучим молящим голосом выпрашивая подачку. Это было так непохоже на Шманалу, что Красавчик не мог прийти в себя от изумления. Незаметный жест Митьки заставил его опомниться: Митька движением руки звал его к себе. Красавчик почувствовал, что кровь хлынула ему в лицо, но все-таки побежал за другом.
С минуту дама и гимназист с любопытством глядели на странную пару. Митька не переставал клянчить, а Красавчик молча бежал рядом с ним, не смея почему-то глаз оторвать от земли. Никогда еще он не собирал милостыни таким необыкновенным способом и весь горел от стыда.
Во взоре дамы отразилось сострадание. Движением руки она велела гимназисту остановить лошадь, и Красавчик ясно услышал фразу, сказанную вполголоса:
– Несчастные дети.
Красавчик еще больше смутился, а Митька воспользовался случаем, чтобы повторить длинный ряд причитаний. В голосе его дрожали слезы, когда он закончил:
– Ни рубашечки, ничего нет у нас, милостивица… Все погорело… Не найдется ли, барыня, у тебя одежонки какой… Холодно так-то ночью в лесу… Голодно и холодно, – вспомнил он любимую фразу Крысиных «плакальщиков».
Дама раскрыла ридикюль и принялась рыться в нем. Острым хищным взглядом скользнул Митька по ридикюлю, но мгновенно же физиономия его приняла страдальческий вид.
Дама протянула монету. Митька взял ее, униженно кланяясь и крестясь:
– Дай Бог тебе доброго здоровья, бла годетельница-барыня. Бог не забудет тебя… Живи на радость деткам… Дай тебе Бог…
Ласковая улыбка осветила лицо дамы. Она еще раз окинула взглядом фигуры юных бродяг:
– Откуда вы, детки?
Голос был мягкий, ласковый и печальный. Красавчику никогда не приходилось слышать такого обращения. Голос дамы проник ему в душу и тронул в ней тоскливое что-то, какие-то погибшие мечты… Он поднял голову и встретился на минуту с глазами дамы. Печален был взгляд ее и ласков в то же время.
– Откуда вы, детки?
– Из деревни Сороки, барыня, – беззастенчиво солгал Митька. – Под Петербургом это… Погорели мы… Пол деревни сгорело… Ма-амка… то-оже…