— чисто внешняя… Впрочем, так считать я имею все основания. Достаточно мысленно перебрать свои вкусы, симпатии и антипатии: в мужчинах и в женщинах, в пище духовной и материальной, да мало ли еще в чем я ценю то же, что и прежде. Остается допустить, что эти актерские способности, казалось бы, не свойственные мне по складу характера, дремали во мне и до метаморфозы, о чем я до поры до времени и сам не подозревал. Благодаря новому лицу — или, если угодно, благодаря тому, что я осознал, насколько оно изменилось, — во мне пробудилась к жизни эта потаенная струна, которую на протяжении всего прошлого существования заглушали другие, более созвучные моему тогдашнему облику.
В общем, то, что произошло в кабинете, оправдало мои вчерашние предчувствия. Между лицом человека и его внутренним миром действительно существует определенная связь, некое воздействие друг на друга. От этой мысли мне стало не по себе. Кто знает, как далеко мне суждено продвинуться по тому ложному пути, на который я только что вступил, как низко я паду, когда полностью освоюсь с новой внешностью? Я украдкой разглядывал своего соседа, Куэнона: крупное костистое лицо, массивный подбородок, на котором кое-где торчат не поддавшиеся бритве рыжие волоски, — шельмовская физиономия с лисьими глазками и острым носом. Я знаю его как человека грубого, алчного, не ведающего угрызений совести, но в глубине души незлого. Иногда он впадает в печальную отрешенность и тогда проявляет этакую застенчивую щедрость, как будто его сердцу становится невмоготу приноравливаться к облику грубого мужлана. Наблюдая за тем, как он ест, как высокомерно отчитывает официанта, я мысленно пытался вылепить ему другое лицо, которое высвободило бы лучшую часть его естества, сейчас томящуюся в недрах подсознания.
Выйдя из ресторана, я решил позвонить дядюшке Антонену, чтобы найти утешение в звуках дружеского голоса.
— Алло, — отозвался дядя, — это ты, Рауль?
— Да, но вы забыли о моей просьбе. Повторяю вам, меня зовут Ролан Сорель.
— Да-да, Лоран Морель. Я не забыл, просто подумал, что по телефону это не имеет значения. Мальчик мой, я рад, что могу с тобой поговорить. У меня есть для тебя замечательная новость. Сегодня утром я звонил твоей жене.
— Я знаю. Она мне говорила.
— Она тебе говорила?!
— Я позвонил ей как бы из Бухареста.
— Вот это да, — пробормотал дядя, — потрясающая идея. Я бы до такого ни за что не додумался.
— Идея-то, может, и неплоха, да что толку? Послушайте, дядя, мне нужно задать вам важный вопрос. Подумайте, прежде чем ответить. Так вот, какое впечатление произвело на вас мое новое лицо?
— Великолепное, — не раздумывая, произнес дядя. — Ты выглядишь очень симпатичным малым, но в твоей физиономии есть еще что-то такое, чему мне трудно подобрать название. Впрочем, вот: со своим теперешним лицом и при том, что я знаю тебя как облупленного, ты напоминаешь мне мою машину нынешней весной, когда я поставил на нее шестицилиндровый двигатель. Не знаю, припоминаешь ли ты: шикарная, каких поискать, но хрупкая и легкая. Никому бы и в голову не пришло, что под капотом у нее скрывается такой мощный мотор. Правда, в один прекрасный день все разлетелось на куски. Не помню, рассказывал ли я тебе. На Орлеанском шоссе…
— Да-да, вы рассказывали. Я понял ваше сравнение. Ну а что еще вы можете сказать?
— Да все, пожалуй. Хотя нет. Чуть не забыл. Бесподобная идея. Дорогой мой Рауль, то есть Гонтран, я уверен, сейчас ты разинешь рот. Это осенило меня внезапно, сегодня в шесть утра. Я думал о тебе и пришел к выводу, что самое удивительное в твоей истории — это то, как мгновенно ты изменился. Вот что покажется Рене невероятным. Зато если бы превращение совершилось постепенно, хотя бы за те три-четыре недели, пока ты будешь в Бухаресте, это было бы более приемлемо.
Несколько секунд логика дядюшки Антонена казалась мне достаточно убедительной, но потом я пожал плечами. Чудо нельзя отмерять. Это противоречит его сути. Если бы метаморфоза оказалась не полной, а затронула, к примеру, лишь верхнюю часть лица, она не перестала бы быть чудом, и точно так же безразлично, осуществится она за месяц или за минуту.
— Так что я позвонил Рене, — продолжал дядя, — и постарался подготовить ее к мысли, что из поездки ты вернешься преображенным. Сам понимаешь, что на первый раз я действовал очень осторожно.
— Могу себе представить. А вы не опасаетесь, что Рене удивится вдруг прорезавшемуся у вас дару прорицателя?
— В том-то и дело, что я не пытался ничего предсказать. Я просто внушил ей определенные мысли. — И дядя самодовольно добавил: — Все это прозвучало как бы невзначай.
Я колебался, стоит ли мне отговаривать его от этой затеи. Встревоженный моим молчанием, он спросил:
— Ты доволен?
— Конечно, дядя, конечно.
— А главное, эта идея позволяет тебе отказаться от плана соблазнить Рене. Ты у нас теперь красавчик, так что мог бы в этом преуспеть, а бедной малышке придется нелегко, да и тебе тоже. Так, значит, ты не возражаешь?
Святая простота, ему и в голову не пришло, что, поскольку я теперь сосед Рене, она сто раз увидит меня в лифте за время моей мнимой отлучки. И уж во всяком случае, я не намерен говорить ему, что прямо сейчас отправляюсь в музей в надежде познакомиться там с Рене.
VII
Я бродил среди скелетов допотопных чудищ, размышляя о том, что их судьба, так или иначе объяснимая с научной точки зрения, куда менее удивительна, чем моя. Польщенный этим, я благосклонно разглядывал гигантских ящеров, чьи остовы наводили на мысль о корабельной верфи. Держа в руках блокнот, я демонстративно делал в нем пометки, а иногда зарисовки челюсти какого-нибудь бронтозавра или берцовой кости птеродактиля — все разыгрывалось с таким расчетом, чтобы возбудить у моей жены интерес, а если удастся, и завязать с ней разговор. Я еще не решил, за кого себя выдать — за натуралиста или архитектора, который черпает вдохновение в этих грандиозных творениях юной Земли. Профессия архитектора, творческая и в то же время вполне солидная, не могла не понравиться Рене. С другой стороны, я знал, что натуралистов она представляет себе не иначе как с седой шевелюрой и в очках с золотой оправой, и такой натуралист, как я, наверняка вызовет ее любопытство, а это уже кое-что.
Вначале я увидел детей. Они рассматривали огромную, как корабль, грудную клетку мегатерия.
— Потрясно, — говорил Люсьен, когда я подошел к ним. — И подумать только, эдакая махина лопала одну траву. А сколько же тогда молока давали самки!
— Самки? — переспросила Туанетга, поднимая глазки на своего взрослого двенадцатилетнего брата.
— Ну, коровы, чтоб тебе было понятней. Я воспользовался этим замечанием, чтобы вклиниться в разговор.
— Действительно, — сказал я, — коровы этого вида животных отличались высокой продуктивностью. Удалось подсчитать, что они давали в день до полутора тысяч литров молока.
Итак, решено: я натуралист.
— Потрясно, — пробормотал Люсьен с уважительной симпатией, которая относилась скорее к мегатерию, чем ко мне.
Я почувствовал, что он не прочь задать мне кое-какие вопросы, но из робости не решается. Туанетта, которую мало тронула чудовищная цифра, перевела свои карие глазенки на меня и, встретив дружелюбный взгляд, доверчиво мне улыбнулась. Я затрепетал от волнения. Прижать бы детей к себе, расцеловать их в милые щечки! Дома я отдавал им все свое время, покорно отвечал на бесчисленные вопросы, помогал делать домашние задания и участвовал в играх. Когда я приходил с работы, Туанетта вешалась мне на шею — бывало, прижмется носом и обхватит ногами, как толстый ствол деева. Больше этого никогда не будет, хотя вот она, рядом.
Отвернувшись, чтобы овладеть собой, я увидел Рене — она стояла метрах в пятнадцати от меня между передними конечностями чудовища, как под портиком собора, и разговаривала с кем-то, кого частично закрывала от меня одна из берцовых костей колосса. Присутствие третьего лица не входило в мои планы. И все же я двинулся в сторону жены, делая на ходу пометки в блокноте. Похоже, ничего не выйдет. Все, что я могу предпринять, — это пройти рядом с Рене, притворившись, будто не замечаю ее. Если она меня узнает, будет хоть какой-то толк: я привлеку к себе ее внимание. Однако в последнюю секунду меня что-то остановило. Вытащив из кармана лупу, я, не заботясь о том, как смехотворно выглядит это занятие, принялся рассматривать в лупу мегатерия, склонившись над пальцами ноги скелета. Выпрямляясь, я нос к носу столкнулся с дядюшкой Антоненом, который, до крайности изумленный, проронил:
— Смотри-ка, вот и Рауль.
— Рауль? — спросил я, испепеляя его взглядом.
— Я хотел сказать — Гонтран, — поправился дядюшка Антонен, — но каким ветром тебя сюда занесло?
Я страшно сожалел, что не могу придушить его тут же, на месте, однако нашел в себе силы учтиво ответить:
— Прошу меня извинить, мсье, но меня зовут не Рауль и не Гонтран. — И, обернувшись к Рене с приличествующей случаю любезной улыбкой, добавил: — Мое имя Ролан Сорель.
— Ну да, Лоран Борель, но как же так…
По замыслу дяди, Рене не должна была видеть до срока мое новое лицо, теперь же все его планы рухнули. Он сокрушенно махнул рукой и сквозь зубы чертыхнулся.
— Скажите, а вы случайно не профессор Урусборг из Стокгольма? — спросил я. — В своем последнем письме…
— Что? Профессор? Нет тут никакого профессора, есть только дядюшка Антонен. Чего ломать комедию, раз уж все пошло кувырком.
Удивленно вздернув брови, я некоторое время помолчал словно бы в нерешительности. Наконец, всем своим видом показывая, что только присутствие очаровательной дамы не дает мне поставить невежу на место, я заговорил, обращаясь на этот раз к Рене:
— Еще раз прошу прощения. Я натуралист и договорился — правда, не совсем определенно — встретиться здесь с одним своим шведским коллегой, которого знаю только по переписке. Теперь вам понятна моя оплошность. Мне, право, неловко.