и красного командира — этого Соболева больше нет! Начинается с этой поры штабс-капитан Соболев!
Короткий зимний день пролетел — то ли был, то ли не было его. Надвигались сумерки. Соболев ехал уже часа полтора, но почтового тракта всё ещё не было, хотя давно пора бы ему появиться, если обходная дорога, как говорил тот лучезарный дурак, должна вывести на главную. Что бы это могло означать? Дорога часто ветвилась, и каждый раз Соболев выбирал наезженную и широкую колею. Может, где-то он дал маху? Может, от почтового тракта он где-то свернул раньше? Хоть и грызли сомнения, Соболев всё же не осмелился повернуть назад. Его безостановочно гнала вперёд надежда, что тракт обнаружится вот-вот. Но большой дороги всё не было. Соболев испуганно поднял глаза на потемневшее небо с редкими звёздами и понял, что заблудился. Он едет не на северо-восток, как полагалось, а прямо на север. Как же быть? Ехать ли дальше вперёд или повернуть назад? Все-таки лучше проехать вперёд. Ещё немного вперёд…
Сумерки густели от минуты к минуте. Ещё полчаса, и ночь!
Конь опять вынес его на алас. По аласу бугрились огромные в сумерках стога сена. Значит, где-то близко живут люди. Соболев утишил бег коня, а вскоре и сам конь остановился, уткнувшись в городьбу вокруг стога сена: дорога тут кончалась…
Взъярившись, но сейчас взяв себя в шоры, Соболев повернул обратно. Чёрт побери! Сколько времени потеряно зря! Да и конь заметно устал… Надо спешить!
Тот кривозубый наверняка уже поднял тревогу, но дозорный пост их остался далеко, вряд ли догадаются они пуститься в такую даль. Как же всё-таки выбраться на большую дорогу? Надо, видимо, держаться тех дорог, которые идут на юг. Спустился вечер, стало почти совсем темно, а Соболев всё не давал передышки коню. Дорога продолжала дробиться на тропки, а раза два ему пришлось возвращаться вспять, потому что облюбованная им колея, казалось, заворачивала совсем не туда, куда он стремился. Время шло, тьма сгущалась, а дорога наконец, совсем исчезла из глаз. Подобралась ночь, небо стало падать на землю, а затем как-то разом наступила такая кромешная тьма, что не стало ни неба, ни земли, всё слилось: на земле ни искорки, на небе ни звёздочки. В сплошной темноте Соболев стал уже терять всякое представление и о времени и о пространстве. Он ехал то вперёд, то, усомнившись, возвращался и, проехав так немного, сворачивал ещё куда-нибудь вбок. В этом кружении он давно уже потерял, где восток, где запад, но с отчаянным упрямством всё куда-то пробивался, надеясь, что когда-нибудь выйдет на большой тракт. Так он бесконечно ехал, ехал и ехал…
Было глубоко за полночь. Выбившись из сил, лошадь перестала слушаться вожжей, и не помогал даже кнут. Соболев уже совсем потерял всякую надежду, когда едва трусящая лошадь и вовсе остановилась.
Привстав, чтобы хлестнуть коня, Соболев с удивлением увидел перед собой неясное очертание подворья с хозяйственными постройками, а рядом маленькую избёнку. Его окатила волна радости. Пусть неясно ещё, что за люди живут здесь, а всё же люди. Держа наготове пистолет, Соболев осторожно обошёл подворье. На выгоне для скота стояла одна лошадь, признаков военных не видать.
Соболев постучался в дверь. Ответа не последовало, тогда он дёрнул дверь на себя — она оказалась незапертой, — и на него изнутри пахнуло застоявшимся теплом.
— Есть кто-нибудь? — непослушными от мороза губами едва проговорил он. — Кто бар?
— Бар… Бар… — из темноты отозвался старческий голос.
— Кто там? Ким бар?
— Мин… мин…
Подойдя к камельку, невидимый пока хозяин выворотил деревянным ожигом россыпь ещё тлеющих угольков и, наклонившись над шестком, принялся раздувать их. Как бы нехотя вспыхнул огонь и выхватил из темноты длинные свалявшиеся волосы, жидкую бородёнку и костлявое измождённое лицо старика в исподнем бельё. Сухие поленья быстро разгорелись, стало заметно светлее.
— Кто такой будешь? — спросил по-якутски старик, пододвинув в огонь закоптелый чайник, и, стоя в тени, из-под руки, как при солнце, глянул на ночного гостя. Кожа да кости, одежонка на старике висела как на шесте.
— Я… мин… — смешался Соболев и неожиданно для себя самого выпалил: — Мин фамилия — Соболев. Соболев я.
«Почему это я не скрыл свою фамилию? — изумился он. — Впрочем, какая теперь разница!»
— Кыраснай? Белэй?
— Что? — переспросил Соболев и огляделся.
Избёнка была тесной, не жильё, а конура. Стены из грубо отёсанных и вертикально поставленных тонких лесин были черны, углы закуржавели, в узеньких, как бойницы, оконцах вместо стёкол — пластины озёрного льда. Пол земляной, кособокий треногий стол, чурки вместо стульев. В стене за камельком чернел вход в хотон. Оттуда густой волной несло духом навозной жижи. Берлога… Как можно жить в таком ужасе?
— Я красный командир… — запоздало ответил Соболев.
— Кыраснай… Хамандыр? — старик подошёл вплотную к гостю, продолжая вглядываться в него, и тут увидел звезду у него на шапке. — Э-э! Чахчы кыраснай! Тут — сулус! Сулус кыраснай, да! — старик осторожно дотронулся до звезды на шапке и весь расплылся в улыбке. — Пасиба! Улахан пасиба!
— Да-да, я красный… — растерянно повторил Соболев, не понимая, за что благодарит его старик.
— Табаарыс… чай, чай! — стал показывать старик в сторону зашипевшего чайника… — Садыыс…
— Нет, нет. Мин барда…
— Холадына… Чай, чай… Лепески бар.
— Нет, нет. Мин — быстро… Мне надо, как это… ат! А ты проводишь до дороги… Мне ат, ат надо! — Соболев пальцами изобразил бегущего коня и ткнул пальцем старика в грудь. — А ты делай вот так! Эн… — он показал, как правят конём.
— Ладно, сеп! — старик поскрёб в затылке. — Ему нужен конь, как я понял, — сказал он, обернувшись. — Просит меня в проводники. Заблудился… Старуха, я провожу этого человека и сразу вернусь.
— Поезжай… — из-за ситцевой занавески отозвалась старуха. — На большую дорогу не выезжай. Не хочет ли гость поесть?
Теперь из-за занавески появилась и сама хозяйка в надвинутом на глаза платке. Она разлила по чашкам чай, поставила жестяную тарелочку с кусками лепёшки.
— Садыыс, табаарыс. Чай нада, — пригласила она к столу.
— Спасибо!
Застывшими пальцами Соболев осторожно взял чашку, но не донёс до рта, не в силах справиться с отвращением к этой посудине со щербатыми краями, во многих местах по трещинам перехваченной тесемочками из замши. В нос ударил кислый запах, напоминающий запах тальникового отвара или жидкой смолы, но только не аромат чая. Отвращение пересилило жажду, и Соболев для виду поднёс стакан к губам, изобразив, будто отпил глоток. В последние шесть-семь лет Соболев через всё прошёл. Теперь он умеет, где и когда бы ни пришлось, упасть прямо на землю и уснуть, завернувшись в шинель. Может легко прожить несколько суток без маковой росинки во рту, переносить страшные якутские морозы. Но к грязи он так и не привык, хотя и понимал, что в таких условиях быть брезгливым по крайней мере непрактично. Недаром в своё время товарищи подтрунивали над ним: не офицер, а барышня… Э, да ну его, чай этот!
Искоса наблюдая за стариком, спешно собирающимся в дорогу, Соболев успокоился и, чтобы утвердить его в доверии к себе, спросил:
— Эн… фамилия как?
— Мамылия? Мин… — не понял вопроса старик.
— Ты… Как имя? Как это сказать?.. А, вспомнил: аат, аат как?
— А, мин… Тытыгынай! Огонер Тытыгынай.
— Значит, дедушка Тытыгынай. Хорошо. Только быстро! Быстро!
Забывшись, Соболев сделал несколько глотков из чашки и со стуком поставил её на стол. Увидев это, Тытыгынай заторопился ещё больше.
— Я чичас, чичас…
Одевшись, сбегав наружу и опять вернувшись, старик с готовностью доложил, мешая русские слова с якутскими:
— Товарищ, я запряг лошадь. Твой конь останется здесь. Он совсем выбился из сил…
— Да-да… Хорошо, молодец!.. — задремав в тепле и не расслышав толком, что сказал ему старик, воскликнул наугад Соболев.
Они вышли. Темень стояла по-прежнему беспросветная.
Выехали на противоположную сторону елани, впереди смутно вырисовывалась развилка дорог, и Тытыгынай стал заворачивать коня вправо, на дорогу, ведущую на запад.
Соболев схватил старика за руки и показал знаками, что надо свернуть налево.
— Того? — удивился Тытыгынай и повернулся к Соболеву. — Красный суда — пирямо…
— Туда надо… — Соболев продолжал настойчиво показывать на восток. — Я… мин, тракт надо… Большой тракт, улахан…
— Там белэй многа… — Изображая, как там много белых, старик растопырил пальцы обеих рук и потряс ими перед собой.
— Говорю, на тракт надо!.. — Соболев вытащил из кармана пистолет и показал его старику, давая понять, что он вооружён и белых не боится.
Старик молча отвернулся и послал коня через целик влево.
— Хорошо, дедушка! А теперь быстрей, быстрей! Ючугяй!
«У-фф! Кажется, уговорил. Не столько словами, сколько пистолетом, впрочем…» — Соболев усмехнулся.
Ехали долго. Убаюканный покачиванием саней и монотонным пением полозьев, Соболев задремал на мягкой подстилке из сена. Подёрнулись дымкой, затем, отделившись от земли, стали куда-то в сторону уплывать придорожные деревья, потом его укрыло что-то бесформенное, мягкое и увлекло в пустоту…
На крутом повороте сани ударились о дерево, и этот резкий толчок разбудил Соболева. Он продрог, отлежал шею. Кажется, он проспал долго, хотя сколько, определить не смог — как на грех, забыл завести часы. Соболев осмотрелся: ехали по прежней узенькой дороге, по лесу. Может, старик побоялся выехать на тракт и везёт его окольно?
— Эй! Куда барда?
—