енной звездой? Где она — его звезда? В той ли стороне, где восходит солнце и начинается день, или там, где закат? А может, ещё за горизонтом или уже за горизонтом? На южном склоне неба вдруг сорвалась одна из звёзд и, стремительно прочертив небо, погасла. Суеверный холод волной захлестнул сердце генерала: нет, не может быть! Не надо этого, не надо!
Со стороны штабного дома донёсся истошный крик. Вероятно, это Топорков «развязывал языки» своим пленникам. Свет из окон штаба далеко был виден, и даже без крика этого можно было догадаться, что там происходило какое-то действо. Пепеляев отвернулся, как от позора или непристойности: учишь их, наказываешь, требуешь — всё как вода в песок. Право, солдафоны: всё у них в открытую, не догадаются даже окна зашторить.
Стукнула калитка, послышался разговор с часовым вполголоса, и чёрная тень от штабного дома зашагала прямо сюда, к сосне. Видимо, вышедший из освещённого помещения человек, не оглядевшись во тьме, как и сам Пепеляев недавно, шёл на эту сосну, как на единственный различаемый ориентир. Чтобы избежать конфузного столкновения, Пепеляев вышагнул навстречу из-под ёлки и окликнул идущего:
— Полковник?
— Брат генерал, — подошёл Топорков. — Я, извините, опять к вам. Развязали ему язык!
— Какие сведения?
— Красные намерены встретить дружину, собравшись в Якутске. Всем их гарнизонам отдан приказ идти в Якутск.
— Ну, ну… Чудеса, да и только!
— Из Чурапчи Курашов, из Петропавловского Строд в эти дни со своими отрядами должны прибыть в Якутск.
— А встречные рейды? Засады у нас на пути?
— Говорит, что в плане ничего такого не предусмотрено.
— Трудно поверить…
— Почему, брат генерал?
— Слишком уж бездарно — вот почему!
— Чекист хотя и не подтверждает всё полностью, но говорит, что разговоры об этом краем уха слышал.
— Если это не ложь, то сведения ценные. Когда, вы говорили, поступит сообщение от вашего агента?
— Завтра утром.
— Сразу же доложите мне. Если показания Аргылова подтвердятся, завтра я с ним сам поговорю. Не подтвердятся, тогда…
— Понял, брат генерал.
Глава двадцать третья
— Чычахов! Чычахов! Томмот!
То ли окрик, то ли призыв доносился откуда-то из далёкого далека слабым, много раз отражённым эхом. Лишь изредка, в недолгие минуты просветления вспыхивала и, померцав, пропадала смутная мысль: «Кого это зовут? Чьё это имя?»
— Чычахов! Жив ли ты? Чычахов!
«Это ведь моё имя… Зовут меня?» — безразлично подумал Томмот. Затем в груди у него появились судорожные спазмы, стало трудно дышать, и Томмот забился, силясь сглотнуть комки в горле, в рот ему хлынула тёплая, солёная жидкость. Томмот с трудом поднял руку и протянул её в темноту: «Где это я? Что со мною?» Ничего не нащупав, рука упала, пальцы стукнулись о холодный пол, и тут он вспомнил: «Белые!»
Томмота стошнило. Отплёвываясь, он выплюнул что-то твёрдое, пошевелил языком во рту и догадался: зубы! Два или три зуба оказались выбиты. Томмот окончательно пришёл в себя и вспомнил вчерашнее. Хотя на вопросы он отвечал быстро и полно, били его не переставая. Чувствовалось, ответы мало интересовали его истязателей. Уже в самом начале допроса его свалили ударом, даже не потрудившись дослушать. Томмот знал, что в контрразведке белых бьют и пытают, но одно дело знать понаслышке и совсем другое — испытать этот ужас на себе: трое мужчин в расцвете сил, исходя злобой и потом, истязали его одного. Кулаки их прямо-таки чесались, и не было для них большего наслаждения, чем бить, бить и бить. Несколько раз Томмот терял сознание, его кое-как приводили в чувство, и ужас вновь повторялся. Позже, поняв, что ответами он не избавляет себя, Томмот замолчал. Как видно, выбились из сил и палачи. Куда это бросили они Томмота?
Он опять пошарил вокруг рукой — и опять ничего, кроме холодного пола, не обнаружил. Тогда он попробовал приподнять голову: затылок чуть ли не раскололся, рёбра болели так, что не вздохнуть. Полежав немного и вновь набравшись решимости, Томмот двинул ногой — что-то мягкое — и принялся осторожно подгребать к себе. Оказалось, шуба, его шуба! И даже шапка… Малейшее движение отзывалось болью, но Томмоту всё же удалось сесть на полу и кое-как одеться.
— Чычахов! Ты меня слышишь?
Только сейчас Томмот узнал голос Валерия.
Как ни вглядывался он в темноту, различить ничего не удалось. Что легче — превозмогая боль в груди, откликнуться или молчком попытаться приблизиться? Томмот поднялся на четвереньки и ползком двинулся на голос Аргылова. Вскоре он ткнулся головой в какую-то преграду, пощупал рукой — оказалось, стена. Дощатая…
— Где ты? — с трудом выдавил он из себя слабый хрип.
— Рядом, в соседней камере.
Томмот сел на пол и привалился к стене.
— Это подсобный дом купца Корякина. В большом доме, где нас допрашивали, находится у них штаб, а тут тюрьма. Я тебя окликал всю ночь. Чего не отвечал?
Томмот вместо ответа сплюнул накопившуюся кровь:
— Айыы-айа! Всё отшибли… Хвастал — встретят чуть ли не с музыкой…
— Ничего, это ещё не всё. Лишь бы узнал генерал!
— «Генерал, генерал!..»
— А вот посмотрим!
Судя по задору в голосе, Валерию досталось не так тяжко, как Томмоту. «Дёшево отделался байский сынок! — подумал Томмот. — Нюхом чуют, кого в смерть вогнать, а кого пощадить…» Стараясь унять головокружение, он закрыл глаза.
— Эти псы ещё смеют подозревать меня в предательстве, — негодовал за стенкой Валерий. — Собаки… А что у тебя выпытывали?
— Не подослан ли красными…
— Ну, ничего! Подождём, что скажет генерал. Он мне давал задание, и я должен доложить ему, как выполнил…
— Выполнил!.. Лёжа в тюрьме Чека?
— Не мели пустое!
— Мели не мели, они не верят нам.
— Ах, псы проклятые!
«Почему они не верят? — размышлял Томмот. — Есть другие сведения? Или вправду в контрразведке их допрашивали без ведома генерала? Ах, жаль, если не поверят, очень жаль! Погибнуть, так хоть с пользой бы, а так, ни за понюшку табаку… Надежда только на него, на Валерия: учуя конец, он наизнанку вывернется…»
— Чычахов, — после долгой паузы заискивающе шепнул Валерий в щель перегородки. — Что ты рассказал обо мне?
— Как уговорились…
— Томмот, ты отличный парень! И впредь помни об уговоре. Не горюй, утром я опять потребую встречи с генералом.
Чычахов промолчал. Избитое тело его болело всё разом, каждой клеткой. Ещё одного такого допроса он, видимо, не выдержит, но как быть, если обязан выдержать! Он не имел права сейчас умереть, он обязательно должен остаться в живых, и не просто выжить, но выйти отсюда свободным от подозрений, с полным к себе доверием! Ах, насколько же труднее было Томмоту, чем его соседу через стену, чёрт бы его побрал! Его, кажется, и вовсе не били. Вон он вскочил и пошёл кружить, как зверь в клетке. Держись, говорит, и впредь уговора. А сам был бы не прочь, если б меня тут прикончили, тогда бы он избавился от опасного свидетеля…
— Валерий!
— Чего?
— Если останемся живы, то оба.
— Как понять?
— А если умрём, то и умрём оба…
— Это что, угроза?
Томмот опять промолчал: говорить для него было страданием.
Видимо, утро уже наступило, снаружи стали слышны голоса. Чычахов с трудом встал, держась за стену, и сделал шаг, потом ещё и еше, оказалось, он способен ходить, сломанных костей вроде бы нет. Превозмогая боль, Томмот принялся двигать руками-ногами, сначала медленно, затем всё быстрее.
— Вставай! Двигайся, ходи! — заметно взбодрившись, приказал он соседу.
За стеной послышался скрип половиц: Валерий послушно встал.
— Я тебе говорил: поедем сначала к твоим, переночуем, а сюда заявимся утром.
— При чём тут утро — не утро? Нас задержали дозорные! А их и днём и ночью хватает! — Половицы под Аргыловым сердито заскрипели.
— Умён, так понял бы суть! Пепеляев изо всех сил тщится показать себя милостивым. Если бы люди нас тут увидели утром, разве с нами обошлись бы так зверски? А ночь всё прикрывает! Ты жив ещё там? Запомни: благодаря мне жив!
— Ладно, ладно, Чычахов, не будем сердиться друг на друга. Ведь под одним богом ходим.
Томмот не ответил.
Громыхнула дверь за перегородкой, и к Валерию кто-то вошёл.
— Поручик Малышев, это вы? — снизил тон Валерий.
— Валерий Дмитрич…
— Поручик, идите к командующему! Я прошу вас, поручик… Скажите ему…
— Не волнуйтесь! Всё скажете ему сами, — поручик усмехнулся. — Когда приехали?
— Ещё вчера…
— Мы этого не знали. О вашем приезде генерал-лейтенант узнал только что. Захотел увидеть вас, пожалуйста, идёмте. Как тут холодно! Б-р-р! Вас заставили здесь ночевать?
— Я готов!
Уже открывалась наружная дверь, когда Томмот закашлял, давая знать о себе, да пожалел, от шальной радости Валерий вряд ли на это обратил внимание.
Не заявит ли он сейчас своим: попутчика моего надо расстрелять, поскольку я его использовал из крайней необходимости, чтобы он помог мне доставить добытые сведения. Худшее в том, что ему поверят, а мне — нет. Но если он будет уверен, что тень на него не падёт, обязательно постарается от меня избавиться! Хотя всё-таки он трус… Так думал Томмот, прислонившись плечом к дощатой перегородке, по одну сторону которой была удача, а по другую — крах.
Прошли прихожую. Поручик без стука распахнул дверь в смежную комнату:
— Пожалуйста!
За столом, низко склонившись, сидел над бумагами человек в чёрном вязаном свитере. Заробевший Валерий бросил руки по швам: Пепеляев!
— Брат генерал! По вашему заданию…
— А-а, Аргылов! С возвращением! — Пепеляев, выйдя из-за стола, пошёл ему навстречу. — Господь милосердный внял нашим молитвам. Пожалуйста, проходите.
Генерал взял Валерия под руку и, подведя к столу, усадил.
— Только что узнал… Приехали прошлой ночью? Следует поругать кое-кого: герой прибывает к своим, а мне не докладывают!
Валерий открыл было рот, чтобы пожаловаться генералу на Топоркова, но вовремя спохватился: неловко было бы, возвратясь из стана врага к своим, начинать свой доклад с жалобы. Потом… Потом пожалуется.