Проехали с кёс до слободы, остановились дать коням передых. Старик Аргылов отозвал Сарбалахова в сторону.
— Тарас, хочу попросить тебя об одолжении, — сказал он, поглаживая грудь собеседника тыльной стороной собачьих рукавиц.
— Интересно, о чём ты хочешь попросить среди тайги?
— Не надо мне ни пушнины, ни тучного зверя, это я и сам ещё могу добыть. Я прошу только о том, что в твоей власти.
— Если окажется в моих силах…
— Нет, без «если»! Скажи: «Выполню обязательно».
— Ну ладно, пусть так.
Старик заговорил с необычной для себя горячностью:
— Сам знаешь, в этом солнечном мире ничего нет ужаснее, чем лишиться доброго имени. После смерти, как говорят, от щуки остаются зубы, от человека — доброе имя. А порушил моё доброе имя старик Чаачар. Сделал из меня человека, на которого ни собака не лает, ни корова не мычит. В тот раз ты сам слышал, как он меня клял-проклинал. Мало того, треклятый старик удумал ходить по людям и разносить обо мне хулу. Да если б только обо мне. А то каркает, что конец скоро делу Бэппеляева. Надо бы заставить его замолчать.
— Арестовать? Этого у нас не одобряют.
— Возиться ещё! Или, кроме ареста, нет способа заставить человека замолчать? Зачем же вы таскаете с собой эти штуки? В лесу, кроме ворона, нет ни единого существа. Или пули жалко?
— Зря не болтай, старик! Попадись нам красные, увидел бы мою щедрость!
— Чаачар опасней любого красного!
— Если мы его… уберём, не подымется ли сыр-бор?
— Пустое! В такую сумятицу кто поднимет шум? Да и сами мы не покажемся, пошлём Харлампия без ружья…
— Одно беспокойство с тобой, старик!
— Тарас, ты мне как родное дитё, — стал улещивать его Аргылов. — Просьбам — счёт, мольбам — учёт… Да и говорю тебе — пошлём Харлампия. У этого рука не дрогнет!
— Нет, старик. Не сердись, но это уже слишком. Что уж за тяжкая вина такая — ну, покричал человек, погорячился… Не шутка же ему лишиться единственного коня!
— Тарас, ты давал слово!
— Донесём в штаб, там рассудят.
— Э, рассудят! Не думал, что отбросишь слова мои в грязь…
Из-под сена в санях Аргылов вынул и выложил на сиденье куски варёной говядины и конского нутряного жира, настрогал мёрзлой стёрляди, выставил бутылку спирта. Все принялись есть и пить, исключая Суонду, который пожевал строганины и, зная своё место при господах, отошёл.
— Ах, сынок ты мой Тарас! — захмелев, принялся опять сокрушаться Аргылов. — Не думал я, что покорную просьбу мою, смирное моё слово с уздечкой и поводком ты отбросишь!
И тут Сарбалахов размягчился.
— Ну ладно! — сказал он, пережёвывая стружки строганины. — Если согласится мой начальник…
Угрюмов, которому перевёл он просьбу старика, глянул на остаток спирта в бутылке и кивнул утвердительно.
— Он согласился! Ну, старик, распоряжайся Харлампием.
Аргылов увёл Харлампия к передним саням, и вскоре тот умчался. Угрюмов между тем отбросил в сторону кость и обратился к Сарбалахову:
— Передай ему: я согласился на его просьбу, так пусть и он выполнит мою.
Сарбалахов перевёл.
— Чего он хочет? — спросил Аргылов.
— Он должен выдать за меня свою дочь, — сказал Угрюмов.
— Так брат её не согласен! Сами же видели в прошлый раз.
— Чёрт побери, какое его собачье дело? Женюсь-то я не на нём! Передай этому чучелу.
Сразу не зная, что ответить, Аргылов заколебался:
— Постараюсь уговорить сына. Посоветуемся… Тарас, ты ему передай это помягче. Пусть немного подождёт.
— Ничего я не стану ждать! — вскипел Угрюмов. — Я солдат. Сегодня — жив, завтра — убит. Одно из двух: если он «нет», то и я — «нет»!
— Ладно… Скажи, что согласен.
— Сарбалахов, предупреди старика: пусть никто мне не мешает! Всех перестреляю!
Доели строганину, допили спирт, остатки еды убрали под сено и уже расселись было по саням, когда примчался Харлампий. Завернув на обочину, он остановил коня. На санях, вниз лицом, бездыханный и плоский как доска, лежал старик Чаачар.
— Застал старого чёрта дома? — спросил его Аргылов.
— Я ему: вызывают в сугулан, он — ни в какую. Ну, я его взял в охапку, вытащил и — на сани. Домашние — в три ручья, догадались, кажется. Меня вроде признали…
Чаачар только очнулся от обморока и чуть приподнял голову:
— Это ты здесь, старик Митеряй! Сверстничек… Догадывался я: вконец изживёшь… — Тут он попытался было приподняться на руках, но не смог, закашлялся, изо рта и носа, пузырясь, хлынула тёмная кровь.
Уже взявшегося за ружьё Харлампия остановил Сарбалахов:
— Митеряй, ротмистр говорит, что возле дороги нельзя. Отведём в лес.
Суонда сидел на пне, зажмурив глаза и закрыв руками уши, Аргылов тумаками погнал его к саням, и вскоре они свернули в лес на заброшенную дорогу.
— Давайте здесь. — Первым сошёл с саней Аргылов. — Не велика птица…
— Ротмистр, можно здесь? — спросил Сарбалахов.
— Я ничего не знаю! Это ваше, якутов, дело, — отвернулся Угрюмов.
— Управляйтесь скорей! — выпрыгивая из саней, крикнул Сарбалахов.
Харлампий схватил Чаачара за ворот облезлой дошки и рванул. Ветхая оленья шкура порвалась.
Неимоверно коверкая слова, дюжий Харлампий выматерился по-русски, схватил старика и легко, будто не его самого, а одну лишь ветхую доху, выкинул из саней на снег. Не в силах встать или приподняться, Чаачар лежал, хватаясь за грудь и натужно дыша.
— Давай, давай! — нервно торопил Сарбалахов.
Харлампий лязгнул было затвором винтовки, но тут вмешался Аргылов:
— Подожди! Не хочу я псине этому доставить удовольствие быстрой смерти… Сначала я его заставлю каяться. Другой встречи у нас не будет, — Аргылов подошёл к Чаачару и хлестнул его кнутом. — Встать! С каких это пор ты стал таким важным господином, что смеешь разговаривать со мной лёжа?
Чаачар поднялся на четвереньки.
— Ты, собака, ходил по людям и везде облёвывал меня…
— А разве… это неправда? — прохрипел Чаачар.
— Будешь ещё спорить, мерзавец? Стой на ногах!
Трясущийся Чаачар из последних сил поднялся.
— Слушай, выродок! Если дашь слово, что пойдёшь по наслегу и будешь говорить всем, что ты меня оболгал, то я отпущу тебя. Откажешься — сейчас же будешь расстрелян. Ты слышишь, собака, что тебе говорят? Ну!
Уже не чуя боли, исхлёстанный плетёным ремнём, старик стоял будто уже не живой. Из рассечённой головы кровь ручьём текла по лбу и заливала ему лицо.
— Я тебя уломаю! — хлестал Аргылов. — Ты у меня заговоришь! Говори! Моли меня! На колени передо мной! На колени! Чёрная собака, скажешь хоть слово или нет?
Старик Чаачар вызывающе выпрямился, белая его голова стала от крови красной. Отирая ладонями заливающую глаза кровь, он прохрипел что-то.
— Ага, заговорил! Язык на месте! Что там хрипишь? Говори громче!
Аргылов приподнял наушник шапки и приблизился к окровавленному старику. А тот чуть подался назад, затем вперёд, будто его покачивало, и плюнул в подставленное лицо Аргылова сгустком крови, вложив в этот плевок все — и ненависть, и отчаяние, и боль, и обиду, и месть.
Ослепший от этого неожиданного кровавого плевка, а ещё больше от ярости, Аргылов исторг звериный вопль и, не утерев даже лица, свалил Чаачара наземь и принялся остервенело бить ногами захлёбывающегося в собственной крови старика.
Угрюмов брезгливо следил за всем со стороны.
Не выдержав ужасного зрелища, Сарбалахов закричал Харлампию:
— Взбесился старик! Чего стоишь? Стреляй!
Харлампий отстранил Аргылова и выстрелил в старика, но до сознания Аргылова выстрел, казалось, не донёсся — выкрикивая что-то бессвязное, он в самозабвении, как шаман, продолжал кружиться и подпрыгивать, уминая под собой снег.
— Отведи-ка старика. Совсем лишился рассудка, — велел Сарбалахов Харлампию.
Тот подвёл Аргылова к саням, уложил его, а Сарбалахов стал горстями прикладывать снег к его лицу.
— Успокойся, Митеряй!
Аргылов сидел, запалённо дыша, как человек, пробежавший целый кёс, и вдруг опять рванулся, заметив чернеющий труп Чаачара. Сарбалахов, придавив плечи Аргылова, усадил его обратно.
— Харлампий его добил. Приди в себя. Мы твою просьбу выполнили. Лицо хорошенько вытри, в порядок приведи себя — людей встретим.
Аргылов вытер лицо ошейником, долго оттирал пучком сена ноги и грудь.
— Трогайте! — стал торопить всех Сарбалахов и обернулся к Харлампию: — Иди, забросай его снегом хоть слегка.
— Пусть лежит! — прохрипел Аргылов. — Пусть ворон выклюет его глаза!
— Поехали, поехали! Старик Митеряй, а где же твой человек?
Аргылов обеспокоенно вскочил:
— Суонда! Куда, сукин сын, задевался? Суонда!
— Не навострил ли он лыжи?
— Не, он у меня — как собака на поводке. Суонда!..
— Харлампий, посмотри-ка его следы, — распорядился Сарбалахов.
Суонду обнаружили неподалёку. Он лежал на снегу, обхватив голову руками.
— Подымайся, дылда!
Харлампий пнул его в бок, но Суонда не шевельнулся. Подошёл Аргылов.
— Трусоват малый. Душа его, надо думать, чуть не отлетела. Вставай!
Спина Суонды затряслась: его рвало.
С большим трудом доволокли Суонду до саней, бросили поперёк.
— Какой толк от него теперь? — Сарбалахов неприязненно оглядел тело-тушу Суонды. — Не хватало ещё с ним нянчиться!
— Звездануть хорошенько прикладом — мигом очухается! — Харлампий с готовностью достал ружьё из-за спины.
— Не надо! — остановил его Аргылов. — Да, теперь он нам не помощник. Придётся отправить его назад.
— Быстрей! Быстрей! — теперь всех торопил Угрюмов.
Выехав на большую дорогу, Аргылов намотал вожжи на руку всё так же лежащего колодой Суонды, завернул коня обратно и стегнул кнутом. Сам он подсел к Харлампию.
К новой усадьбе хозяев Суонда подъехал к вечеру. Зайдя в дом и никому ни слова не сказав, он улёгся на свою кровать и даже вечером не занёс обычную охапку дров, не задал коню корма, не поднялся и на ужин.