Она скучала по нему. И это было хуже всего. Это чувство заставило ее покраснеть от стыда.
Эди смогла бы понять кое-что из этого… Но никогда все целиком.
Никто не сможет понять все это целиком. Она устало прошла в спальню, на ходу сбрасывая домашнюю фланелевую куртку. Несмотря на то что часы показывали только половину девятого, она только что вернулась домой с работы… Неудивительно, что я чувствую себя так, как будто меня переехал автомобиль, подумала она, бросив взгляд на часы. День сегодня выдался более суматошным, чем обычно, все утро прошло в перечитывании протоколов и поисках свидетелей перестрелки на детской площадке в районе Вест-Сайда (Катрин так и не смогла понять, каким это образом спор из-за аэрозольного баллончика с краской закончился смертью шестнадцатилетнего подростка) и ожиданием в прокуренном кафетерии неподалеку от стройплощадки на Западной 123-й стрит человека, который вроде бы мог рассказать ей кое-что о рэкетире по имени Макс Авери. Все послеобеденное и вечернее время пришлось убить, записывая то, что ни один свидетель ничего не видел, что человек из кафетерия еще подумает, стоит ли ему все вспоминать и разоблачать, и все прочие сухие, переворачивающие душу подробности других протоколов по дюжине различных дел, которые должны были быть изучены, задокументированы, зарегистрированы, подшиты и подготовлены к рассмотрению районным прокурором к утру понедельника. «Скорее, меня переехал автобус, — подумала она, — и преизрядный».
За окнами ее квартиры, выходящими на террасу, были видны уличные огни Пятой авеню, особенно яркие на фоне темных стволов и ветвей Центрального парка. Почки на деревьях уже начинали набухать, трава под ними еще не высохла после утреннего дождя… Точно так же, как и мои туфли, устало отметила Катрин. Сбрасывая их, она припомнила, как в те времена, когда она еще работала в отцовской фирме, одной из самых больших радостей в жизни было улизнуть пораньше с работы в дождливый весенний вечер, купить горячую сосиску с хлебом у уличного торговца и погулять в парке, наслаждаясь запахом свежей травы, прислушиваясь к приглушенным звукам маленького оркестрика вдали и шуршанию прошлогодней листвы под ногами.
«Имущественное право, конечно, тоска зеленая, — подумала она, поглаживая затылок, — но, по крайней мере, я приходила домой вовремя».
Но что-то говорило ей, что она никогда не сможет вернуться в юридическую контору своего отца, точно так же как она никогда не сможет вернуться к Эллиоту, она не сможет стать человеком, способным полюбить его, и она не сможет, глядя в зеркало, видеть там красавицу.
Ее пальцы, массировавшие усталые мышцы шеи, затекшей в сидении за письменным столом с судебными решениями или чашкой стылого кофе на нем, нащупали шрам, уходящий вниз от ее левого уха, скрытый обычно волной зачесанных вперед волос… шрам, который все еще время от времени ныл в такую погоду, как сегодня. Он был примерно трех дюймов длиной, прямой глубокий шрам, как будто ее когда-то ударили ножом.
Что-то привлекло ее взгляд за темными окнами квартиры — какое-то движение в сумерках террасы.
Она быстро подошла к двери, ведущей на террасу, отдернула закрывавшие ее плотные белые драпри, но в сгустившейся за окнами тьме, ничего не было видно. Она остановилась в нерешительности, припомнив одного из свидетелей, не явившегося сегодня по вызову, припомнила и других свидетелей по делу Авери, которые изменили свое мнение после того, как парни Авери несколько раз поговорили с ними или с их семьями… Но после секундного колебания тем не менее открыла замок двери и сделала шаг на террасу.
Воздух ночи был настоян на запахах свежей травы и мокрого грунта, вонь выхлопных газов далекой улицы ослабляло расстояние, приглушая и шум машин. Ее дыхание сгустилось паром в рассеянном свете из комнаты за ее спиной. На асфальте, покрывавшем террасу, тут и там стояли лужицы воды, а капли дождя, поблескивая как бриллианты, стекали с листьев тех растений, которые она уже решилась пересадить под открытое небо. Холодная сырость ночи обещала новые порции дождя.
За ее спиной послышался какой-то звук.
Она повернула голову на почти неслышный шум шагов. Кто-то, какое-то существо стояло у дальнего края террасы на небольшом помосте среди кустов и деревьев. Плотная тень позволяла различать только скрытую одеждой неподвижную фигуру ростом около двух метров, мощные плечи и широкую грудь. Но свет, падавший из окна ее квартиры, освещал руку этого существа, мускулистую, покрытую жесткой рыжей шерстью, заканчивавшуюся когтями, позволял различить в тени капюшона звериную морду и отражался янтарным переливающимся светом в глубине двух блестящих глаз. Зловещее, преисполненное силы существо возникло как кошмар из далекого прошлого рода человеческого, очерченное отблесками света, окруженное уличным шумом Нью-Йорка. Оно двинулось к ней…
…И Катрин сделала шаг навстречу ему, раскрывая ему объятия, мечтая оказаться в кольце этих мощных рук и почувствовать легкое, как ветерок, прикосновение к щеке этих когтистых пальцев.
— Катрин…
Голос напоминал грубо отшлифованный янтарь, глубокий, мягкий и теплый. Она взглянула в звериную морду, морду льва, обрамленную длинной гривой жестких волос цвета меда, совершенно нечеловеческую, но на дне ее глубоко посаженных голубых глаз светились любовь, понимание, мудрость. «Винсент», — прошептала она. И они замерли в объятиях друг друга.
Винсент не стал задерживаться у нее после полуночи, зная, что ей завтра снова работать с самого утра, хотя время от времени, разговаривая друг с другом или читая друг другу вслух все подряд от — Диккенса до Мэри Рено, они подчас встречали рассвет. В этот вечер между разговорами они ставили на ее стереосистему записи Баха.
— Думаю, что ничто во всем мире не может сравниться по своей законченности с молчанием после Баха, — заметил он, и она улыбнулась:
— Музыка, которой создавалась Великая пирамида, так называл ее мой отец.
От смешка он фыркнул, в груди у него родился низкий звук, напоминавший львиное рычание.
— Такое понимание приходит со временем, благодарю тебя, — добавил он, сделав жест в сторону ее комнаты, потому что они по-прежнему сидели на террасе. У Винсента было инстинктивное недоверие к любым помещениям, откуда он не мог исчезнуть при первой же опасности. Очень похолодало, к утру обязательно должен был пойти дождь. Он набросил ей на плечи полу своего одеяния, нечто вроде мантии, сделанной, как и другая его одежда, из обрезков кожи и кусочков ткани; она испускала запах дыма, свечей и неясный, слабый запах сырой земли. — В моем мире очень мало записей музыки. Мы можем рассчитывать только на то, что помнят и могут сыграть наши люди. — Он сделал жест рукой, словно хотел изобразить в пространстве образ только что отзвучавшей музыки. — Это просто чудесно.
— Я хотела бы сделать для тебя куда больше, — тихо сказала она, взглянув ему в лицо. Соседский кот, осторожно пробираясь по перилам террасы, остановился и прижал уши, учуяв незнакомый ему запах Винсента, а затем развернулся и одним прыжком исчез. — Есть так много всего, что мне хотелось бы сделать для тебя.
Он на минуту призадумался над этим, и, когда снова заговорил, сказанное им прозвучало отнюдь не банальностью.
— Ты дала мне себя, — очень просто произнес он, — свое благородство, свою дружбу… помощь тем из нас, кто оказался в беде. Больше этого ничего нельзя сделать.
Она покачала головой:
— Ты понимаешь, что я имею в виду. — Его лицо — странное, нечеловеческое… многие назвали бы его чудовищным, хотя она так не считала, — было плохо приспособлено для улыбок, но улыбка играла в его глазах, как луч света на воде, луч света, которого ему не было дано увидеть. — С тем, что наши друзья принесли нам из Верхнего мира, и с тем, что этот мир швыряет нам, у нас есть все, что нужно.
И возможно, все было именно так. А может быть, и нет, пришло ей в голову чуть позже, когда в воздухе еще не смолкла мелодия из «Роллинг Стоунз». Все, что им нужно… но не все, что они хотят. Да и кто из людей имеет все, что он хочет, в ее мире… или в его?
После его ухода она лежала в постели без сна, смотрела на призрачные тени, отбрасываемые на потолок спальни далеким уличным фонарем внизу, и думала о его мире.
Нижний мир.
Она побывала там однажды и кратко соприкоснулась с ним, хотя и провела там десять дней. На нее напали, ограбили, несколько раз ударили ножом; Винсент обнаружил ее, истекающую кровью, в Центральном парке и унес в Нижний мир, потому что ей нужна была срочная помощь, а искать такую в Верхнем мире с его наружностью было бы опрометчиво.
И в этом тайном подземном мире, расположенном ниже уровня туннелей метро, проходящих под Манхэттеном, ей спасли жизнь, спасли те люди, которых она даже не смогла толком разглядеть из-под бинтов, закрывавших ей глаза. Она слышала их голоса, их послания, которые они выстукивали друг другу по канализационным трубам или по кабелепроводам… Люди, которые покинули Верхний мир по каким бы то ни было причинам и образовали маленькую, тесно сплоченную коммуну Туннелей… Люди, много лет тому назад принявшие в свое общество и Винсента, когда родивший его в ужасе покинул свое дитя и обрек на смерть, принявшие его, кем бы он ни был — человеком, или чудовищем, или чем-то средним между ними. Так они узнали друг друга, хотя сейчас, год спустя, она не могла бы представить себе, что не знала его всю жизнь.
Специалист по пластической хирургии, лучший, которого смог найти располагавший немалыми средствами ее отец, убрал шрамы от ножевых ранений, лишь один, особенно глубокий шрам за левым ухом, пока еще не поддался его усилиям. Ее отец, ее друзья да и все ее знакомые хотели забыть все происшедшее, забыть, что она пропадала десять дней, и, похоже, считали само собой разумеющимся, что она тоже хочет это забыть.
Но она не могла да и не хотела делать этого. Она не хотела оставаться в неведении относительно того, что такие вещи случаются, что они постоянно происходят со множеством людей в городе, и еще она не хотела отринуть благодарность спасшим ее людям. Она не могла забыть Винсента и ту любовь, которая возникла между ними, любовь, о которой она не могла рассказать никому из знавших ее людей, любовь, которая пустила в ее душу корни, как цветущее дерево.