Но Мыша искал не один только Винсент.
В тот вечер, сразу же после ухода с бесплодного собрания в комнате Отца, Кьюллен поднялся в Верхний мир. Наверху во все стороны хлестали струи дождя и было холодно — тот самый циклон, которого боялся Отец, обрушивал принесенную с собой влагу в так и не починенную канализацию, усугубляя их проблемы. И Кьюллен побрел по улицам Манхэттена, заходя то к одному, то к другому торговцу антиквариатом, выдерживая достаточно большие расстояния между каждым посещением и высматривая для себя такого, который бы был достаточно состоятелен, чтобы заплатить за все его вещи, но недостаточно респектабелен, чтобы скрупулезно блюсти все правила. В своей длинной мешковатой накидке, сделанной в Нижнем мире, он чувствовал себя последним бродягой. Черт возьми, беззвучно шептал он хорошо одетой женщине, шедшей навстречу, какого черта ты так на меня уставилась… И потому что он был невероятно сердит на них всех — этих неверных друзей, этих воров из Нижнего мира, отнявших его намерения разрушить свой долгий ад нищеты и утрат (он обвинял их и в этом) и увести его с пути к спасению, он был зол и на весь остальной мир. «Нет, я не бродяга, черт возьми. Мой корабль все-таки пришел… — Он иронически усмехнулся. — Он пришел триста лет тому назад, но он все же пришел».
У него было с собой немного денег — полученная когда-то сдача, на них можно было лишь купить билет на автобус да на метро. И в этом тоже он считал виноватыми их всех. Черт возьми, люди чересчур глупы, чтобы использовать деньги… Из-за этого ему поневоле пришлось ограничиться центром города, но это было как раз неплохо — раздобыть деньги таким образом, каким предполагал он, можно было далеко не всюду. Перед уходом ему пришлось забежать в свою комнату за золотом; рассовывая его по карманам, он прикидывал, что и как он должен сделать. В этот момент его взгляд упал на рабочий верстак. Там среди стружек лежал забытый им с начала всей этой заварухи набор шахмат, который он начал вырезать для Отца, — тонкие линии резьбы, белые фигуры были выполнены как портреты тех, кого он узнал в Нижнем мире. Отец с его проницательной, все понимающей усмешкой изображал короля белых; доброе морщинистое лицо Мэри под спутанными волосами; странное, похожее на льва лицо Винсента с грустными глазами…
Он знал, что это была лучшая из всех его работ, и осознание того, что теперь он не сможет — нет, будет лишен возможности окончить ее, — наполнило его душу художника горечью сожаления, а потом негодованием и яростью.
Как смели они причинить ему такое, как только осмелились? Заставить его пережить все это… Какого черта, что знает Винсент о жизни Наверху? Об отчаянии? О том, как на твоих глазах умирает от рака единственный человек в мире, которого ты любишь; об унизительных многочасовых стояниях в очередях в различные благотворительные фонды, выпрашивая деньги на химиотерапию, операции, просто на оплату квартиры и обогрева в ту ужасную последнюю зиму? О том, что значит закладывать в ломбард свои инструменты для гравирования, — они стоили ему триста долларов, скопленных по центам в течение полужизни, оторванных от семьи, и о выражении лица служащего ломбарда, бросившего ему: «Двадцать пять баксов — берите или уходите». Кьюллен тогда взял их. Тогда он мог бы заложить даже одно свое легкое, если бы кто-нибудь согласился взять его в залог.
Из внутреннего кармана своей длинной накидки коричневого цвета из старой кожи и лоскутков от одеял — он старался не думать, что эту накидку сделала ему Мэри, — он достал украшения, которые ему удалось припрятать в сумятице внутри судна. В его комнате всегда было гораздо больше свечей, чем в других, потому что он занимался очень тонкой работой, и Сара, делавшая свечи, никогда ему не отказывала, в их свете цепочки ожерелий сверкали, а жемчужины подвесок светились опаловым блеском даже сквозь слой грязи. Браслеты — один довольно простой работы, но массивный, а другой — сплетенный из нескольких цепочек и лепестков, тяжело и солидно оттягивали своим весом его руки, кольца бросали брызги света из своих бриллиантовых сердец.
Если бы это было у него раньше… Если бы это у него только было… Ладно, подумал он, теперь это у меня есть. И они не посмеют отнять их у меня… Эти мысли потянули за собой другие — воспоминания о Верхнем мире и о разбойничьем лице служащего ломбарда, готового за копейку ограбить собственную мать. На этот раз он собирался иметь дело отнюдь не со служащими ломбардов…
Но для этого не следовало быть похожим на этих эмоциональных детей, этих беспомощных добряков, живущих в туннелях. Не следовало обращать внимания ни на что, кроме того, что ты готов был сделать.
Из инструментов, разбросанных на верстаке, инструментов, которые ему принесли дети, найдя их во время своих рысканий за продуктами на задворках и в помойках, инструментов, которые Винслоу и Мышь починили для него, наточили и поменяли лезвия, он выбрал самый большой резец, какой только ему удалось найти. Мозолистым пальцем он попробовал остроту лезвия. Не так уж много, но, если кто-то из жителей Верхнего мира попытается отобрать то, что по праву принадлежит ему, это должно будет помочь.
А потом он отправился Наверх.
Магазинчик, который он в конце концов выбрал, был довольно мал, но казался процветающим, хотя и не стремился это демонстрировать, и находился неподалеку от Парк-авеню, то есть он не купался в море света, заливающего центр города, но это море света очень часто требует обладания незапятнанной репутацией. Владелец, лысеющий человек с чопорным выражением лица по имени Даймон Эдмонтон, попытался скрыть свое удивление, когда Кьюллен выложил на полированный прилавок перед ним драгоценности. Кьюллен уже точно знал, что пришел по верному адресу, что здесь ему не будут задавать лишних вопросов.
— Семнадцатый век, Голландия, — пробормотал Эдмонтон, держа на весу ожерелье с подвесками из жемчужин, — могу я спросить вас, откуда вы это взяли?
Ответом на его нескромное любопытство был жесткий взгляд Кьюллена:
— Вас интересует эта вещь или нет?
Эдмонтон повертел ожерелье в руках, размышляя, сопоставляя золотое украшение с фасоном накидки Кьюллена и его заношенным, домашней вязки шарфом:
— Я могу предложить вам две тысячи…
— Неужели я выгляжу таким идиотом? — Кьюллен повернул голову, рассматривая слабо освещенный, выглядевший стерильно чистым магазинчик, уставленный витринами с монетами, собственноручно написанными знаменитостями письмами, древними украшениями и старинным оружием.
— Не будете же вы обвинять человека в том, что он хочет немного заработать, не правда ли? — спросил его продавец, улыбаясь как соучастник. — А что вы скажете насчет десяти тысяч? Я тут же выпишу вам чек.
— Наличные, — ответил Кьюллен, — я желаю наличные.
Ни один банк в Нью-Йорке, с горечью осознал он, никогда не выплатит по чеку десять тысяч долларов человеку, одетому, как он, в лохмотья одежды, сделанной в Туннелях, человеку, у которого нет банковского счета… Боже мой, да теперь даже нельзя открыть счет в банке, если у тебя нет пары сотен долларов для первоначального взноса! Банки совсем уже зарываются.
Без денег ты абсолютно никому не нужен.
— Наличные, — повторил Эдмонтон, с понимающей улыбкой, выработанной долгим опытом. — Разумеется.
Десять тысяч… так вот какие дела. Это все получилось так просто. И теперь он был богат.
Кьюллен наклонился через разделявший их дубовый прилавок, его зеленые глаза сощурились:
— Я могу достать еще много таких вещей. Очень много. Вас это интересует?
Он чуть ли не наяву слышал, как вращаются в мозгу человека колесики, складывая и вычитая, рассчитывая ходы и средства. Его глаза, прозрачные и холодные, как у рыбы, не выражали никаких чувств. Но он теперь оставил даже попытки придать сделке характер честного бизнеса и больше не старался допытаться до источника этих древностей.
— Я не могу вывезти такие вещи, если их будет много, — сказал Эдмонтон после короткого раздумья. — Существуют различные… э… бюрократические трудности, не говоря уже о том, что приходится кое-кого подмазывать. Но у меня есть знакомый, который занимается подобного рода делами. Я могу устроить вам встречу.
Кьюллен несколько мгновений раздумывал над этим предложением, взвешивая, что безопаснее — вовлекать в дело еще одну сторону, о которой он не знал совершенно ничего, или рисковать тем, что его будут знать буквально все антиквары города. Ему удалось найти дельца нужного типа буквально с первого захода. Какой-нибудь другой попытался бы узнать намного больше о тех вещах, которые его совершенно не касались, стал бы задавать вопросы, а то и попытался бы вызвать полицию.
И еще он очень хотел поскорее покончить с этими делами. Закончить и поскорее выйти из дела, начать новую жизнь.
— Согласен, — произнес он, протягивая руку. — Мои деньги.
— Разумеется, — улыбнулся в ответ Эдмонтон. — Извините меня.
У него хватило такта оставить драгоценности на прилавке, когда он исчез в комнатке за прилавком.
Кьюллен непрерывно оглядывался, скользя взглядом по античным монетам за стеклом витрин, по моделям небольших орудий и самурайским доспехам, прислушиваясь к пробивающемуся через прикрытую дверь приглушенному голосу Эдмонтона, неразборчивое бормотание которого перемежалось длинными паузами — он явно говорил по телефону. Раздобуду одежду, думал он, куплю машину, найду квартиру, может быть, не в Нью-Йорке, и начну новую жизнь… Когда шустрый маленький торговец вернулся, в его руке был конверт, который он, не говоря не единого слова, протянул Кьюллену.
Кьюллен открыл его и бросил взгляд на его содержимое. Сотенные банкноты распирали конверт. Он едва расслышал слова Эдмонтона:
— Я организовал для вас встречу здесь сегодня вечером. В восемь.
Подняв глаза, он разобрал легкую усмешку Эдмонтона:
— Если вам позволят в это время ваши дела.
Кьюллен опустил конверт в карман, в котором были драгоценности, и ответил тоже с сухой усмешкой губ: