— Пора, — сказал Кьюллен и нагнулся, чтобы столкнуть сундук вниз. По толпе прошло движение, послышались неясные голоса. Кьюллен обернулся на шум как раз вовремя, чтобы увидеть проходящего сквозь толпу и приближающегося к нему Мыша. Они взглянули в глаза друг другу, Кьюллен — с облегчением от вида своего друга, вставшего на ноги, но еще и с чувством вины и раскаяния, будучи не в состоянии забыть потрясенного неожиданностью взгляда Мыша.
Но Мышь только протянул руку и улыбнулся, радуясь тому, что его друг вернулся живым и здоровым, исцелившимся от той странной болезни Верхнего мира, которая было разделила их. Выпрямившись, Кьюллен пожал протянутую ему руку, не в состоянии поверить, что он был так болен и глуп, чтобы предпочесть сокровище — в конце концов, как сказал Мышь, «просто бумагу», — теплоте мужской дружбы.
Мышь наклонился, стиснув зубы — его раны и швы на них еще болели, — чтобы помочь Кьюллену столкнуть сундук, который они нашли.
— Погодите…
Это был голос Винсента. Оба друга обернулись, удивленные, Кьюллен был совершенно уверен, что именно Винсент больше всех страдал от появления сокровища и — отчасти вследствие воспитания Отца отчасти будучи не совсем человеком — менее всех был подвержен эпидемии алчности. Он стоял немного в стороне от других, у самого края бездонной пропасти, слегка склонив свою рыжевато-коричневую голову. Но теперь он выступил вперед и встал, освещенный светом факелов, голубые глаза под нависающими бровями сверкали, ветер, дующий из Бездны, развевал полы его мантии и играл длинными прядями его гривы.
— Мы не должны делать этого, — произнес он своим низким голосом.
Немного опешив от неожиданного препятствия, Отец произнес, тщательно выбирая слова:
— Но мы все согласились, что есть только один выход.
Винсент отрицательно покачал головой.
— Если мы сбросим это сокровище вниз, значит, оно победило нас, — сказал он, — пусть для него нет места в нашем мире, но в других мирах, в Верхнем мире, есть много голодных и бездомных.
Когда эти слова проникли в души людей, по толпе прошло движение. В первый раз Кьюллен подумал без искажающего воспоминания отчаяния о черных днях своей жизни после смерти жены, когда ему буквально негде было приклонить голову; руки Мэри непроизвольно вскинулись к лицу при мысли о детях, которых она потеряла; пальцы Джеми сжались на руке Мыша. Те же, кто был рожден Внизу, как Винслоу и Паскаль, промолчали тоже, отчасти памятуя свои походы Наверх, отчасти рассказы тех, кто покинул тот мир. Живя тем, что отвергал Верхний мир, они чересчур хорошо знали, какую юдоль уготовал он рожденным слабыми.
Винсент продолжал:
— И хотя мы живем отдельно от того мира, мы не можем отрицать того факта, что мы часть друг друга. Мы не можем отвернуться от того мира.
«Уж не Катрин ли внушила ему такие мысли?» — подумал Отец, глядя вниз на Винсента, стоявшего наполовину в темноте, наполовину в свете факелов, напоминая некоего демона, охраняющего это мрачное царство мертвых. Или они родились после всех тех долгих наблюдений над людьми города в его аллеях и парках, над людьми Верхнего мира, к которому Винсент питал всегда такое деятельное сострадание? Или они появились просто потому, что Винсент был тем, кем он был, потому что его не затронула жажда золота, потому что эти странные глаза, напоминающие драгоценные камни, видели так ясно? Всегда настороженный по отношению к Верхнему миру и обиженный им, Отец осознал, что его возлюбленный приемный сын был прав.
— И что же вы в конце концов с ним сделали? — тихо спросила Катрин, глядя вниз — на темные вершины деревьев Центрального парка, на поток света, тянувшийся, несмотря на столь поздний час, из его западной части. Рядом с ней, на фоне переливающихся огней и черного бархата неба над ними, обрисовывался странный плоский профиль Винсента.
— Оставили его у порога приюта Святой Регины для бездомных, — ответил он, повернув голову, чтобы видеть ее глаза.
— Знаю его, — сказала Катрин, — им перепадает не так уж много пожертвований — у них иногда даже бывает нечем оплатить аренду, — но они преданы делу.
— Они… понимаешь, я долго наблюдал за ними, видел их многие годы на аллеях и задворках города. Я думаю, одна или две сестры этого приюта даже догадываются о моем существовании, хотя и не знают, кто я такой, — они несколько раз оставляли для меня еду. Они хорошие люди, у них свои собственные проблемы, и в то же время они слышат призыв свыше давать кров всем обездоленным.
Он слегка улыбнулся, по его лицу скользнула ухмылка, а в голосе появились довольные нотки:
— Только все вместе мы смогли поднять Наверх все сокровище, тащили его вверх по бесконечным лестницам и переходам всем народом, даже Отец, кому, кажется, не очень понравилась эта идея, работал вместе со всеми, чтобы принести этот дар. На это было приятно посмотреть. И, — добавил он, все так же лукаво усмехаясь, — вся эта физкультура в конце концов внушила даже сомневающимся здоровое отвращение к таким большим количествам золота. Кьюллен постучал в дверь приюта и поскорее скрылся; я же ждал, прячась в тени, что будут делать сестры, внесут ли они сокровище в дом. Думаю, они смогут распорядиться им достойно, сохранив уважение к его древности…
— Интересно, — сказала Катрин, обнимая его и прячась в тепло его накидки, — что они подумали при этом?
Винсент просто ответил:
— Что это был мираж.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Долгое время Отец сидел, задумчиво рассматривая вырезки из газет, освещаемые горящими светильниками. То страдание, которое он, обманывая себя, считал забытым, снова всколыхнулось в его сердце.
Обломки моих воспоминаний…
…Все, что я могу сказать, кажется бессмысленным. И все же я хватаюсь за обломки моих воспоминаний, пока они навеки не скрылись под водой…
— Отец! — Это был голос Винсента, обеспокоенного тем что Отец неожиданно погрузился в молчание.
Отец оторвался от небольшой квадратной заметки, которую держал в руках, — толчок вернул его в настоящее. По другую сторону шахматной доски на него обеспокоенно смотрел Винсент, рыжеватое сияние масляных светильников на резном серванте за его спиной ореолом окружало его гриву. Отец опустил взгляд на маленькую квадратную заметку, которую он все еще держал в руке, вырезку из колонки личных объявлений — «Таймс» из типографии, — которую Дастин принес ему в старой склянке из-под масла для волос только двадцать минут назад.
Старая склянка с посланием была спущена в люк для дождевой воды около Таймс-сквер… Наверное, это сделал Лу. Жизнерадостный седовласый парикмахер был одним из старейших Помощников, доставлявших еду, книги, информацию, газеты и иногда нечто вроде красок для Элизабет, или сверл для Мыша, или резцов для обработки дерева для Кьюллена уже почти тридцать лет. Как один из старейших друзей Отца, Лу был одним из немногих, кто годы назад слышал, как Отец произносит фразу «обломки моих воспоминаний», кто видел слезы, наворачивающиеся при этом ему на глаза.
Он поднялся на ноги и отвернулся, потрясенный до глубины души. «Обломки моих воспоминаний… Я хватаюсь за обломки моих воспоминаний…» Лишь несколько минут назад все его мысли были поглощены сложным гамбитом из седьмой партии Фишера — Спасского и тем, как применить его против тонкой стратегии Винсента… вместе со смутным удовлетворением от того, что, обучая своего приемного сына шахматам, он создал такого монстра… Каламбур, разумеется, был случаен…
А затем это. Как разорвавшаяся бомба…
Где-то прогромыхала подземка, оставив после себя еще более глубокую тишину, которая мгновение спустя была нарушена печальным выстукиванием по трубам какого-то послания.
— Отец, что это?
— Меня всегда интересовало, когда это случится, — медленно произнес он большей частью для себя самого, раздумывая, что он еще может сказать, — и вот оно случилось.
Он повернулся назад, туда, где сидел Винсент, чьи мохнатые руки покоились возле крошечной армии захваченных пешек из слоновой кости. Руки же Отца в обрезанных перчатках, которые он носил, спасаясь от сырости туннелей, теребили вырезку, оборачивая ее вновь и вновь вокруг трясущихся пальцев.
Его голос немного дрожал, когда он заговорил:
— Я никогда не лгал тебе, Винсент, то, чему я учил тебя о Верхнем мире, то, о чем я спрашивал тебя… — И имя Катрин на мгновение повисло между ними, непроизнесенное. — Все это было для того, чтобы защитить тебя. Но это также помогало мне забыть… — Он заколебался, а затем продолжал: — Забыть мир, который я когда-то любил.
— Я всегда это чувствовал, — мягко произнес Винсент, его голова была немного наклонена, голубые глаза вопросительны, неподвижны, спокойны.
Неужели это было так заметно? Отец был удивлен. Он рассказывал Винсенту обо всех тех местах, которые тот никогда не увидит, которые он сам больше никогда не увидит: о том, как выглядит ночь над крышами Парижа, если вы сидите на одном из маленьких железных балкончиков под свесом крыши, о хмуром великолепии песчаных дюн на Тихоокеанском побережье в те зимние утренние часы, когда единственное, что движется, — это одинокая кричащая чайка. О замирающем от восторга сердце, когда видишь Венецию в первый раз, ощущении того, что видишь нечто сработанное лишь из солнечного света, пляшущего на воде, полном впечатлении того, что твоя рука может беспрепятственно пройти сквозь любое из этих зданий, иссохшем молчании аризонских пустынь, ожидающих чего-то со дня сотворения мира. Невероятный цвет закатного неба. Так, значит, поэтому Винсент никогда не спрашивал его: «Почему ты оставил все это? Почему ты живешь Внизу?»
— Винсент, — сказал он, колеблясь, — кое-что я держал от тебя в тайне, о моей жизни… там…
Умение сохранять бесстрастное выражение было самым интересным качеством Винсента, создавалось впечатление полного спокойствия, невозмутимости — удивительно, если начинаешь размышлять над этим, машинально подумал Отец, сравнивая это с тем, каков был Винсент в действии…