Он знал, что должен был видеть Алана по крайней мере один или два раза после слушания дела, но не мог это воспроизвести в памяти. Когда он проходил по авеню в сгущающихся сумерках, ему казалось, что жизнь, которую он знал раньше, замерла, словно остановленная стеной в Федеральном суде округа Вашингтон, с репортерами, мчащимися к нему по серому гранитному полу, сверкающими вспышками их фотоаппаратов, голосами, отдающимися от сводов потолка… «Не могли бы вы ответить на вопрос?», «Как вы относитесь к заключениям комиссии?», «Собираетесь ли вы подавать апелляцию?» — «Я сказал все, что хотел сказать, во время слушания дела, мне нечего добавить…» Тогда Алан Тафт был возле него, между двумя переодетыми в штатское судебными исполнителями, которые его вели, — да, определенно это был Алан, кто сказал репортерам: «Никаких комментариев больше».
Он даже не помнил, как он попал обратно в Нью-Йорк. То, что Алан употребил эту фразу — «обломки моих воспоминаний», — это могло означать…
Лексингтон-авеню 3122 было новым зданием, чудовищным небоскребом с фасадом из черных мраморных колонн, вздымавшихся к темнеющему весеннему небу. Огни в приемной сияли сквозь стеклянную стену высотой в два этажа; охранник в форменной одежде, сидевший за столом, взглянул на вошедшего Отца, но, очевидно успокоенный его костюмом и шляпой, ничего не сказал. Времена меняются, отметил Отец, — теперь у охранников, очевидно, есть телевизоры, чтобы они не скучали. На какое-то мгновение его заинтересовало, не изменились ли еще и лифты за прошедшие годы, но через несколько секунд после нажатия кнопки вызова двери раздвинулись. И на стенах и на потолке лифта было то же покрытие стального цвета, что и в приемной… Указатель, занимавший в приемной больше чем одну стену, говорил, что контора Алана Тафта, адвоката, находится на двадцать третьем этаже. Он нажал кнопку, чтобы подняться.
В долгой тишине лифта он ощутил, как сильно и быстро билось его сердце. Было хорошо и спокойно находиться вне улицы, вне необъятного неба, даже вне этого разлома неба, видимого между небоскребов, вне спешащей домой толпы. раньше он не осознавал, как сильно может дезориентировать зрелище стольких незнакомых лиц. Переходя улицу, он почувствовал, что полностью потерял способность рассчитывать скорость надвигающихся машин… А сами эти машины, такие странные, крошечные, «курносые»… О чем он думал? — задал он себе вопрос, когда лифт остановился. Он собирался снова встретить Алана Тафта. Его шаги по розовато-лиловому ковру в холле были чуть слышны, резиновый набалдашник трости немного погружался в ворс во время ходьбы, в то время как он думал, как будет выглядеть Алан после стольких лет. Как он жил. Лучше, чем жил бы он сам, если бы он все еще мог носить титул адвоката в этом несомненно респектабельном здании. Но тогда он был бы юристом Энсона Чейза…
В это вечернее время здание было пустынно. Закрытые двери придавали коридору холодный вид, неощутимую секретность. С ногой, болящей от сегодняшнего долгого путешествия, Отец наконец подошел к двери конторы Алана Тафта и нажал на ручку.
Она была открыта. Он вошел, не слыша ни единого звука. Комната была обставлена в современном стиле, украшена комнатными растениями и дубовой мебелью — дорогие китайские вещицы оживляли постоянную бледность стен. Перегородка из непрозрачного стекла разделяла приемную и то, что должно было быть главной частью конторы, вероятно, пропуская днем много света. Хотя секретарша явно ушла, через перегородку были видны огни во внутренней части конторы…
— Алан?
Ему ответила лишь тишина.
«Вряд ли они оставили бы контору открытой, — подумал он, пересекая приемную и открывая внутреннюю дверь. — Как охранникам удается патрулировать такое огромное здание?»
Он замер на пороге, пораженный. Его первая мысль, когда набалдашник его трости уткнулся в словно вихрем снесенные на пол папки, разбросанные бумаги, сброшенные с полок книги, была о том, что это место обыскали, в спешке, но очень тщательно. Ящики столов были оставлены открытыми; заметки, сообщения, протоколы, копии приговоров были вывалены из них и лежали вокруг огромным бумажным озером; похоже, был перерыт каждый ящик в столе. И только тогда, когда Отец обошел сам стол, он увидел тело Тафта.
Тафт, несомненно, был мертв. Машинально отмечая относительную теплоту его рук и лица, когда он нащупывал пульс, отсутствие признаков жизни, Отец подумал: «Не больше часа назад… — а затем с силой сжал губы. — Конечно, это не могло произойти раньше. Час назад здесь еще были бы люди…»
И в то же самое время та часть его, которая не была врачом, та, которая не была главой сообщества, выкрикивала имя Алана, как будто дух его старого друга все еще мог это слышать. Его рука лежала возле трубки перевернутого телефона, между разбросанных бумаг, шея была сломана — зверский и действенный прием. Его волосы и усы, Отец заметил это со странным приступом боли, стали совершенно седыми с тех пор, как он его видел в последний раз…
Он внезапно услышал в холле топот ног.
Должно быть, была какая-то система безопасности, скрытая камера, сигнализация, похожая на то, что делал Мышь, — каким дураком он был, не подумав о ней в таком огромном здании. Он неуклюже поднимался, чему препятствовала больная нога, когда четверо полицейских — не офицеры безопасности в форме, а частные охранники в штатском — вбежали в приемную, вынимая из кобуры оружие и прицеливаясь, распахнули внутреннюю дверь.
— Отойти от стола! — прокричал один из них, держа пистолет обеими руками и готовясь выстрелить.
Отец стоял остолбеневший, его мысли вращались вокруг смерти Алана, обыска в конторе, проносившихся перед ним ужасных сцен из прошлого и страха перед тем, что это может значить для его народа…
— БЫСТРО!
Дрожа, он вошел в открытую дверь. Другой офицер схватил его за руку, швырнул к стеклянной перегородке, ударом раздвинул ему ноги и начал обыскивать его.
— Ларри, у нас тут человек, — крикнул первый полицейский, — позвони в «скорую».
— Послушайте, я врач, — сказал Отец через плечо, — он уже…
— Заткнись. Давай, Ларри.
Один из полицейских отстегнул от пояса радиотелефон, что-то неразборчиво проговорил в него, в то время как первый полицейский обошел стол и склонился над телом Тафта. Из телефона звучал голос женщины-диспетчера — «скорая» выехала — 10–15 заказ принят… Руки Отца были грубо заведены назад, на них надели наручники, когда его оторвали от стены и повернули лицом к подошедшему полицейскому.
И в его глазах Отец с отчаянием прочел уверенность в том, каким образом только что погиб Тафт. В коридоре уже звучали другие голоса, поднимался шум, в то время как небо за большим пространством окна стало совсем темным.
— Вы арестованы, — сказал полицейский; вынимая из кармана блокнот, в то время как другие вели Отца к дверям. — Вы имеете право не отвечать на вопросы…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Катрин легла спать около десяти после раннего ужина со своим отцом… Раннего потому, что она должна была быть в нью-йоркской городской тюрьме утром, чтобы взять показания у владельца итальянского ресторана, который пытался изрезать своего партнера «розочкой» от пивной бутылки. Но она не видела отца больше недели и скучала по нему — так же как скучала и по ритуалу ежедневных совместных с ним обедов и коктейлей, что было так удобно, пока она не начала работать в районной прокуратуре. Симпатичный человек с розовым лицом, тщательно уложенными преждевременно поседевшими волосами и такими же зелеными глазами, как у его дочери, он сочувственно качал головой, слушая о ее приключениях в Нью-Джерси и Гарлеме, пытаясь что-то разузнать о вымогательстве Макса Авери, и делился с ней своим собственным опытом, когда один член корпорации заставил его обегать Джерси (остров Джерси) и Каймановы острова — эти два общеизвестных рая для укрывания от налогов, — чтобы установить хитрую систему сообщающихся правлений, когда по крайней мере часть доходов этого клиента избежала рук налоговой инспекции.
— Граница между неплатежом налогов и уклонением от налогов очень расплывчата, — говорил он, ставя изящную рюмку работы знаменитого Иль Форно на блюдечко перед собой, — и я все время предупреждаю Линкера, чтобы тот убедился, стоит ли он на правильной стороне…
— Да ерунда все это, — подтрунивала над ним Катрин, — тебе просто захотелось бесплатно прокатиться на Каймановы острова и немножко позагорать.
Ее отец рассмеялся:
— Поверь мне, если бы я хотел немного позагорать, я бы не выбрал свободную экономическую зону, не важно, что она прекрасна… Кстати, говоря об укрытии от налогов, — добавил он, в то время как Катрин сделала глоток вина, — ты придешь на благотворительный концерт Музыкального общества, который я устраиваю дома, правда?
— М-м-м, конечно… ведь там будет играть квартет?
Он кивнул:
— И они сыграют увертюру из «Женитьбы Фигаро» специально для тебя. — Тут улыбка сползла с его лица, и он с волнением заглянул ей в глаза. — Эллиот Барч звонил и спрашивал, можно ли и ему прийти.
Катрин поставила свою рюмку, ее руки внезапно похолодели. Мгновение она размышляла: «Я не могу диктовать моему отцу, кого приглашать на его собственные вечера… — А потом она подумала: — Но ведь я могу высказать свое мнение». Она облизнула губы, тщательно формулируя фразу в уме, а затем сказала:
— Я бы предпочла, чтобы ты этого не делал.
Чарльз Чандлер кивнул, соглашаясь с этим. Секунду он смотрел на свою дочь, сидящую по другую сторону белой скатерти, — пламя свечей в хрустальных подсвечниках бросало мягкие отблески на ее светло-пепельные волосы, на оливковый шелк ее блузки, — видя ее сейчас взрослой, а не той импульсивной девочкой-подростком, которую он знал. В колледже, подумал он, она бы пробормотала: «Ладно…» — а затем прикинулась больной или просидела бы весь вечер молча…
— Кэти, — осторожно спросил он после паузы, во время которой он сам осмысливал, что сказать, — что произошло между тобой и Элиотом Барчем? Я думал… э-э-э… — Он сделал паузу, не желая, чтобы его слова прозвучали так, как должны были: что он был рад видеть ее с тем, кто с ней так хорошо обращался, с человеком, которого он был бы рад и горд назвать своим зятем.