— Если ты будешь все время жевать эти штуки, моя головная боль переместится ко мне в желудок, — улыбнулась ему Катрин. — А что это такое?
— Шарики из шоколада и сыра, — проговорил с набитым ртом Джо, — вкуснотища…
— На завтрак?
— Хочешь попробовать?
Катрин передернулась:
— Нет, спасибо.
Он вытянул шею и взглянул через ее плечо на список больниц на ее рабочем столе:
— Чем ты сейчас занимаешься?
Катрин положила на список папку и ответила:
— Ничем особенным.
— Это хорошо, — одобрил он, кладя в рот еще один шарик из пакета, — потому что ты уже на пятнадцать минут опоздала к взятию показаний под присягой у Бартоли.
Катрин произнесла очень неженственное выражение, которое она узнала у Эди, затолкнула список больниц в ящик письменного стола, схватила портфель и рванулась к двери.
— Приятного время препровождения, — пожелал ей Джо, направляясь, в свою очередь, к автомату, чтобы запить завтрак и начать свой рабочий день.
Посещение городского следственного изолятора было одной из самых неприятных обязанностей, которые Катрин приходилось выполнять, работая в районной прокуратуре. Ее подавлял резкий контраст между великолепно меблированными помещениями фирмы ее отца с ее атмосферой кожаных кресел, предъявляемых ею крупных счетов, с ее внешне неэмоциональным существованием и тем, чем она сейчас занималась. В камерах, мимо которых она проходила, были заключены человеческие существа, некоторые совершенно ни в чем не виновные, другие — отягощенные грехами сверх всякой меры, но все-таки человеческие существа в своем самом непривлекательном обличье. Мужчины свистели ей вслед и выкрикивали различные оскорбления на нескольких языках, когда она проходила мимо них в сопровождении охранников, — они делали бы это, она знала, в отношении любой женщины, красивой или нет, и не воспринимала эти слова но отношению к себе и не чувствовала себя уязвленной. Некоторые из этих людей неистовствовали, другие сидели спокойно, потеряв весь интерес к миру вокруг них, не обращая никакого внимания на тех, кто проходил мимо.
Именно таким человеком она посчитала было и седого старика, сидевшего в углу камеры, средней в ряду других, не доходя нескольких камер до той, в которой содержался Питер Бартоли. Когда она проходила мимо него, он бросил на нее взгляд, скорее из простого любопытства, и Катрин сразу же узнала Отца.
Он тут же быстро отвернулся и закрыл руками лицо, чтобы она его не видела. Она не остановилась, только запомнила номер камеры и, потрясенная этим и вымотанная бессонной ночью, сумела собрать все свои силы, чтобы присутствовать при снятии показаний под присягой, для чего она сюда и пришла. Одним из принципов, который она усвоила в районной прокуратуре, был — «дело прежде всего». И она временно отрешилась от всего, кроме следствия, но абсолютно нелогичная мысль билась в ее голове: «Я должна позвонить Винсенту…» — и затем: «Черт возьми, у него же нет телефона».
Она взяла с собой показания Бартоли в комнату для свиданий, скучное помещение с голыми цементными стенами, выкрашенными казенной оливкового цвета краской, с неистребимыми запахами табака и дезинфекции, со столом, стоящим посередине комнаты и разделенным пополам стальной сеткой. Именно в эту комнату, после того как из нее увели Бартоли и она просмотрела свои заметки для сообщения на суде, охранник в униформе привел Отца. Он спокойно сел на свое место, положив на стол трость, которую ему позволили взять с собой.
— Пожалуйста, оставьте нас, — попросила Катрин, и охранник вышел, закрыв за собой звуконепроницаемую дверь. Но через затянутый сеткой глазок в двери она могла видеть часть его фуражки — он стоял на страже снаружи.
Потом она взглянула через стол в изможденное лицо человека напротив себя, того самого человека, которого она видела с десяток раз в сумраке туннелей — человека, которого Винсент называл Отцом.
Человека, который год тому назад спас ее жизнь.
— С вами все в порядке? — спросила она.
Он кивнул головой. Он выглядел осунувшимся, словно в последнее время спал не более нее и пережил очень тяжелую ночь. Без своей коричневого цвета накидки, без теплого жилета из кожи и меха, который носили очень многие из обитателей Туннелей, он казался маленьким и очень уязвимым — просто плотный пожилой седой человек в синей тюремной форме, приведенный сюда из камеры. Только глаза были другими, мудрыми, жалеющими, все понимающими, но, как и у всех приводимых сюда, настороженными.
Она была для него, поняла она, прежде всего дочерью богача, как и Маргарет Чейз. Теперь она поняла, какой судьбы Винсента он так боялся.
— Вам что-нибудь нужно? Я могу вам принести.
— Нет. — Он слегка нагнулся вперед, сидя в кресле, всматриваясь сквозь мешающую сетку в ее серьезное лицо. — Пожалуйста, — произнес он, — не вмешивайтесь в мое дело. Этим вы можете привлечь внимание ко мне, и тогда…
— Вам предъявлено обвинение в убийстве, — мягко прервала она его. Детектив по фамилии Гутиеррес передал ей заведенную на него папку, покачивая головой и делая соответствующие замечания. «Пусть вам повезет с этим парнем больше, чем мне». — Вы должны рассказать мне все, что произошло.
Он помолчал несколько мгновений, колеблясь, опустив взгляд на свои руки, лежавшие на палке, затем молча отрицательно покачал головой.
— Разве вы не знаете теперь, что вы можете доверять мне?
— Это не из-за вас, — сказал Отец, поднимая на нее взор серо-голубых глаз. — Я могу не знать вашего мира, но мне прекрасно известна вся порочность вашей юстиции.
Теперь, когда она знала, что в свое время произошло с ним, она не смогла ему возразить. Вместо этого она сказала:
— Я единственный человек, кто может вам помочь.
— Если вы хотите помочь мне, — ответил Отец, — пожалуйста, оставьте меня.
— Я не могу сделать этого… Джекоб.
Теперь он не смотрел на нее — она поняла, что он потрясен одним звуком этого имени, которое он не слышал в течение тридцати пяти лет, а также тем, что это имя произнесла именно она.
— Я знаю, кем вы были, — прошептала она, — и что произошло.
В его взгляде не было ни страха, ни ужаса — но он тем не менее изменился, словно исчезла возведенная им броня, и он смотрел теперь в лицо своего противника ничем не защищенный.
— А Винсент? — В его голосе было страдание.
— Он тоже знает.
Отец вздохнул, его широкие плечи немного поникли.
— Я не хотел скрывать все это от него, — мягко произнес он, — я всего лишь хотел забыть сам. Он понял это?
— Да. — И затем: — Вам нечего стыдиться.
Он взглянул на нее, слегка удивленный тем, что это может ее заботить.
— Я и не стыжусь.
Несколько секунд они помолчали, и она поняла, что этот инцидент уже на самом деле ушел для него в прошлое.
— Это Маргарет послала за вами?
В его глазах появился живой блеск:
— Маргарет? Вы ее видели?
— Я пыталась, — ответила она, — но она больна, и к ней никого не пускают.
Его брови поползли к переносице:
— Она в больнице?
— Нет. Она дома.
Отец помолчал еще несколько мгновений, осмысливая это, пытаясь представить ее в обстановке ее дома… в обстановке, как поняла Катрин, знакомой ему. Он был в этом доме, все эти годы, когда в нем был жив тот человек на портрете с жестким выражением лица. Это была, поняла она, первая весточка от его жены после ее письма из Парижа тридцать пять лет тому назад.
— Она послала мне сообщение, — наконец произнес он.
— «Обломки моей памяти», — мягко процитировала она, и он снова взглянул ей в глаза, осмысливая, что именно эти слова привели ее к Маргарет… что Винсент должен был найти письмо. Еще после нескольких секунд молчания она спросила: — Вы не знаете, значат ли эти слова, что ей нужна помощь?
Он покачал головой:
— Не знаю. Я понял так, что она хочет снова меня видеть.
Ее руки переместились на папку на столе перед ней, тощую папку с обстоятельствами, которые привели его сюда.
— Кто такой был Алан Тафт?
— Друг, — грустно ответил он, — он защищал меня во времена «охоты на ведьм», рисковал своей собственной карьерой — мог тоже оказаться в черных списках, вы же знаете. Такие вещи делались тогда.
— Он был и адвокатом Маргарет?
— Он был нашим семейным адвокатом.
И он был убит, подумала Катрин. Убит кем-то, кто обыскал весь его офис. Убит — хотя это преступление было совершено вскоре после конца работы, когда еще была вероятность того, что в здании будут люди, по всей вероятности, тем, кого он достаточно хорошо знал и не стал звать на помощь.
Она коротко спросила:
— Вы знаете человека по имени Генри Даттон?
Отец помедлил с ответом, выискивая в своей памяти имена, образы людей из этих прошедших лет, и потом отрицательно покачал головой:
— Нет. А почему вы спрашиваете о нем?
— Я не уверена, но он, возможно, имеет отношение к делу, — сказала Катрин. — Но что еще вы могли бы рассказать мне о Маргарет? Может быть, это помогло бы мне разгадать загадку.
— Я даже не знаю, — медленно ответил он. — Она была так молода, когда я ее знал… и так прекрасна. С тех пор… прошла уже целая жизнь.
Катрин снова ощутила в себе прилив горячего сочувствия, больше, чем когда-либо, ей хотелось дотянуться через стол и пожать руку старика. Разумеется, это было невозможно — даже если бы между ними не было сетки, все происходящее, без всякого сомнения, запечатлевалось бесшумно работающими кинокамерами. Поэтому она только сказала:
— Я сделаю все, что смогу. Прежде всего я сообщу Винсенту, что нашла вас и с вами все в порядке. — Она нажала кнопку с ее стороны стола, вызывая охранника, и поднялась, собирая бумаги.
Прежде чем дверь за спиной Отца открылась, впуская представителей власти, Катрин успела сказать:
— Вы знаете, она больше никогда не выходила замуж.
И Отец глазами поблагодарил ее, в то время как охранник выводил его из комнаты.
Винсент взял у Дастина небольшой пластмассовый патрон и отвинтил его крышку. В сообщении, которое Паскаль выстукал для него по трубе, значилось только: «Срочное сообщение получено Уолл-стрит туннель ФР-ПР». Условное сокращение Паскаля «Уолл-стрит туннель ФР-ПР» обозначало неиспользуемую линию частного метро, когда-то подходившую к снесенному уже дому человека по имени Франклин. Внутреннее чувство подсказало Винсенту, что записка будет написана Катрин.