— До свидания, — произнес он и было повернулся, чтобы вернуться в царство теней.
Катрин, поколебавшись, позвала его:
— Отец…
Он приостановился и повернулся к ней лицом. Мимо них проходили мужчины и женщины, их лица ничего не выражали, серые костюмы и модные платья, как дорогая броня, скрывали под собой их страхи, их любовь, их мечтания.
— Я только хотела, чтобы вы знали, — сказала она, — я никогда не причиню ему зла. Я люблю его. — В первый раз она сказала об этом другому человеку — и это был первый раз, тут же поняла она, когда рядом с ней был другой человек, с котором она могла говорить о Винсенте.
Отец слегка улыбнулся.
— Я знаю, — сказал он, и по тону его голоса она поняла, что он никогда в этом не сомневался. — И еще я знаю, что это только сделает его несчастным.
Все ночи, проведенные вместе на террасе, когда рука Винсента обнимала ее плечи… их ночные прогулки, рука в руке, по холодным аллеям парка… голос Винсента, читающий ей, и его туманный взор…
— Почему вы это говорите? — спросила она.
И он ответил с грустным пониманием:
— Потому что он еще и мужчина.
Глядя на старика, Катрин поймала себя на мысли — интересно, как он нашел путь вниз в самый первый раз, кто там открыл первую дверь перед ним, когда от него отвернулся весь мир и все двери Верхнего мира закрылись перед ним. После предательства, судебного разбирательства, безработицы и жизни на улицах письмо Маргарет должно было стать последним ударом. Неудивительно, что он хотел забыть все это.
Но песнь Орфея была песнью мира света. Эта песнь привела к ней Винсента, и Отец чересчур хорошо понимал боль, которая скрывалась под этой щемящей красотой. Но он еще понимал и то — и по его печали она увидела, что он это знает, — что основным мотивом этой песни была любовь, которую невозможно отвергнуть.
Он медленно повернулся и исчез, опускаясь среди спин прохожих, в темноте своей преисподней, оставив Катрин стоять, залитую светом ее мира.
Легонько вызванивали трубы, передавая во все стороны сообщения и ответы на них — звучала удивительная музыка Нижнего мира. Тишину больше ничто не нарушало, разве только почти неслышное посвистывание керосиновой лампы, стоявшей на восьмиугольном столе, да еще шуршание страниц книги, которую читал Винсент.
Винсент.
Маргарет Чейз смотрела на его профиль в свете лампы, странный плоский овал лица, скорее звериный, чем человеческий, на освещенные свечами ячменного цвета брови и волну жестких волос.
Приемный сын Джекоба.
Катрин рассказала ей про него, тщательно подбирая слова, готовя ее, чтобы она не испугалась, внезапно увидев его, — и в самом деле, подумала Маргарет, трудно было не испугаться, неожиданно встретившись с ним. Но после того, как она пришла в себя после своего наркотического сна и увидела свой особняк, полный полицейских, а Генри в наручниках…
Она слегка вздрогнула. Эти воспоминания еще причиняли ей боль. На первых порах Генри так хорошо к ней относился, выполнял все ее желания… И все же, подумала она, он прекрасно знал, как она соскучилась по ласке и как боялась ее. Его теплота и юмор, любезность… Он отлично понимал, как войти к ней в доверие. И это тоже причиняло ей боль. Катрин как можно более осторожно сообщила ей об этом, уверяя ее, что вначале у него были самые честные намерения, но, размышляя обо всем этом, Маргарет порой думала, что он с самого начата распознал в ней легкую жертву. Алан совершенно однозначно не доверял ему, а у Алана есть — вернее, было — чутье на людей.
Невозможно было представить, что его уже нет на свете. Она обвела взглядом тихую комнату. Тишина и покой заполняли ее; полки книг скрывали каменные стены, столы были уставлены всякими редкостями, картами, поблескивал металл старинных астрономических приборов и медицинских инструментов.
… Да, это была комната Джекоба. Прошло уже тридцать пять лет с тех пор, как они жили вместе, да и то в те времена он постоянно разъезжал между Нью-Йорком и Нью-Мехико, но их комнаты всегда были чистыми и прибранными… И она всегда знала, что если он сам будет вести свой дом, его комната всегда будет похожа на ту, в которой она сейчас лежала.
Она рассказала Катрин о последнем посещении Тафта утром того дня, когда он был убит, — как он возражал против ее желания завещать все ее имущество Фонду Даттона. По иронии судьбы, подумала она, улыбнувшись, теперь, когда Генри проведет долгий срок в тюрьме за убийство Алана, фонд его имени сделает именно то, для чего он и был создан, пока Генри не начал тянуть из него средства… Так что в Бруклине все же возникнет приют для бездомных. Алана это могло бы позабавить, подумала она с горьким смешком… Это было забавно даже ей. Но как-то отстраненно. К тому времени, когда приют будет построен — даже намного позже, Генри еще будут судить…
Она встряхнула головой, отгоняя свои мысли, и поплотнее завернулась в шиншилловую накидку. Здесь, внизу, было холодно. Но она всегда мерзла и наверху.
Потом Катрин познакомила ее с Винсентом и сказала, что Винсент проводит ее туда, где теперь живет Джекоб.
Винсент приподнял голову, словно его острый слух уловил звук знакомых шагов. Он отложил в сторону толстую книгу, которую читал, — том Бальзака… Очевидно, Джекоб передал ему свою любовь к историям о сложных взаимоотношениях людей. Он поднялся на ноги, тусклый металл его пояса блеснул в свете свечей.
В дверях стоял Джекоб. Сидя в неосвещенном углу галереи, Маргарет смотрела, как они обнялись — настоящие отец и сын… Она была рада, что все эти годы Джекоб провел не один. Он по-прежнему был одет в свой лучший твидовый костюм, нелепый на фоне одеяния Винсента, но держался с достоинством.
— Отец, — произнес Винсент своим незабываемо мягким голосом, — я рад, что с тобой все в порядке.
Ответ прозвучал очень просто:
— Как хорошо оказаться дома.
Этот голос она три десятилетия слышала в своих снах. Потом он повернул голову, и их взгляды встретились.
Она знала, что он не видит сейчас ни коротко стриженных поредевших волос, ни впалых щек, ни изборожденного болью и опытом жизни лица. Медленным движением, совершенно бессознательным, но привычным до автоматизма, он снял шляпу, и эта дань формальности была так свойственна ему, так знакома, что она поняла: это не может быть сном. Она поднялась с резного стула, на котором сидела, едва ли не сбежала по ступеням галереи, и все эти разделившие их годы растаяли в воздухе как дым.
— Джекоб, — прошептала она, падая в его сильные объятия.
В этот день они долго гуляли по туннелям и галереям его загадочного мира. Хотя нет, подумала Маргарет, загадочный — и все же… просто другой тип мира. Другой мир, мир темноты, свечей и тишины, укрытый от всего мир. Она расспрашивала, как передаются сообщения по трубам, и он привел ее в Центр Связи и познакомил с Паскалем, похожим на маленького доброго паука в паутине из меди и стали; спросила о Пропасти, по трем мостам через которую они с Винсентом прошли, и Джекоб вместе с ней стоял на одном из ее перекрытий, заботливо обняв и рассуждая, кто построил ее, когда и зачем. Он показал ей подземную реку, вытекавшую из туннеля, пробитого давным-давно для метро, которое уже никогда не будет построено; показал участок подземного шоссе с шестирядным движением длиной в четыре квартала, проходившего глубже иных туннелей метро, построенный когда-то для проекта сквозного движения через город и впоследствии заброшенного; показал пещеру, найденную Мышом, все стены которой были в зеркалах, — никто не мог объяснить, для чего ее сделали; верхушки деревьев, бывших древним лесом, — их стволы навеки погрузились в грунт города; рассказал, как они совсем недавно нашли пиратский корабль, затонувший совсем рядом с берегом вместе с награбленным золотом. Маргарет всегда любила гулять и даже во время своей болезни проходила по нескольку миль в день. Она радовалась прогулке после долгих дней отупляющего наркотического сна.
Гуляя, он держал ее руку в своей или обнимал за плечи; они вспоминали свое первое знакомство, происшедшее, казалось, лишь несколько дней тому назад. Она рассказала ему про новые корпуса многоквартирных домов, которые она увидела рядом с аэропортом Орли в свой последний визит в Париж, город, где они провели свой медовый месяц, — он лишь вздыхал и грозил кулаком миру, готовому уничтожить все доброе и прекрасное… Как если бы он был там с ней и видел все это своими собственными глазами. Она познакомилась с Мышом, маленьким изобретателем, с кузнецом Винслоу, с шумной оравой ребятишек, выросших в туннелях и напомнивших ей своими шустрыми глазами и смышлеными лицами юных помощников Шерлока Холмса, увидела мастерскую Кьюллена, где он с воодушевлением трудился над мраморной плитой, — Джеми и Мышь, надрываясь, приволокли ее сюда из развалин какого-то здания ему в подарок; и пропахшую воском мастерскую, где Сара делала свечи, светильники и мыло.
И больше всего на свете ей нравилось ощущать надежность его плеча, его руки, обнимающей ее, и знать, что он наконец рядом с ней.
Только вернувшись в комнату Отца, она ощутила усталость от прогулки и боль, с которой она боролась ежедневно, ежечасно, в течение многих месяцев.
Боль настигла ее как укус змеи, давно лежавшей в засаде и вот наконец ударившей, — он поддержал ее с сочувствующим лицом:
— Маргарет…
— Со мной все в порядке, Джекоб, — сказала она, опускаясь в резное кресло, — правда… — И она быстро улыбнулась, стараясь убедить его.
— Мы так много сегодня гуляли…
— Нет, — она покачала головой, — мне просто надо немного отдохнуть.
Для нее уже ничего не могло быть «много», и она прочитала это в его взгляде; на эти несколько чудесных часов он совершенно позабыл все, что ему говорила Катрин о ее болезни. Он ничего не сказал и лишь, нагнувшись к ней, стал считать ее пульс. Он еще хочет что-то сделать с ее болезнью, подумала она, но ведь он должен знать, что есть болезни, которые нельзя излечить.
Через некоторое время она произнесла: