Он вышел из комнаты, и Нина сказала, чтобы Виктор пока погодил ехать на хутор. Командир не оставил никакой надежды. Что делать, было неизвестно.
- Не надо его дразнить, - сказал Виктор. - Если воевать, так воевать, а дразнить не надо.
- Я не собираюсь молчать! - ответила она. - Ты испугался? Ну тогда иди на свой хутор... Пусть!..
Он пожал плечами. Ему хотелось защитить ее, и он вовсе не испугался, просто ему некуда было от нее уходить. Он взял ее за руку.
- Ты совсем рехнулся, - сердито, с досадой произнесла Нина. - При ребенке?.. Давай без телячьих нежностей.
- Ты не так поняла, - буркнул Виктор. - Прости.
Подняв брови, она смотрела на него, словно говорила, что он глупый гимназист, от которого нечего ждать никакого толку. По-видимому, наконец виновный был найден!
Виктор отошел к окну, отодвинул портьеру и, закрываясь ею от отблеска лампы, стал выглядывать, что делается на овечьем базу, словно из окна можно было разглядеть. Нина наклонилась к сыну и сказала:
- Знаешь, чей это мундир? Когда ни тебя, ни меня не было на свете, жили другие люди... Мы потом их заменили...
"Ясно ли я выражаюсь?-подумала она. - Что ему до народа?" И стала думать о другом: "Напрасно я так с Виктором. Рано или поздно он должен был открыться... Он влюблен. Я разрешаю ему быть влюбленным, делаю вид, что не замечаю... А если он уйдет?.. "
- Маманя, это мой батяня, - сказал мальчик и погладил сюртук.
- Виктор, что ты там смотришь? - спросила она. - Ничего же не видно. Иди сюда!
Он отпустил портьеру и повернулся.
- Я хочу все спалить, - сказала Нина. - Почему я должна терпеть? Я не могу сидеть и ждать, когда они придут за мной... Вези Петра на хутор!
- Лучше бы и тебе уехать, - ответил он.
- Нет, я буду здесь до самого конца! - заявила она.
И Виктор увидел, что Нина заметалась, не понимает, что после отказа Рылова надеяться не на что. И еще ему было обидно, что она так заволновалась после того, как он хотел поцеловать ей руку. Конечно, они чужие, их ничего не связывает. Но ведь он единственный в эту минуту, кто не бросает ее, и он должен ее поддерживать, несмотря на ее срывы.
Керосиновая лампа ярко светила в малом пространстве вокруг Нины и ребенка, на стене слева лежала тень женской головы, справа - детской. Отблескивала застекленная картина, изображение какой-то сладкой итальянской мадонны. И офицерский сюртук с красным воротником, вырванный из времен императора Николая I, перекликался с ней, как будто создатель хотел светом, отблесками и тенями показать всю краткость настоящего времени.
Виктор сказал, что хочет быть рядом с ней и что у него нет в мыслях воспользоваться нынешним ее трудным положением.
Она наклонила голову, блеснула заколка в волосах, и тень на стене тоже наклонилась. Потом Нина посмотрела на него и позволила подойти ближе. Он подошел. Ее взгляд говорил, что она не верит ему, но прощает.
- Дай руку, - сказала Нина.
Она сжала его пальцы в горячей крепкой ладони и словно навсегда сделала его слугой.
- Я боюсь, - услышал он. - Ты один возле меня... Ты меня любишь?
Виктор молча кивнул. Он понимал, что она говорит не о любви.
Ребенок приподнялся, пересел ближе к Нине и прижался к ней.
- Я тоже один, - вздохнул он.
Нина протянула руку Виктору, и, когда он нагнулся, взяла его за шею и поцеловала в лоб.
Это был не тот поцелуй, которого Виктор ждал, но так-привязывало еще ближе. Он ощутил, будто Нина сейчас взяла его душу.
Оба молчали. Затем она повернулась к сыну, внутренне отодвигаясь от Виктора, потому что они не могли долго находиться душа к душе.
Мальчик захотел на двор, и отблеск вечного, который видел Виктор, угас.
Возвратился командир, весело сказал, что овечек зарезали, чик - и готово! От него пахло хлевом, к сапогам прилипла солома.
Нина повела мальчика.
- Куда они? - спросил командир.
Виктор объяснил.
- Природа, - сказал командир. - А мы режем ваших овец, вы нас терпите, ждете калединских казаков... Помню, в шестнадцатом году под Луцкам вхожу в халупу, требую сена. Хозяйка тупо смотрит, молчит. Я - громче. Она молчит. Пришлось поднять нагайку и крикнуть: "Да ты оглохла!" Баба тяжело вздохнула и молча легла на постель... На фронте, могу вам открыть глаза, у солдат к немцам ненависти не было, а сейчас к своим - ненависть. Народ выломился из колеи. Нет над ним никого, ни земной, ни небесной власти.
- Я тоже народ знаю, - вымолвил Виктор. - У нас на руднике комитет самоуправление ввел, и не было никакой ненависти, все работали. Ненависть у босяков, кто работать не хочет, кого сбивают с толку призывами разрушить Россию... Вот вы как будто сочувствуете хозяйке дома, а пришли разрушать налаженное. Вы даже сапог не обтерли, солому несете в дом... Вам можно. Сила за вами. Чего беречь, думаете вы, все равно это будет разграблено.
Командир сел на диван, положил ногу на ногу и сказал с сожалением:
- А ведь вас могут расстрелять. Так ничего и не поймете. Говорите: народ! Ваши рудничные - еще не весь народ... А народ - это те, кто через муки прошел. Раньше все спорили про народ и интеллигенцию. Мы образованные, он - диким, хороший, вечный, как земля. А пришла война, услышал я от одного солдата правду. Хотите расскажу?
- Что за правда? - спросил Виктор.
- А то, что коль он вечный, то и думать должен не про себя и не так быстро, как мы, кто знает, что человек смертен. А он говорит: "Нет во мне ни страху, ни радости. Будто мертвый я. Будто вокруг травка, солнце, а у меня душа словно в могиле, оторвало меня от людей, от всего отшибло. И не надо мне больше ни жены, ни детей, ни дому, - вроде как и слов таких я не помню. Ни смерти не жду, ни боя не боюсь..." А вот главное: "Обмокла душа кровью. И допреж разные думки думались, да знал я, что ввек на такое не пойду. А теперь - нет во мне добра к людям". Услышал я эти слова и понял, что война переделала народ. Скифская Русь приказала долго жить. А взамен - шиш... Ему большевики хорошо втолковали, что надо разбить гнилую матушку Расею, вложили в него новую душу.
Командир, блеснув пенсне, остро взглянул на Виктора, явно ожидая возражения.
- Не понимаю! - сказал Виктор. - Кому радость, что Россия погибнет?
- И пусть погибает, - ответил командир. - Она не успела за прогрессом. Будет что-то новое, светлое. Предупреждаю - не стойте на пути нового.
- Меня и казаки хотели расстрелять, - сказал Виктор.
- Зачем? - удивился командир. - Вы всей душой за старое! Ваш идеал помещичье-капиталистическая отчизна.
- А ваш - российское пожарище? - насмешливо ответил Виктор. Бескультурная, хамская, пьяная, завистливая! Что ж, она вас накормит! А помещичье-капиталистическая - это Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский... она сгорит.
- Нет, Пушкина и Гоголя мы вам не отдаем! - сказал командир. - Но мы все помним... Пушкина убили, Лермонтова убили. Гоголь помешался, Достоевского чуть не расстреляли...
- Это не мы делали, - сказал Виктор. - Наши строили земские школы, больницы, работали на голоде, на холере, просвещали народ... Уже было подвели его к сознанию работать сообща, в кооперации.
- Вот и хорошо, - сказал командир. - Мы пойдем еще дальше. Либеральное ползание заменим народным размахом... Но сперва расчистим дорогу! Вот я, бывший офицер, я был ранен, я проливал кровь за веру, царя и отечество... смотрите! - Он потянулся к старинному зеленому сюртуку, взял его как тряпку и вытер сапоги. - Понятно? Вот туда оно годится!
Наверное, он сам не ожидал от себя такого поступка и дико взглянул на Виктора, ожидая, должно быть, немедленной расплаты.
Виктор опешил. Только что мирно беседовали - и вдруг надругательство над беззащитным домом, не требующее никакой отваги.
- Вы подлец, - сказал Виктор. - Что бы вы делали, если бы в доме были казаки? Куда бы делась ваша дерзость?
И, сказав это, он почувствовал облегчение. Будь что будет, а он не склонил головы и заступился за умирающую матушку-Россию. Пусть никто об этом не узнает, а все-таки ему показалось, что кто-то строгий и мудрый посмотрел в этот миг на него.
Командир встал, подошел к нему и ударил по лицу. Виктор отшатнулся.
- Подлец, - повторил он, подавляя откуда-то появившийся страх и с нетерпением глядя, как правая рука командира медленно ложится на темно-желтую кобуру. - Вам не стыдно?
"Застрелит? - пролетело в голове. - Вот черт... И ничего не могу. Получил по мордасам... Плюнуть хотя бы!.."
Командир спросил:
- Чего ты добился своей фанаберией? Готов ради старой тряпки получить пулю?
Виктора снова спасла Нина. Командир убрал руку с пояса и перестал смотреть на Виктора.
Нина подняла с пола сюртук, встряхнула его.
- Там пришли люди, просят вас для беседы, - сказала она. Мужики-арендаторы хотят предложить вам, чтоб вы не разоряли моей усадьбы, они собираются делить ее между собой... Они на кухне. Идите.
Когда он ушел, Нина безнадежно махнула рукой:
- Сумасшедший дом! Еще одни хозяева объявились...
Жизнь шла своим ходом, требуя выполнения повседневных законов и наказывая тех, кто пытался уклониться. Владелицу рудника Нину Петровну Григорову арестовали за неуплату налога, конфисковали, что нашли во время обыска, кольца, серьги и броши, хранившиеся в серебряной шкатулке, и выпустили только через два дня. А кому, как не ей, было понимать, что для налаживания производства нужны средства? Но она была оскорблена и не могла добровольно уступить. Ее технический персонал во главе со старым Ланге разъехался кто куда спасаться от голода и унижений, хозяйка же оставалась в поселке, будто была привязана. Она ждала, что вернется старое.
Но жизнь не могла ждать и терпеть, она делалась грубой, как скамейки в арестантской, и свобода заменллась самоуправлением совета, где заседали разные неизвестные. То, чего они хотели, было неисполнимо. Они словно Христос собирались накормить одним хлебом тысячи голодных, да еще добыть для производства крепежного леса, бензина, фуража, да еще наладить обывательскую жизнь по торговой, медицинской и школьной части, как в парламентской добропорядочной Англии. Увы, все это было фантазиями. Разве они не знали, что большинство поселковых жителей обитают в балаг