Цинфелин вспыхнул.
— Я не говорю о тебе или о том, что ты должен за мной «присматривать»! Я говорю о том, что она — та, которую я полюбил в моих видениях, — она существует на самом деле! Она рядом и теперь может говорить со мной!
— Ты слышал ее голос? Ты уверен, что это был именно ее голос? — переспросил Конан.
— А чей же еще? — рассердился Цинфелин. — Едва я услышал его, как силы вернулись ко мне. Я сражался ради нее! Я хотел жить ради нее!
— Что ж, в любом случае, это помогло, — согласился Конан.
Цинфелина бесило равнодушное отношение киммерийца к его великой любви и к чуду, которое сотворила эта любовь. Конан, разумеется, все это знал — он читал в душе юноши, как в книге, ибо встречал подобное уже не в первый — и нарочно поддразнивал юного графа. Излишняя патетичность может повредить делу, считал Конан.
— Как ты думаешь, — мирным тоном заговорил Конан с Цинфелином, который сидел теперь молча, отвернувшись, и с подчеркнутым вниманием рассматривал волны, — чем на самом деле промышляет эта нежить?
— Забирает души людей, — сказал Цинфелин, не поворачиваясь.
— Зачем?
— Чтобы продолжать… «жить», — буркнул Цинфелин. — По-моему, это очевидно.
— Нет, это не очевидно, — возразил киммериец. — Может быть, они делали это не для себя.
— А для кого? — Цинфелин наконец заинтересовался новой проблемой и обернулся к киммерийцу.
— Возможно, у них есть хозяин. Некто, кому требуются живые души для исполнения каких-то планов.
— Кем бы он ни был, сейчас он утратил большую часть своей добычи, — хмыкнул Цинфелин.
— Это точно, — подтвердил Конан.
Помолчав, Цинфелин предложил:
— Нужно проверить среди моряков. Вдруг кто-то остался в живых? Нам сейчас не помешал бы союзник.
— Союзник, в котором едва теплится жизнь? Понятия не имею, чем бы он мог быть нам полезен, — проворчал Конан. — Разве что тебе нравится возиться с больными и умирающими…
— Терпеть этого не могу, — поморщился Цинфелин. — Но… разве не нужно посмотреть? Сели не ради нас, то ради простого долга?
— Согласен, — сказал Конан.
— Если ты согласен, то зачем все эти рассуждения?
— Чтобы посмотреть, как ты злишься.
Цинфелин покачал головой.
— Наверное, я никогда не пойму тебя, Конан.
Киммериец легко вскочил на ноги.
— Ты и не должен меня понимать. Когда ты станешь графом, тебе придется командовать самыми разными людьми. И большинство из них останутся для тебя загадкой, настолько они не будут похожи на тебя. Привыкай уже сейчас.
Они обошли весь берег, останавливаясь возле каждого погибшего и подолгу осматривая его. Увы, признаки жизни подавал лишь один, но и тот вскоре угас.
Цинфелин выглядел подавленным.
— Я никогда не видел такого количества мертвецов, — признался он. — Это какая-то бойня.
— Попробуем предать их тела огню, — предложил Конан. — Работа долгая и трудная, придется набрать много хвороста и притащить сюда десятка три древесных стволов… Не знаю, как управимся.
Мы вдвоем не управимся, — ответил Цинфелин.
— А мы постараемся, — сказал Конан. — Поверь, дело того стоит. Нельзя оставлять тела без погребения. Мы спасли их души от пожирания — одним богам известно, какова посмертная участь тех, кого поглотит здешняя нежить! — теперь завершим начатое.
Цинфелин нерешительно огляделся по сторонам.
— Ты боишься мертвецов? — спросил он наконец. — Ты суеверен, Конан?
— Ничуть, но я уважаю тех, кто погиб достойно.
— А что будем делать с этими? — Цинфелин указал на лже-рыбаков, валявшихся повсюду.
— Пусть их сожрет море, — равнодушно ответил Конан. — После прилива здесь не останется ни одного трупа. Рыбе будет чем поживиться. Это будет только справедливо.
Остаток дня они валили деревья и таскали их на берег, складывая большой костер. Погибших уложили в ряд, и Цинфелин поджег костер. Пламя сразу охватило всю поленницу. Костер был сложен искусно, а ветер с моря только раздувал огонь. Скоро все умершие исчезли в ревущем пламени.
— Вот и все, — сказал Конан, вновь и вновь ощущая прикосновение невесомых существ. — Они обрели мир и покой. А ты полагал, что это будет невозможно…
— Кажется, ты не признаешь слова «невозможно», — улыбнулся Цинфелин. Он тоже чувствовал умиротворенность.
— Почему? — возразил Конан. — Когда что-то невыполнимо, я так и говорю. Но сложить погребальный костер под силу двум мужчинам, уж поверь мне.
— Верю, — вздохнул Цинфелин.
Они по-прежнему находились на берегу, и башня, где томилась пленница, до сих пор высилась перед ними, такая же неприступная и мрачная, как и в час их прибытия сюда.
С рассветом Конан и его молодой товарищ попытались проникнуть в башню.
— Возможно, на рассвете силы призраков слабеют, — предположил Конан.
Ты знал этого капитана, — сказал Цинфелин. — На что он способен?
— Я знал Гуннара в ту пору, когда он был еще жив, — возразил киммериец. — Тогда он был способен на многое. Храбрец, ни во что не ставящий ни свою жизнь, ни чужую. Мне было хорошо сражаться с ним бок о бок — и я не позавидовал бы тому, против кого он поднял меч! Но то было давно. В те зимы, когда он был еще жив. Кто знает, каким он стал теперь, когда его изменили чьи-то злые чары!
— Я всегда полагал, — нерешительно начал Цинфелин, — что человек, даже после смерти, даже после того, как на него окажет воздействие злая магия, все равно сохраняет какие-то свои прежние качества.
— Не стоит обольщаться, — возразил Конан. — Маги частенько пользуются этим человеческим заблуждением. Но самые опасные демоны обычно принимают облик чьего-нибудь давно умершего ребенка или погибшей возлюбленной. Такие демоны страшнее всего. Они заманивают в ловушку ничего не подозревающую жертву… Нет, Цинфелин. Если тебе явится с того света твоя подруга, будь уверен: самое лучшее, что ты можешь сделать, — это поскорее снести ей голову и присыпать ее раны пеплом и солью.
Подумав немного, он добавил:
— Впрочем, Гуннар был достаточно плохим — с обычной точки зрения — человеком, чтобы предположить, что после смерти он не слишком-то изменился. Так что ожидай худшего, Цинфелин, и не надейся ошибиться.
Они подошли к башне и начали обходить ее кругом.
— Где-то здесь должна быть дверь, — бормотал Конан. — Возможно, она прямо у нас перед носом, а мы ее попросту не видим.
— Но как же мы войдем, если двери нет?
— Я попробую забраться по стене. Там, наверху, имеются какие-то окна. Возможно, сумею протиснуться.
— Ты? — Цинфелин с сомнением оглядел могучую фигуру варвара.
— А что? — оскорбился Конан. И рассмеялся: — Наверное, ты полагаешь, что по такой стене невозможно вскарабкаться?
— Если говорить честно, то — да, — кивнул Цинфелин. — Она почти гладкая.
— Почти. — Конан весело фыркнул. — Смотри и запоминай, только не пытайся повторить. На такое способны только киммерийцы.
Он сбросил сапоги, сиял с себя тяжелый плащ и остался босой, в штанах и рубахе. Меч был привязан у Конана за спиной.
Ловко, как кошка, он поднялся на уровень первого этажа — точнее, это можно было бы счесть первым этажом, если бы башня имела окна и другие признаки того, что она является человеческим жильем.
Ошеломленный Цинфелин стоял внизу, все выше и выше задирая голову по мере того, как киммериец карабкался по стене. Стена эта была совершенно отвесной и со стороны выглядела гладким, но ловкие пальцы Конана находили здесь опору без особого труда. Он ухитрялся вставлять пальцы ног в крохотные щели и хвататься за совсем незаметные выступы, чтобы подтягиваться все выше и выше.
Вот уже он на высоте трех человеческих ростов…
Цинфелин начал было верить в успех их безумного предприятия, но тут башня ожила. Дверь не появилась там, где она, в принципе, должна была быть; и окон в стене по-прежнему не было. Но призрачные наемники возникли как будто из ничего. Они проступали сквозь стены, спускались с крыши по несуществующим ступеням, которые как будто имелись в воздухе.
Цинфелин с ужасом увидел, как прямо перед ним стена вдруг начала бугриться, на ней появилось нечто вроде барельефа. Барельеф этот изображал двух вооруженных воинов с грубо высеченными лицами и бородами. Мгновение барельеф оставался неподвижным, а затем он зашевелился, и вот уже воины высвободились из каменного плена и предстали перед Цинфелином во плоти.
Молодой граф поднял меч, готовясь сразиться с ними. Не сговариваясь и даже не обменявшись взглядами, воины-призраки набросились на него.
Зазвенела сталь. Цинфелину не приходилось даже мечтать о том, чтобы перейти в наступление; он едва успевал отбивать удары, которые сыпались на него справа и слева.
С диким криком киммериец спрыгнул со стены. На миг Цинфелину показалось, что Конан переломает себе все кости, по ловкий и гибкий киммериец приземлился довольно удачно, на мягкий песок, перекатился и, быстро придя в себя после падения, вскочил на ноги.
К нему устремилось сразу несколько призрачных воинов.
Конан, оскалившись, как зверь, бросился в атаку. Казалось, он угадывает каждое намерение своих врагов, и опережает их по меньшей мере на шаг. Звон стали был оглушительным.
Победить призрачных наемников казалось делом совершенно невозможным: никакой удар не мог оказаться для них смертельным. Сталь не в силах была ни отсечь им голову, пи перерубить конечности. Они не знали устали.
Конан отражал атаку за атакой, теснил своих врагов и все ближе подбирался к Цинфелину.
Молодой граф едва держался на ногах. В самом начале схватки он получил глубокую рану на бедре, и теперь все силы уходили на то, чтобы не упасть. Цинфелин знал, что если он поддастся слабости и опустится на песок, наемники без всякой жалости добьют его.
Конан крикнул:
— Отходи!
Цинфелин подставил меч, встречая очередной выпад врага.
— Беги, Цинфелин! — повторил Конан. — Я задержу их!
Забыв о гордости, раненый молодой человек повернулся к врагам спиной и помчался из последних сил наверх, на заросший травой холм. За ним гнались, но недолго. Тяжелые воины увязали в песке все глубже и наконец застряли. Конан в два прыжка догнал их и мощными ударами одного разрубил почти пополам, опустив меч на основание шеи врага, а другого обезглавил. Здесь, на холме, тела наемников обрели телесность. Призраки вновь стали людьми — они истекали кровью и умирали, как самые обычные люди.