За это время Фудзико успешно сдала экзамены на получение должности в ООН, закончила университет и начала работать в штате Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев, где вечно не хватало сотрудников. Но Фудзико и Каору, даже находясь почти рядом, видели разное. Им следовало бы пристально всмотреться друг в друга или, пройдя мимо, обязательно оглянуться. Чтобы вернуть такие отношения, у Каору осталось только одно средство – петь.
4.2
Он составил программу своего концерта из оперных арий Генделя и Глюка, песен Тости и своего родного отца Куродо Ноды, а также включил отрывки из последнего отцовского произведения «Песнь мертвым». Поначалу публика не возлагала особых надежд на никому не известного контртенора, но после второго номера программы, арии Юлия Цезаря, все поняли, что присутствуют при рождении новой звезды. Когда Каору исполнил последнее произведение Куродо Ноды, его встретили шквал аплодисментов и слезы восхищения. Каору трижды спел на бис, но его не отпускали, и он выходил на сцену тринадцать раз. В гримерке толпились фанатки группы, которую он организовал подростком, и университетские однокурсники, к ним присоединились очарованные дивным голосом дамы. Чтобы концерт не провалился из-за полупустого зала, Андзю заблаговременно разослала приглашения знаменитостям, с которыми общалась семья Токива, но, как оказалось, в этом не было необходимости.
Концерт закончился, Каору отдыхал в гримерке, но выглядел он почему-то нерадостно. Андзю поторапливала его, и он принимал букеты, учтиво склонял голову в ответ на нескончаемые потоки похвал, но, казалось, восторги и одобрения вызывали в нем замешательство. Переодевшись, Каору сказал:
– Я там потерял кое-что, – вышел из гримерки – и поминай как звали. Он бросил Андзю, Ёсино Хосокаву, Кумоторияму и Ино, хотя обещал поужинать с ними после концерта, и, видимо, сбежал вместе с тем, что потерял.
Пройдя сквозь кордон девиц, жаждущих посмотреть ему в лицо и дотронуться до него, у выхода из гримерки Каору увидел Фудзико.
– Поздравляю, – сказала она и протянула ему руку.
Он молча улыбнулся, взял ее за руку, вывел на улицу и усадил в ожидавшее такси. Он похитил ее, как и мечтал в перерывах между занятиями вокалом.
– Разве тебе не нужно ехать вместе со всеми? – Фудзико пока и не догадывалась, что ее похитили.
– Поужинай со мной.
– Ну что с тобой поделаешь, – пробормотала Фудзико и улыбнулась в замешательстве.
Он привел Фудзико в ресторан традиционной кухни, где когда-то ужинал втроем с отцом и Ёсино. Время было уже позднее, поэтому им никто не мешал, и они могли спокойно поговорить. Но с губ Каору слетали холодные, чужие слова:
– Спасибо, что не забыла своего обещания.
Хотя концерт закончился, Каору продолжал нервничать, пусть и по другому поводу. Похоже, Фудзико догадалась об этом:
– Ты напряжен, как на сцене.
Так оно и было: Каору поднялся на сцену, видя перед собой одну Фудзико. Результаты занятий вокалом оправдали себя. Безупречно владея новым голосом, он смог блестяще спеть концертную программу и покорить сердца слушателей. Но, вернувшись к своему обычному голосу, он оказался безоружным перед Фудзико. Шансов на победу у него немного, и если он проиграет, Фудзико на самом деле убежит от него в дальние дали.
Он не знал, как похитить ее душу. Концерт был последним средством вернуть Фудзико и в то же время напоминал казино, где шансов на выигрыш было мало, а ставка – найти или потерять Фудзико – высока. Ему нужна была сама Фудзико, а не ее похвалы.
– Поразительный концерт. Я и не представляла, что у тебя может быть такой голос. Даже не знаю, как объяснить… Будто душа умершего человека воскресла и запела, поселившись в твоем теле.
Но Каору ее не слушал. Слова раздражали его, они не могли заполнить трещину, разделившую их сердца. Именно поэтому он пытался разбудить чувства Фудзико звучанием своего голоса. Он помнил, как ради сегодняшнего дня, ради одного мгновения, шлифуя свой фальцет, он ограничивал себя в любых желаниях, а сейчас ему хотелось нарушить все запреты и сжать Фудзико в своих объятиях.
Каору сел так, чтобы ему удобно было любоваться профилем Фудзико, и молча смотрел на нее, а она изредка поворачивалась к нему. Взгляд Каору ничуть не смущал ее, она продолжала сидеть ровно, с достоинством. Скорее Каору пребывал в замешательстве от ее невозмутимости.
Казалось, Фудзико испытывает Каору: удалось ли ему найти в себе духовный стержень, стать достойным ее. Здесь уже не было придуманной старшей сестры, которая пообещала непременно прийти на концерт. Ему нужна была другая Фудзико, не та, которую все любят, не та, которая никому не отказывает в заботе.
Даже той Фудзико, которая заботилась о других, а потом уходила, оставив изящное воспоминание, надо было куда-то возвращаться. Именно из-за того, что ее все любили, Фудзико никогда никому не могла выказывать своего одиночества и ей не с кем было поделиться собственными переживаниями. Каору хотелось быть вместе с ней, обладать ее чувствами, дарить ей блаженство.
Он боялся ее отказа, ему следовало быть решительнее.
Им всегда не хватало времени. Приходилось действовать наугад, не успев подумать.
– Я столько раз пытался представить, что будет после того, как обещание, данное в доме Токива, исполнится.
– Твой голос опьянил и очаровал всех. Мне показалось, ты на самом деле существо из другого мира.
Но Каору гораздо сильнее, чем Фудзико, ощущал, что это она принадлежит другому миру. Она отгораживалась от него прочной стеной вежливого отказа. Чем больше Каору стремился к ней, тем упорнее она замыкалась в себе. Он вдруг испугался, что, быть может, в последний раз видит ее лицо.
Не удостаивая взглядом яства, которые выносили, будто пожертвования на алтарь, Каору смотрел на Фудзико. Так, словно у них было одно дыхание на двоих.
– Что ты смотришь? – спросила наконец Фудзико, не в силах выдержать его пристального взгляда. Но Каору продолжал молчать, глядя на нее. Если бы он мог пропеть чувства к Фудзико своими связками, своей грудью; если бы он мог овладеть ими так же, как овладел своим фальцетом!
Неожиданно Каору стали одолевать другие мысли. Ему почудилось, что он вернулся в давно забытое прошлое. Когда-то он уже сидел здесь напротив Фудзико, но сейчас не мог вспомнить, что было дальше.
– Ты сегодня немногословен.
Что бы он ни сказал, любое слово могло серьезно повлиять на его будущее. Каору стал воплощением нерешительности. Чтобы избавиться от этого, он заказал саке. Готовясь к концерту, он не пил и, должно быть, поэтому захмелел очень быстро. Он и Фудзико предлагал выпить и закусить. Каору убеждал себя: этот концерт открывает новый период в его жизни.
– Значит, ты собираешься работать в ООН?
– Меня взяли в штат, так что, наверное, буду сидеть в штаб-квартире в Нью-Йорке.
– Ну если в Нью-Йорке, у нас найдется повод встретиться.
– Тебе, я думаю, предстоит объездить множество городов мира. И в Нью-Йорке, и в Бостоне многих очарует твой голос. Я примчусь на твой концерт, когда будешь выступать в Нью-Йорке. Всем похвастаюсь, что знаю Каору Ноду с детских лет.
Ну и разговор – будто на встрече одноклассников! Любовь умерла лет сто назад, осталось лишь взаимное уважение к жизни друг друга. Значит, мы так и будем иногда случайно пересекаться, посланница ООН и певец?
Каору боялся поверить словам, которые прошептала Андзю на берегу реки: «Я вышла бы за музыканта или поэта». Неужели Фудзико действительно так сказала? Интересно, чье лицо она представляла себе, какое имя не произнесла вслух, говоря «музыкант или поэт»?
– Если мы решим иногда случайно пересекаться, так оно и будет. – Фудзико опять говорила загадками. Что она имела в виду: «я готова уступить соблазну» или «для нас двоих будет лучше ограничиться случайными встречами» – неизвестно.
– Я хочу тебя попросить… – Каору волновался, что ему не хватит времени. Наверное, и в доме работников ООН на ночь запирают входную дверь. Нужно успеть дать почувствовать Фудзико то, что ему не удавалось выразить словами. – Когда мы выйдем отсюда, удели мне пятнадцать минут. Я хочу спеть для тебя одной.
Фудзико задумалась, пристально посмотрела на Каору.
– Непозволительное мотовство. Твой талант принадлежит сотням тысяч.
– Есть одна песня, которую я не исполнял на концерте. Песня любви, ее написал мой отец. Я хочу ее спеть не фальцетом, а тенором.
– А почему мне одной?
– Так надо.
Фудзико было невдомек, что задумал Каору, но, хотя и с опаской, она согласилась.
Входя в лифт, Каору боялся, что Фудзико передумает, но она не отказалась от своих слов. «Гордая», – подумал он. Лифт остановился на нужном этаже, Каору сделал шаг вперед, краем глаза глянул назад, увидел, как Фудзико идет за ним. С каждым шагом по направлению к номеру предвкушение того, что должно сейчас произойти, становилось все острее.
Они с Фудзико вошли в комнату и отразились в стенном зеркале, где до них отражались другие. Каору призывал зеркало в свидетели: смотри, это я вдвоем с Фудзико – в номере Палас-отеля.
Они прошли вглубь номера, к окну, за которым темнела ночь. Они отразились и в нем, встретившись глазами с отражениями друг' друга. Фудзико потупилась, повернулась спиной к окну, посмотрела на Каору, будто хотела что-то сказать ему, но тотчас отвела взгляд. В душном молчании и ему и ей хотелось поскорее привыкнуть к комнате. Хотя Каору так и задумывал – поужинав, затащить Фудзико в этот номер, ему до сих пор не верилось, что она здесь. Словно решившись на что-то, Фудзико поставила сумку на кровать. Каждое ее движение было наполнено сложным смыслом. Он заметил: часы около кровати показывали половину одиннадцатого. Время – самый опасный враг. Каждая минута, каждая секунда усиливали его страх: вот-вот наступит пора Фудзико возвращаться в свое гнездышко. С другой стороны, безжалостное движение стрелок подтверждало, что жизнь движется своим чередом.