Все это у меня украли Либлинги, и я так и не простила их за это.
Очень долго я надеялась на то, что ошиблась насчет Бенни. Мне так хотелось верить, что он все же не такой, как его семейка, что ему просто нужно напомнить, какой он на самом деле. Какое-то время, после того как мы переехали в Лас-Вегас, я писала ему письма с мыслями об одиночестве, рассказами об унылой новой школе, какими-то маленькими зарисовками. Между строк я добавляла безмолвную мольбу – мне хотелось, чтобы Бенни написал мне, дал знать, что я все еще ему небезразлична. Так миновало несколько месяцев, пока я не нашла в почтовом ящике открытку с фотоснимком эллинга и пирса «Чэмберс». На обратной стороне было всего три слова, написанных неровным, детским почерком: «ПОЖАЛУЙСТА, НЕ НАДО».
Значит, моя мама была права? Значит, мои отношения с Бенни были всего лишь сделкой, неудачной попыткой борьбы за власть между двумя глобально неравными людьми? Неужели я просто жаждала той жизни, которой жил Бенни, и мне хотелось откусить от нее кусочек? А он… неужели он хотел просто добиться власти над другим человеком и жить по примеру своих предков? Может быть, пережитое нами вовсе не было любовью, а это был только секс, одиночество и обладание?
Будь история другой, я бы сберегла мой портрет, нарисованный Бенни, тот, где я выглядела героиней манги. Сберегла бы и с нежностью доставала его в моменты сомнений в себе. Этот рисунок служил бы для меня доказательством, что я все-таки что-то собой представляю. Но в реальности вышло иначе: я нашла ту картинку в камине нашего дома в Тахо перед нашим отъездом из города. Я стояла и смотрела, как края рисунка обугливаются и сворачиваются, как языки пламени лижут мои уверенные в победе глаза и руку, сжимающую меч. И наконец от рисунка Бенни остался только пепел.
В другой истории, где мой прототип был бы добрее и мягче, я бы стала разыскивать Бенни сколько-то лет спустя, и мы бы встретились и стали ближе… и, может быть, воскресили бы нашу дружбу, приведшую к тому, что потом разлучило нас. Но это другая история. Да, я наблюдала за жизнью Либлингов издалека. Я знала, что Джудит Либлинг утонула при столкновении лодок на озере Тахо, вскоре после того как я получила от Бенни ту ужасную открытку. Я заметила, как Ванесса Либлинг стала звездой Инстаграма. Я узнала о смерти Уильяма Либлинга IV. Но я больше никогда не пыталась связаться с Бенни. С какой стати, если он ни разу не написал мне и не попытался объяснить, почему так легко отказался от меня? Я так долго злилась на него, что это стало важной частью моей жизни, болью, поселившейся у меня под ложечкой. Эта боль стала зародышем всей моей ненависти к миру.
И все же… Несколько лет спустя я случайно встретилась на улице в Нью-Йорке с Хилари, и она обмолвилась о том, что Бенни поставили диагноз «шизофрения» и что его отправили домой из Принстона, где он набросился на девушку, жившую с ним в общежитии на одном этаже, а потом бегал по коридору голый и кричал. Услышав об этом, я удивилась тому, что испытала не мстительную радость, а жалость. «Бедный Бенни», – думала я, слушая, как Хилари лопочет о том, что его определили в какую-то дорогущую психушку неподалеку от Мендосино, и что кто-то из школьных друзей навещал его там, и что он, можно сказать, теперь натуральный овощ, до безумия напичканный лекарствами.
А потом мучительная мысль: «Бедные мы».
Значит, может быть, у меня еще оставались чувства к нему?
А что касается остальных Либлингов, к ним у меня нет ничего, кроме ненависти.
Глава восьмаяНина
Ванесса, Ванесса, Ванесса. Ощущает ли она это, когда я иду к ней? Иду навстречу по мощеной подъездной дороге? Чувствует ли она, что воздух словно бы наэлектризован, что от крошечных разрядов пощипывает кожу? Не предупреждает ли ее чутье, что нечто в моей выверенной, точной походке учителя йоги и широкой улыбке что-то не так? Не борется ли она с безотчетным желанием закрыть окна ставнями, забрать дачную мебель с лужайки, накрепко запереть двери и спрятаться в подполе?
Сомневаюсь. Я – ураган мощностью в пять баллов, летящий в ее сторону, но она не догадывается об этом.
Глава девятаяВанесса
Стоунхейвен. Никогда не думала, что в один прекрасный день стану жить в этой чудовищной глыбе. Когда я была маленькая, этот дом был альбатросом на шее[48] семейства Либлингов: поместье так прочно прилипло к нашей фамилии, чтобы было невозможно представить, что оно когда-нибудь сможет от нас отцепиться. Казалось, Стоунхейвен стоял на западном берегу озера Тахо вечно – древний каменный монолит, отвергавший любые попытки как-то иначе приодеть его. Дом передавался по наследству первенцу мужского пола на протяжении жизни пяти поколений Либлингов, а это означало, что в один прекрасный день поместье достанется моего младшему брату Бенни, а не мне.
«Токсичный патриархат! – скажете вы. – Надо бороться с несправедливостью!» Но если честно, то я никогда не хотела иметь ничего общего с этим местом.
Я возненавидела Стоунхейвен с тех пор, как меня в шестилетнем возрасте впервые привезли сюда на Рождество. Мои дедушка и бабушка, Катрин и Уильям III, распорядились, чтобы вся семья Либлингов собралась на праздники в Стоунхейвене. Так и вышло, что в снежный декабрьский день, ближе к вечеру, колеса наших городских автомобилей прочертили грязные следы вдоль подъездной дороги. Бабушка Катрин (ни в коем случае не Кэт, не Китти, а только Катрин, и обязательно с ударением на долгом «а») пригласила декоратора для устройства семейного сбора, а вкус у этого декоратора явно подкачал. Стоило только переступить порог парадной двери, и праздник буквально набрасывался на тебя. Повсюду висели фестоны, гирлянды, вазы были наполнены пуансеттиями, ронявшими ядовитые лепестки. Елка до потолка, ее лапы, повисшие от тяжести серебристых украшений и золотистой мишуры. Фигуры Санта-Клаусов в викторианском стиле, в натуральную величину, стоявшие в темных углах, с застывшими улыбками, от которых у меня кровь стыла в жилах.
Во всем доме пахло свежесрезанными сосновыми ветками. В этом запахе было что-то медицинское, и это заставляло меня думать об убитых деревьях.
Моя бабушка была заядлым коллекционером европейского декоративного искусства – чем больше позолоты и резьбы, тем лучше. А дедушка предпочитал «китайщину». Прежние Либлинги чем только не увлекались – американским искусством восемнадцатого века, эпохой короля Иакова, французским Возрождением, Викторианской эпохой… Поэтому Стоунхейвен был битком набит хрупкой мебелью на паучьих ножках и посудой из костяного фарфора. Этот дом был натуральной пощечиной самому понятию детства.
Моя бабушка собрала всех наших двоюродных сестер и братьев около себя в тот день, когда мы приехали в Стоунхейвен.
– Никакой беготни в Стоунхейвене, – строго предупредила она нас.
Нас с Бенни усадили рядышком на обитый шелком диван в гостиной. Мы пили горячий шоколад из чашечек, словно бы взятых из игрушечного сервиза. Серебряные волосы бабушки Катрин были покрыты таким толстым слоем лака для волос, что стали такими же жесткими и блестящими, как украшения на елке. На ней был розовый костюм от Шанель, устаревший лет на двадцать. Моя мать (она любила, чтобы мы звали ее «маман», на французский манер, но Бенни наотрез отказывался) ходила из стороны в сторону за спиной бабушки и то и дело трогала свои бриллиантовые сережки-«гвоздики». Она психовала из-за того, что здесь не имела права слова.
– Никаких мячиков, драк, никаких диких игр. Вы меня понимаете? В моем доме детей, которые не следуют правилам, шлепают.
Моя бабушка обозрела всех детей через бифокальные очки. Мы все съежились под ее взглядом и стали кивать.
А потом я забыла об этом (конечно забыла, ведь мне было всего шесть лет). В спальне на третьем этаже, где я должна была спать вместе с младшим братом, стоял шкафчик со стеклянной дверцей, а в нем было полным-полно миленьких фарфоровых птичек. Я просто глаз не могла оторвать от пары ярко-зеленых попугаев. Их черные глазки были похожи на крошечные бусинки. В нашем особняке в Сан-Франциско в моей спальне все было моим, и никто не сердился, если я мазала личико куклы Барби косметикой или кормила собак кусочками пазлов. И конечно же я решила, что эти птички – игрушки, которые здесь поставили для меня. В первый же вечер я взяла из шкафчика одного попугая и положила рядом с собой на кровать, чтобы утром первым делом увидеть хорошенькую птичку. Но так не получилось. Получилось вот как. Когда я спала, статуэтка соскользнула с кровати, и, когда я проснулась на рассвете, вместо птички я увидела кучку осколков на полу.
Я расплакалась, и мой плач разбудил Бенни. Он тоже разревелся. Пришла маман, кутаясь в розовый шелковый халат (в Стоунхейвене было холодно). Она часто моргала спросонья.
– О боже. Ты разбила мейсенскую статуэтку. – Она поддела большим пальцем ноги осколок фарфора, покрытого зеленой глазурью, и скорчила рожицу: – Безвкусная безделушка.
Я хлюпнула носом:
– Бабушка на меня рассердится.
Мама погладила меня по голове, бережно распутала кудряшки:
– Она не заметит. У нее кучи этих фигурок.
– Но птичек было две, – всхлипнула я и указала на шкафчик. Уцелевший попугайчик вопросительно смотрел из-за стекла, он словно бы искал погибшего друга. – Она увидит, что только один остался. И тогда она меня отшлепает.
Бенни еще сильнее заревел, горько и безутешно. Мама подхватила его одной рукой и усадила к себе на колени, а потом встала и с Бенни на руках прошла по комнате к шкафчику. Проворно открыв дверцу, она схватила второго попугайчика. Пару секунд он сидел у нее на ладони, а потом мама чуточку наклонила руку, и птичка упала на пол и разбилась. Я взвизгнула от ужаса. Бенни испуганно вскрикнул.
– Ну вот, теперь мы с тобой разбили по одной птичке, а уж меня она наказать не посмеет, а значит, и тебя не накажет тоже. – Мама вернулась, села на кровать рядом со мной и утерла слезы с моего лица мягкой белой рукой. – Моя красавица. Никто тебя не отшлепает – никогда! Понимаешь? Никому не дам этого сделать.