Я молчала от изумления. Мама исчезла, а через несколько минут вернулась с веником и совком. Я помню, я подумала – как странно эти предметы выглядят в ее руках. Она собрала осколки в совок, из совка пересыпала в какой-то пакет и быстро его унесла. Бабушка так ни разу и не вошла в эту спальню за все рождественские дни (она вообще нас большую часть времени избегала). Мне кажется, что если бы мы вообще пропали, она бы этого не заметила. Мы с Бенни чаще всего гуляли под открытым небом с нашими кузенами, кузинами и няньками и строили иглу из снега, пока наши щеки не становились красными от холода, а зимние штаны не промокали насквозь. Но так, по крайней мере, мы были застрахованы от всех опасностей, которые поджидали нас внутри дома.
Да-да, я ненавидела Стоунхейвен. Ненавидела все, что он представлял собой для меня: честь, ожидания, всевозможные формальности, петлю истории, повисшую у меня на шее. Мне было ужасно противно, когда на во время рождественского ужина бабушка, пристально глядя на всех детей, сидевших за длинным столом, пробормотала:
– Настанет день, когда все это станет вашим, дети. Настанет день, когда вы будете хранителями имени Либлингов.
Это свалившееся на меня наследство не принесло мне величия. Нет, наоборот, я ощутила себя крошечной и никчемной, оказавшись в зловещей тени этого дома. Я была абсолютным ничтожеством в сравнении с его громадой, я словно бы никогда, никогда не смогла бы соответствовать Стоунхейвену.
Хотя я не должна была стать хранительницей Стоунхейвена, тем не менее я здесь. Ура! Жизнь насмешлива, правда?
(Вернее, может быть, мне следовало бы сказать, что жизнь горька и сладка одновременно или что она несправедлива, да что там – что жизнь попросту дерьмова.) Иногда, ходя по этим комнатам, я слышу эхо голосов моих предков внутри себя. Я словно бы еще одна в череде элегантных хозяек. Хожу и завожу все часы в доме в ожидании гостей.
Но гораздо чаще я кажусь себе Джеком Торрансом в отеле «Оверлук»[49].
Через несколько месяцев после того, как я поселилась в Стоунхейвене, я случайно наткнулась на сертификат оценщика. Та парочка попугайчиков стоила тридцать тысяч долларов. Глядя на этот документ, я вспомнила о том, как маман легко и непринужденно наклонила ладонь. Знала ли она, что вот-вот выбросит в мусорное ведро пятнадцать тысяч баксов? «Наверняка знала, – догадалась я. – Но ей было все равно». Потому что не было для нее ничего по-настоящему ценного в этом мире, кроме нас. Мы с Бенни были ее птичками, драгоценными статуэтками, которые она хотела бы хранить за стеклом. Она всю жизнь оберегала моего брата и меня от наказаний, пока не умерла. И порой мне кажется, что с тех самых пор жизнь колотит нас обоих до полусмерти.
Глава десятаяВанесса
Я знаю, о чем вы, наверное, думаете: «Нет, вы только посмотрите на эту испорченную богатую девицу. Одна-одинешенька в прекрасном огромном доме – и еще хочет нашего сочувствия, при том, что совершенно его не заслуживает!» Какой у вас надменный вид, когда вы смотрите на меня! И тем не менее глаз вы оторвать от меня не можете. Вы следите за мной в лентах социальных сетей, вы роетесь в Интернете в поисках ссылок на мое имя, вы смотрите мои модные руководства на YouTube, вы ставите лайки под моими отчетами о путешествиях, читаете любые упоминания обо мне на шестой странице[50]. Вы не можете перестать кликать мое имя, даже говоря всем, как вы меня ненавидите. Я вас зачаровываю.
Я нужна вам – как чудовище, с которым вы могли бы сражаться и ощущать свое превосходство над ним. Вашему эго нужна я.
Есть и еще кое-что, хотя вы ни за что не признаетесь в этом вслух: когда вы смотрите на меня, вы думаете, помимо всего прочего, вот что: «Я хочу то, что есть у нее. Ее жизнь должна стать моей. Если бы мне было дано все то, что имеет она, у меня куда лучше бы получилось всем этим распорядиться».
Может быть, вы не так уж сильно ошибаетесь.
Глава одиннадцатаяВанесса
Я сижу у окна в парадной гостиной Стоунхейвена и жду момента, чтобы встретить гостей – мужчину и женщину, в сумерках шагающих к дому. Утренний проливной дождь сменился моросью. В свете фонарей вдоль подъездной дороги мелкие капельки кажутся похожими на блестки. Я возбуждена, будто подросток, принявший риталин, меня волнует перспектива скорого общения с людьми. (Я в предвкушении! Я почти ликую!) Я почти уверена, что не говорила ни с кем целых две недели, ну разве что попросила помощницу по хозяйству на ломаном испанском, чтобы она наконец вытерла пыль на подоконниках.
Проснувшись утром, я почувствовала, что черная туча, висевшая надо мной большую часть года, исчезла. Словно вылетела из бутылки шампанского пробка, зашипела пена, внутри меня что-то зажглось, ожило с треском загоревшихся поленьев. Я снова увидела все так ясно…
Утро я посвятила тому, что вымыла волосы и осветлила корни с помощью бутылочки средства «Clairol», купленного в захудалом продовольственном магазинчике в городе (нищим, как говорится, выбирать не приходится). Я сама сделала себе маникюр и педикюр, последовательно наложила на лицо три разные корейские маски, после чего часа три рылась в коробках, пока не нашла для себя подходящий наряд, соответствующий девизу «Отдых в особняке», – джинсы и черную дизайнерскую футболку, плюс пиджак гранатового цвета, под который я надела серую худи. Шик, конечно, но скромный. Я сделала селфи и разместила в Инстаграме для своих фанатов. Вот что такое «принарядиться» в горах! #жизньнаозере #горныйстиль #мимими.
Потом я промчалась по комнатам Стоунхейвена и убрала брошенные где попало винные бокалы и тарелки с прилипшими к ним крошками, спрятала скопившуюся в спальне гору постельного белья, покрасивее разложила модные журналы на столиках в гостиной, а потом передумала и устроила живописный беспорядок. Потом я долго возилась в кухне со скромным угощением. Расставляла закуски на столе так и эдак, и в конце концов чуть не разрыдалась от напряжения. Чтобы успокоить нервы, я прочла девиз дня с моей собственной странички в Инстаграме – цитату из Майи Энджелоу[51]: «Ничто не погасит того света, который горит внутри».
А потом я села у окна в гостиной с бутылкой вина и стала ждать.
К тому времени, когда я вижу огни их машины на подъездной дороге, я почти приканчиваю вино. Я вскакиваю и понимаю, что довольно сильно пьяна. «Это не аристократично» – так сказала бы маман, аккуратно наливая себе ровно полбокала за ужином. Но я неплохая актриса. Четыре года документирования каждого моего шага онлайн научили меня искусству выглядеть трезвой (добавить: радостной/задумчивой/взволнованной/созерцательной) в то время, когда это далеко не так.
И вот я спешу к парадной двери, делаю глубокий вдох, чтобы прогнать головокружение, сильно шлепаю себя по щеке и выхожу на парадное крыльцо, чтобы поздороваться с гостями. Щека горит от пощечины.
Воздух по-зимнему морозный и сырой. Эта сырость въедается в камни, из которых сложен дом. Я так похудела, что даже одежда размера «0» на мне болтается. Готовить только для себя – это ужасно скучно, а до ближайшего продуктового магазина так далеко… и мне кажется, что я промерзаю до костей. Я стою в тени и дрожу, а их машина осторожно едет по скользкой подъездной дороге. Это винтажный BMW с орегонскими номерами, забрызганными грязью со скоростного шоссе. Машина сбавляет скорость в ста ярдах от дома. Трудно рассмотреть лица людей за пеленой моросящего дождя, в вечерних сумерках, но я знаю наверняка, что и он, и она вертят головой, чтобы все рассмотреть вокруг. Ясное дело. Сосны, озеро, особняк – это так много, так много, что порой мне даже больно смотреть за окна. (В такие дни я забираюсь в постель, принимаю три таблетки снотворного и укрываюсь одеялом с головой. Но это не здесь и не там.)
Но вот их машина подъезжает ближе к дому и паркуется, и я вдруг ясно вижу их за ветровым стеклом. Они не спешат, смеются над чем-то, и их смех вызывает у меня тоску. Они целый день провели рядом в дороге и абсолютно не спешат оторваться друг от друга. А потом она тянется к нему и целует его долгим страстным поцелуем. Они не отрываются друг от друга. Они не должны видеть, что я здесь. Вдруг положение становится очень неловким – я словно бы подглядываю за ними, как хичхоковский вуайерист.
Я отступаю в тень навеса над крыльцом и думаю – не уйти ли мне в дом и не дождаться, когда они нажмут кнопку звонка? Но тут открывается правая дверь, и из машины выходит она.
Эшли.
Такое впечатление, что мерзлый лес сразу ожил при ее появлении. Тишина, к которой я уже успела привыкнуть, сотрясается от взрыва музыки, несущейся из динамиков автомобильного радио. Звучит финальная, апофеозная ария из какой-то оперы. Маман сразу бы узнала из какой. Нас разделяет расстояние не меньше двадцати футов, но я почти физически ощущаю теплый воздух, словно бы впитавшийся в кожу Эшли. Она как будто несет вместе с собой целую личную экосистему. Она стоит ко мне спиной и разминается. Плавные йоговские растяжки с ладонями, повернутыми к небу. Но вот она поворачивается и видит меня, стоящую на крыльце и смотрящую на нее. Если ей и неприятно это, она не подает вида. Она улыбается мне со сдержанной радостью – она словно бы привычна к тому, что за ней наблюдают. Ну конечно! Она же учитель йоги! Собственное тело – смысл ее существования. Похоже, у нас с ней есть кое-что общее.
А в ней есть что-то кошачье. Она настороженна и наблюдательна. Ее темные глаза исследуют пространство вокруг и словно бы прикидывают, на какое расстояние надо прыгнуть. Ее волосы – блестящая грива, стянутая на затылке в длинный хвост, а кожа у нее гладкая, с оливковым оттенком, она поглощает свет. (Может быть, она с примесью латиноамериканской крови? Или еврейской?) Она так красива, что мне не по себе. Большинство красивых женщин, с которыми меня за годы сводила судьба, поспорили бы с этим – сказали бы, что волосы бы желательно сделать попышнее, а черты лица и формы фигуры надо бы увеличить или подчеркнуть, выставить напоказ, но Эшли носит свой внешний вид так же небрежно, как полинявшие джинсы в обтяжку. То есть ей словно бы совершенно все равно, смотрят на нее или нет.