Я выросла в Сан-Франциско – там, где все знают, кто такие Либлинги. Наша фамилия фигурировала в журнале «Fortune», и была даже улица в районе Марина[57], названная в нашу честь. Мы владели одним из старейших зданий в районе Пасифик-Хайтс[58] (дом в итальянском стиле, довольно-таки величественный, хотя и не такой громадный, как особняк Даниелы Стил[59]). Когда в разговорах звучала моя фамилия, я сразу замечала, как все менялось. Как люди сразу начинали тянуться ко мне, тут же становились внимательнее. Они словно бы надеялись на то, что какая-то часть того, что я имею, перейдет на них. Ум в мире значит многое, красота – еще больше. Этому меня научила мать со своим шикарным гардеробом и бесконечными низкоуглеводными диетами. Но главнее всего конечно же деньги и власть.
Этот урок мне преподал отец.
Я помню, как нас в детстве привели к отцу на верхний этаж офисной башни «Liebling Group» на Маркет-стрит, рядом с рыночным центром Ферри Билдинг. Отец усадил меня на одно колено, а брата – на другое и повернулся в кресле так, что мы оказались лицом к застекленной стене. Был погожий ветреный день. По заливу к югу, к песчаным отмелям полуострова, плыли парусные лодки. Но отца не интересовало происходящее на воде.
– Посмотрите туда, – сказал он и осторожно прижал нас лицом к стеклу так, что мы увидели то, что находилось прямо внизу, с высоты пятьдесят второго этажа.
Я увидела людей, торопливо шагающих по тротуарам, – горстки крошечных черных точек. Казалось, невидимый магнит тащит за собой железные опилки.
У меня закружилась голова.
– Как высоко, – сказала я.
– Да, – кивнул отец. Похоже, он рад был это услышать.
– А куда все идут?
– Большинство людей? Да особенно никуда. Это просто хомячки, которые крутят свои колеса, бегут на месте и никуда не продвигаются. В этом величайшая трагедия существования.
Я смотрела на отца, озадаченная и встревоженная. Он поцеловал меня в макушку:
– Не бойся. Для тебя такой проблемы никогда не будет, моя булочка.
Бенни вертелся и ныл. Его куда больше интересовали отцовские авторучки, чем преподанный им урок. А мне стало жалко всех этих крошечных муравьишек. Я ощутила какую-то свою вину за то, что они из-за чего-то оказались там, где кто-то мог растоптать их, как букашек. Но между тем я поняла, что нам хотел сказать отец. Наше место было здесь – мое и Бенни. Мы были в безопасности с отцом, на высоте.
О папа… Я так ему доверяла. Его мощная фигура была бастионом, оберегавшим нас от всех превратностей жизни. Как бы мы с Бенни ни оступались, каких бы только выбрыков я ни совершала (вылетела из Принстона! Взялась финансировать независимое кино! Стала моделью!), именно отец всегда возвращал нас внутрь двора своего протектората, пока не становилось слишком поздно. Он всегда так делал – до тех пор, пока вдруг, в самый важный момент, сделать ничего не смог.
Говорят, ДНК – это судьба. Может быть, это так для тех, чьи таланты зашифрованы в генах – скажем, редкостная красота или выдающийся интеллект, способность пробежать милю за четыре минуты, метко забросить баскетбольный мяч в корзину, а может быть, умение ловко хитрить или нескончаемое хорошее настроение. Что до остального мира, для тех, кто рождается без чего бы то ни было выдающегося, то их поведет вперед по жизни вовсе не ДНК. Просто они рождены для другой, для такой жизни. Возможности либо подносятся вам на серебряной тарелочке, либо нет. Все дело в ваших обстоятельствах.
Я – Либлинг. Я унаследовала самые лучшие обстоятельства из всех возможных.
Однако обстоятельства могут измениться. Естественная траектория вашей жизни может полностью измениться из-за одного неожиданного происшествия, которое вас с такой силой собьет с курса, что потом вы, может быть, и не сумеете никогда вернуться на дорогу, по которой шли.
Со мной это случилось двенадцать лет назад, и я все еще пытаюсь вернуться на ту дорогу.
Подрастая, я понимала, чего от меня ждут. Частная школа, дискуссионный клуб, теннисная команда, бойфренды, чьи фамилии красовались на фасадах зданий в центре Сан-Франциско, хорошие отметки (но будем откровенны: мои отметки были самую малость выше за счет отцовского спонсорства для школ, где я училась). Все правда: порой я сражалась с тем, что мои родители называли «управлением импульсами» – как, например, в тот раз, когда я позаимствовала материнский «мазерати», напилась и разбила машину, или тогда, когда я швырнула ракеткой в несправедливого судью на национальном юниорском чемпионате. Но все же чаще всего я знала, как играть свою роль, и соответствовала стандартам. Я не совершала ничего такого, что нельзя было бы исправить с помощью очаровательной улыбки с ямочками на щеках или щедрого чека.
А вот мой брат оказался неисправимым. К тому времени, когда я начала учиться в старших классах, стало ясно, что у Бенни – как это деликатно именовала маман – «проблемы». Когда ему было одиннадцать, мать нашла у него под кроватью блокнот с прекрасно нарисованными изображениями драконов, разрывающих на части тела людей, чьи лица словно бы исчезали, растворялись. После этого мать отправила Бенни к психиатру. Бенни был самым отстающим в школе, что-то царапал на дверце шкафчика, его били одноклассники. В двенадцать лет Бенни посадили на лекарства от синдрома дефицита внимания и гиперактивности, а потом – на антидепрессанты. В пятнадцать лет его исключили из школы за то, что он угощал своими лекарствами одноклассников.
Я тогда училась в последнем классе, мне оставался месяц до выпуска, я уже спала и во сне видела принстонскую толстовку (свобода, ура!). В тот вечер, когда Бенни вышибли из школы за распространение риталина, я услышала, как родители орут друг на друга в музыкальной комнате внизу – эту комнату они порой выбирали для своих скандалов, потому что она была, по идее, звуконепроницаема, поэтому они не осознавали, что их голоса прекрасно разносятся по особняку через дымоходы. В последнее время они часто кричали друг на друга.
– Может быть, если бы ты хоть когда-нибудь бывал здесь, у него не было бы потребности совершать глупые, безумные поступки, чтобы привлечь к себе твое внимание…
– Может быть, если бы ты не была сама в таком ужасном состоянии, ты бы раньше заметила, что с ним что-то не так, и не довела бы дело до такого состояния.
– Не смей сваливать это на меня!
– Конечно, все дело в тебе. Он – твоя точная копия, Джудит. Как ты можешь ждать, что он разберется со своим дерьмом, когда ты со своим разобраться не можешь?
– О, чья бы корова мычала… Не дай Бог мне заговорить о твоем дерьме! Твои пороки погубят всех нас. Женщины, карты – да мало ли еще что ты от меня скрываешь!
– Черт побери, Джудит, прекрати выдумывать! Сколько раз я должен повторять, что все это – плоды твоего воображения? У тебя паранойя, это часть твоей болезни!
Я прокралась по холлу, постучала в дверь спальни Бенни и не стала ждать, когда он откроет – быстро приоткрыла дверь и скользнула через порог. Бенни лежал на полу, в самой середине коврика, раскинув руки и ноги так, что он был похож на бледную, унылую копию витрувианского человека. Мой брат нелегко перешел в подростковый возраст – психологически он оставался сущим ребенком и не поспевал за стремительно растущим телом. Его детская сущность словно бы свободно болталась внутри этого странного огромного сосуда. В общем, он лежал на спине и тупо таращился в потолок.
Я села на коврик рядом с ним и натянула юбку на колени:
– Я ничего не понимаю, Бенни. Ты же знал, что нарушаешь школьные правила. Чего ты хотел добиться?
Бенни пожал плечами:
– Ребята добрее со мной, если я даю им таблетки.
– Послушай, можно поступать иначе, чтобы расположить к себе людей, дурачок. Ну, например, иногда можно сделать какие-то усилия. Вступить в шахматный клуб. Во время ланча в столовой разговаривать с ребятами, а не сидеть в углу и не рисовать жуткие картинки в блокноте.
– Ну, сейчас речь уже не об этом.
– Да ладно, я тебя умоляю! Папа предложит построить для школы новую аудиторию или еще что-то типа такого, и все будет забыто.
– Нет, – сказал Бенни.
Меня встревожило то, что он так вяло и неподвижно лежит на коврике, какой у него тусклый, унылый голос.
– Папа хочет, чтобы мы переехали в Тахо. Они собираются отправить меня в тамошнюю школу. Какая-то прогрессивная школа, где из меня сделают Пола Баньяна[60] или еще кого-то в этом роде.
– В Тахо? Какая гадость.
Я представила себе огромный холодный дом на западном берегу озера, отрезанный от всего, что я считала цивилизацией, и стала гадать, на какие рычаги нажал отец, чтобы убедить маму перебраться туда. Отец стал наследником этого дома в прошлом году, и с тех пор мы там побывали только один раз, чтобы покататься на лыжах во время весенних каникул. Маман большую часть времени бродила по комнатам и осторожно прикасалась к хрупкой старой мебели, строптиво поджав губы. Я точно знала, о чем она думает.
Бенни медленно поднимал и опускал руки и ноги, лежа на коврике. Казалось, что он хочет сделать снежного ангела[61].
– Да не такая уж гадость, вообще-то. Здешнюю школу я терпеть не могу. Вряд ли там будет хуже. А может, даже лучше будет. В нашей школе все такие воображалы. Неизвестно кем себя считают.
Я сидела и смотрела на брата, а он начал яростно чесать кучку прыщей, высыпавших у него на подбородке. Прыщи были красные и злобные. Цветом они походили на волосы Бенни и потому были еще заметнее. Мой чудаковатый брат не понимал, как он осложняет себе жизнь. Похоже, он твердо решил стряхнуть с себя все преимущества, которые были даны нам только за то, что это были мы. В то время я еще верила, что бзики Бенни – это его выбор, что он мог бы просто перестать торчать в своей комнате, рисовать комиксы и вести себя черт знает как, и тогда все стало бы нормально. Я тогда просто не понимала, что к чему.