Бенни, сидевший напротив отца, к еде не притрагивался. Он не спускал глаз с отца и вдруг выпалил:
– Ты убил маму.
Отцовская вилка замерла в воздухе, с ее зубьев свисли ниточки расплавленного сыра.
– Ты не это хотел сказать.
– Нет, как раз это, – продолжал Бенни. – Вот что ты делаешь. Ты разрушаешь чужие жизни. Ты мою разрушил, а потом мамину. Твой бизнес, да все, чем ты занимаешься, – это высасывание жизни из других людей.
– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, – негромко произнес наш отец, глядя на тарелку с лазаньей.
– У тебя был роман, – сказал Бенни, оттолкнул от себя тарелку, и она сбила бокал с водой. Вода медленно потекла по столу к тарелке отца. – Мама убила себя из-за того, что ты ей изменял.
Отец взял салфетку и осторожно накрыл ей лужицу воды:
– Нет, твоя мать убила себя, потому что была больна.
– Это ты сделал ее больной. Это место сделало ее больной. – Бенни поднялся, вытянул длинную худую руку и махнул ей так, словно хотел разрубить Стоунхейвен пополам. – Богом клянусь, если после завтрашнего дня ты еще раз притащишь меня сюда, я сожгу этот чертов дом дотла!
– Бенджамин, сядь.
Но Бенни уже не было в столовой. Тяжелым галопом он пробежал по паркету коридора, и глубины дома поглотили его. Отец снова взял вилку и аккуратно отправил в рот кусочек лазаньи. Он проглотил его так, словно ему было больно, и посмотрел на меня. В его взгляде было мрачное удовлетворение. Он словно бы несколько недель (или лет?!) ждал, чтобы кто-то нанес ему удар, и вот удар наконец настиг его. Теперь он мог порадоваться тому, что это случилось, и жить дальше.
– Думаю, для твоего брата будет полезно уехать отсюда. Это место слишком сильно напоминает ему о вашей матери.
Я сглотнула плотный ком, сжавший мое горло. Выждав еще минуту, я задала отцу вопрос, который боялась задать несколько месяцев:
– А та, другая женщина… ты все еще с ней?
– Господи, нет! Она ничего не значила. – Отец покачал серебряной вилкой. – Послушай, я не всегда был хорошим мужем для твой мамы, я это знаю. У нас случались ссоры, как у любой супружеской пары. Но ты должна поверить мне: я делал все, что было в моих силах, чтобы беречь ее. Я знал, что она… хрупка. Я делал то, что для нее было лучше – так я считал… – Он указал вилкой на меня: – И точно так же я стараюсь делать то, что лучше для тебя и твоего брата.
Я видела, что отец изучает мое лицо и пытается уловить, много ли гнева я запасла для него. И может быть, я и была зла (еще как зла!), но одного из родителей я уже потеряла. Потерять второго я не могла себе позволить. Я бы этого не вынесла. Легче было обрушить свою злость на неведомую любовницу, на треклятую сучку, которая старалась разбить нашу семью, и это ей удалось!
– Понимаю, папа, – сказала я, ткнула вилкой лазанью, и соус «маринара» разбрызгался по белому фарфору тарелки. А мне хотелось представить, что вот так же брызжет кровь из кишок любовницы отца.
Отец пару минут с тревогой смотрел на то, как я терзаю лазанью. Потом он положил вилку на тарелку, а рядом положил нож так, чтобы прибор лежал ровно.
– Мы должны вести себя сдержанно и соблюдать приличия, булочка. Мы Либлинги. Никто не должен видеть, что происходит у нас в подвале, и никто этого никогда не увидит. Вокруг нас волки, которые только и ждут, чтобы напасть на нас при первых признаках нашей слабости. Никогда, никогда не позволяй людям видеть тебя в те моменты, когда ты не сильна. Поэтому возвращайся к своей жизни, улыбайся, будь такой же очаровательной, как всегда, и уходи от всего этого. – Он посмотрел на меня, и впервые со дня гибели мамы я увидела в его глазах слезы. – Но что бы то ни было, ты должна знать: я люблю тебя. Больше всего на свете.
Мы уехали из Стоунхейвена на следующее утро, оставив в доме комнаты, где все было накрыто чехлами, и окна, накрепко защищенные ставнями от всех капризов непогоды. Там осталось целое состояние в виде отполированной до блеска антикварной мебели и бесценных произведений искусства – подлинный музей, которому суждено было простоять запертым и остаться в некоем чистилище в ближайшие десять лет. Я не знаю, почему отец так и не продал Стоунхейвен – может быть, из почтения к прошлому Либлингов или из чувства долга перед непрерывной цепью наших предков. Так или иначе, не продал. И никто из нас больше не возвращался туда до тех пор, пока в один прекрасный день, прошлой весной, там не появилась я с полным фургоном шмоток.
Смерть моей матери разрушила что-то очень важное во всех нас. Последовавшие за этой трагедией годы потянули за собой один кризис за другим. Я вернулась в Принстон и быстро завалила экзамены по целому ряду предметов. Мне предоставили академический отпуск, и я была вынуждена повторить второй курс. А в это время в Сан-Франциско компания «Liebling Group» столкнулась с биржевым крахом. Стоимость акций холдингов недвижимости стремительно рухнула. Отец отказался от поста председателя совета директоров в пользу младшего брата.
Но хуже всего обстояли дела с Бенни. Бедный Бенни. Он со скрипом, но все же отучился в интернате (может быть, лошади все же как-то помогли), но, когда он прибыл в Принстон, болезнь начала завладевать его сознанием. Порой я выслеживала его в кампусе, одетого в черное с головы до ног. Он проносился через толпы студентов, будто потерявшая ориентацию ворона. Он еще подрос, и его рост теперь составлял шесть футов и шесть дюймов, но, порывисто шагая по кампусу и коридорам, он скрючивался почти вполовину – наверное, думал, что так станет невидимкой. До меня доходили слухи, что он принимает немало наркотиков, и притом тяжелых – мет и кокаин.
Всего лишь через несколько месяцев после того как начался осенний семестр, сосед Бенни по комнате вдруг неожиданно съехал. Когда я зашла навестить брата, я поняла, почему это произошло. Бенни изрисовал всю свою половину комнаты страшными рисунками. Это были какие-то жуткие лабиринты из непонятных письмен, мрачные туннели, где из тени смотрели глаза чудовищ. Листки с этими рисунками занимали всю стену, от пола до потолка. Ожившие страшные сны Бенни.
Я стояла, смотрела на это, и сердце со страхом глухо стучало у меня в груди.
– Может быть, тебе лучше оставлять такие рисунки у себя в блокноте, – предложила я. – Постарайся не испугать нового соседа.
Бенни пробежался взглядом по рисункам. Казалось, они для него головоломка, которую он пока не в силах собрать воедино.
– Он же их не слышал, – сказал он.
– Не слышал кого?
Краешки глаз Бенни опустились. Лиловые круги под глазами закрывали россыпи веснушек. В его взгляде я увидела разочарование.
– И ты тоже не слышишь?
– Бенни, тебе надо показаться университетскому психиатру.
Но Бенни уже уселся за письменный стол, взяв новую ручку и бумагу. Я увидела на крышке стола черные глубокие царапины в тех местах, где Бенни слишком усердно нажимал на ручку и она рвала бумагу насквозь. Выйдя из комнаты, я еще долго стояла в коридоре – в панике, готовая расплакаться. Нормальные студенты сновали туда и сюда по коридору, спешили кто на футбол, кто на концерт. Они так быстро пробегали мимо двери комнаты Бенни, будто от двери можно было чем-то заразиться. У меня чуть сердце от горя не разорвалось.
Я позвонила в медицинский центр кампуса и сказала, что хотела бы поговорить с врачом. Но вместо врача трубку взяла усталая медсестра.
– Если только он не станет причинять вред себе или угрожать другим студентам, мы мало что можем предпринять, – сказала она мне. – Он должен обратиться к нам добровольно.
Две недели спустя в общежитие, где жил Бенни, посреди ночи вызвали полицию кампуса. Оказалось, что он в темноте вошел в комнату девушки, жившей на одном этаже с ним, лег к ней в постель и обнял ее так, словно она была плюшевым медвежонком, а потом заплакал и стал умолять ее защитить его от чего-то, что приходит за ним. Девушка проснулась и закричала. Бенни раздетый выбежал из общежития. Когда полицейские в итоге обнаружили его, он был совсем голый и метался среди кустов неподалеку от библиотеки.
В психиатрическом отделении больницы Бенни поставили диагноз «шизофрения». Наш отец прилетел на личном самолете и забрал Бенни из больницы, чтобы отвезти домой, в Сан-Франциско. Я плакала, прощаясь с ними в Нью-Джерси, и отец, прежде чем подняться на борт самолета, крепко обнял меня. Дыша мне в ухо, словно бы опасаясь, что брат услышит, он произнес:
– Теперь тебе надо держаться крепко, булочка.
У меня не получилось.
Я уже упоминала о том, что вылетела из Принстона? Да, это был не лучший момент в моей жизни. Но я и так была на грани исключения, а в это самое время я начала встречаться с одним студентом с инженерного факультета, который придумал сайт, и этот сайт нуждался в финансировании. А у меня был готовый трастовый фонд, вот я и подумала: «Я стану инвестором! Предпринимателем! И кому нужен университет, если на пошло?» Отец простит меня за то, что я бросила учебу, когда я докажу свои способности вести бизнес, – так я решила. Он будет так гордиться мной, когда я заработаю свой первый миллион!
Ну да ладно. Все закончилось не очень хорошо, но это другая история.
Тот год был началом долгого десятилетия для моего брата. Десятилетия, состоявшего из ремиссий и рецидивов, маниакальных странствий по улицам Сан-Франциско. Эти странствия приводили его в метамфетаминовые притоны в закоулках на окраинах города. Потом наступали месяцы относительной нормальности, но на этом фоне случались попытки самоубийства. Целая команда психологов отлаживала схемы приема препаратов и никак не могла добиться равновесия. Зачастую Бенни наотрез отказывался вообще принимать лекарства, потому что от них он становился сонным и вялым. В итоге отец определил его в дорогую психиатрическую клинику с постоянным проживанием в округе Мендосино – Институт Орсона.
А я к этому времени отказалась от идеи спонсирования сайта и перебралась в Нью-Йорк, но при этом навещала Бенни в клинике всякий раз, когда бывала в Калифорнии. Заведение находилось в стороне от города Юкайя, в лесистой области прибрежного района Мендосино, где хватало медитационных приютов и нудистских пляжей, где стареющие хиппи нежились в горячих источниках с шершавым от минеральных солей дном. Институт Орсона оказался довольно симпатичным местом. Это была большая современная клиника с холмистыми лужайками и горными видами. Пациентов тут находилось всего несколько десятков. Они проводили дни на занятиях арт-терапией, ухаживали за впечатляющим огородом и питались деликатесами, приготовленными мишленовскими поварами. Сюда семьи вроде нашей отправляли своих проблемных родственников – жен, страдающих анорексией, дедушку со старческой деменцией, детей, любивших поджигать вещи. Бенни там было самое место.