«Вот и хорошо, – подумала я. – Пусть забирают».
На следующей неделе было зачитано завещание отца. Ясное дело, папа не завещал Стоунхейвен моему брату. Как он мог оставить поместье тому, кто поклялся спалить его дотла?
Нет, теперь дом становился моей обузой. Барахло пяти поколений моих предков, наследие Либлингов. Теперь я стала хранительницей всего этого.
Но вскоре я поняла, что Стоунхейвен – это еще и подарок. Потому что когда я возвратилась в Нью-Йорк, я не сумела найти в себе энтузиазма для прежней, «победной» жизни. Вместо организации поездок и фотосессий я заперлась у себя в квартире, стала питаться джелато[78] с подсоленной карамелью и без перерыва смотрела сериалы на канале Netflix. Мои публикации стали все реже, а перерывы между ними – все более длительны. Золотое правило инфлюенсинга гласит: «Не огорчай свою аудиторию», а у меня не было сил улыбаться. Саския, Трини и Майя посылали мне встревоженные сообщения: «Ты что-то совсем мало постишь – ты в порядке?», «Что происходит? Волнуюсь за тебя. Целую» и так далее, но из их каналов я конечно же прекрасно знала, что они продолжают свою жизнь без меня. Новая девушка – двадцатиоднолетняя швейцарка по имени Марсель – заняла мое место в самолете и вместе с остальными полетела в Канны.
Мистер Багглз попал под такси по дороге в Брайент-парк.
Мои поклонники начали сердиться на отсутствие публикаций, а потом и вовсе перестали следить за мной. Все чаще вместо купания в хвалебных комментариях к моим постам я стала натыкаться на неприятные и даже ужасные, типа «Проваливай, сучка», «Где же твое кольцо – кинули тебя, да?», «Ха-ха. Думаешь, ты крутая, потому что богатенькая? А что же ты не продала то уродское платье и не пожертвовала деньги детишкам беженцев?»
В социальных сетях так – или все, или ничего. Либо цветистые восторги, либо возмущение и злоба шантажистов или троллей. Культура подписей к фотографиям и комментариев при всей их краткости оставляет нечто между строк, именно там и можно найти настоящую жизнь. Поэтому я понимала, что не стоит обращать внимание на эту пустую шумиху, поднятую теми, кто не знал обо мне толком ничего, но поделать с собой ничего не могла. За что они так проклинали меня, совершенно незнакомого человека? Неужели они думали, что я на своих высотах дышу таким разреженным воздухом, что не чувствую боли?
С каждым новым оскорблением до меня доносилось эхо слов Виктора: «Твоя работа, твоя жизнь… Они мне кажутся… мелкими. Пустыми». Я вспоминала взгляд отца в тот момент, когда я рассказала ему, чем занимаюсь. «Это не карьера, булочка, это просто блестящая игрушка, которая очень быстро состарится и потускнеет».
Возможно, они оба были правы.
И все же я не могла не гадать: неужели люди становились моими последователями только для того, чтобы потом меня возненавидеть? У меня ведь и в мыслях не было становиться олицетворением привилегий. Всем этим я занималась исключительно потому, что это приносило мне удовольствие. Я была довольна собой. Но я посмотрела на горы одежды у себя в гардеробной, на ни разу не надетые платья с пятизначными ценниками, и мне стало худо. Как я превратилась в такого человека? И мне стало ясно: я больше не хочу быть ей.
С «победной» жизнью было покончено. Мне нужно было уехать из Нью-Йорка и заняться чем-то другим. Но чем?
И вот однажды, бессонной ночью ко мне пришел ответ: Стоунхейвен. Я перееду туда и по-настоящему поставлю перед собой цель – стать человеком, примирившимся с миром, уравновешенным и уверенным в себе. (Время от времени я баловалась вдохновляющими цитатами на эту тему на своем канале, чтобы заполнять паузы (А вот и вдохновляющий лозунг дня, ребята! #матьтереза #безмятежность #доброта). Я вдохну жизнь в Стоунхейвен, сделаю его вновь обитаемым и привлекательным – домом, в который когда-нибудь захотят приезжать мои дети. Я смогу там все переделать или, по крайней мере, сделать косметический ремонт. Уберу тени трагедии, начну историю Либлингов заново! И кстати, бонус: это сможет стать абсолютно новой историей для социальных сетей: «Ванесса Либлинг переезжает в фамильное поместье на озере Тахо, чтобы найти себя».
Я позвонила Бенни, чтобы рассказать ему о своих планах. Он долго молчал.
– Ты же понимаешь, я не стану к тебе туда приезжать, Ванесса. Я не смогу там жить.
– Приезжать к тебе буду я, – ответила я. – К тому же это ненадолго. Пока я не придумаю, что делать дальше.
– Ты ужасно импульсивна, – сказал мой брат. – Ты хоть на секунду задумайся. Это просто кошмарная идея.
Я осознавала, что хватаюсь за соломинку, но именно соломинка мне сейчас была нужна. За неделю я упаковала всю мою жизнь в коробки, в том числе и свадебное платье, которое мне так и не удалось надеть, уволила всех своих помощников и прекратила аренду квартиры в Трибеке.
Саския и Эвангелина устроили для меня прощальную вечеринку на крыше в Чайна-тауне, с ди-джеем и гостями – собралась половина Манхэттена. Я была в серебристом платье мини, сшитом Кристианом Сириано специально для меня, и расточала поцелуи и приглашения навестить меня в фамильном поместье. Если верить моим словам, получалось, что Стоунхейвен не хуже, чем Хэмптонс[79], и даже лучше.
– Мы приедем летом! – ворковала Майя. – Я привезу с собой девушек, раздобудем спонсоров и будем целую неделю отшельничать – будет у нас спа-курорт!
У меня не хватило духу сказать ей, что поблизости от Стоунхейвена никаких спа-курортов нет, нет и салонов красоты, нет ресторанов, где подают тосты из авокадо. А вот Саския, похоже, догадалась об этом без моей помощи. В конце вечеринки она обняла меня так, словно прощалась со мной навсегда.
Но уехать как можно скорее у меня не получилось.
Фургон для перевозки вещей прибыл на следующий день и увез мою жизнь. Я сделала последнее фото, на котором запечатлела уезжающий фургон, колеса которого издавали не самые приятные звуки, шурша по мостовой. Фотку я загрузила в Инстаграм: «Итак, я начинаю новое путешествие! „Любая великая мечта начинается с мечтателя“ – Хелен Келлер, #какточносказано».
Позже я обнаружу, что Виктор поставил лайк под этой фотографией, а я даже не стала размышлять о том, что именно ему понравилось – позитивность или мой отъезд как таковой.
Когда я приехала, Стоунхейвен показался мне капсулой машины времени. Ничего здесь не изменилось за несколько лет, с того дня, как мы уехали. Мебель все так же была покрыта белыми чехлами, старинные часы в холле остановились на 1 1:25, срок годности консервированного фуа-гра истек в две тысячи десятом году. Нигде не было заметно пыли, за домом хорошо ухаживали – спасибо управляющему и его жене, которые до смерти моего отца и того времени, когда прекратилась оплата по счетам, жили в коттедже на дальнем краю поместья. И тем не менее, когда я шла по темным, безжизненным комнатам, у меня было такое ощущение, будто я оказалась в склепе. Все было холодным на ощупь и неподатливым.
Потом время от времени, когда я передвигалась по дому – снимала чехлы с мебели, осматривала стеллажи с книгами, – у меня возникало ощущение, будто бы где-то рядом призрак моей матери. Вдруг мне не глаза попадалась вмятина на обивке дивана в библиотеке на той подушке, на которую она обычно садилась. Если я устраивалась на этом месте, я вдруг ощущала покалывание в затылке. Казалось, кто-то легонько дует мне в волосы. Я закрывала глаза и пыталась представить себе, как это было, когда маман обнимала меня, но вместо этого я чувствовала холодок под ложечкой. Казалось, пальцы скелета прикасаются ко мне.
Однажды я оказалась в гостевой спальне, где в застекленном шкафчике по-прежнему томились птички из мейсенского фарфора и ждали, чтобы кто-то их отпустил на волю. Я вытащила одну из них – желтую канарейку, – и повертела в руках, вспоминая, как мама разжала пальцы и уронила на пол попугайчика. Я стояла и гадала, не отождествляла ли моя мать себя с этими птичками в стеклянной клетке. Я думала о том, не было ли ее самоубийство побегом не только от боли из-за неудачного замужества и переживаний за проблемного ребенка, но и попыткой вырваться из клетки, в которой она оказалась заперта.
«Я не позволю этому дому убить и меня», – подумала я и встряхнулась, чтобы прогнать пугающую мысль.
Я была настолько одинока, что это никак не помогало делу. Если смотреть на карту, до Тахо-Сити было рукой подать, но мне казалось, что это на другом краю мира. Я не понимала, как можно обзавестись друзьями в этом тихом уголке Западного побережья. Люди приезжают на озеро Тахо и уезжают. Неделю огни в окнах дачных домов вдоль берега горят, а на следующей неделе дома уже стоят темные. Есть небольшой магазин неподалеку, у шоссе. Местные жители там пьют кофе. Кто-то из «Рино газетт-джорнал» узнал меня. Там, заметив возле магазина мой «мерседес»-универсал, решили, что я тут проездом.
В общем, я проводила дни в одиночестве, бродила по комнатам и все чаще сама чувствовала себя птицей в клетке. Порой я гуляла по территории поместья, по берегу до шоссе и обратно, ходила кругами до тех пор, пока не начинали болеть щиколотки, но при этом не встречала ни души. В теплые дни я, бывало, доходила до конца пирса, где водные лыжники взбаламучивали зеркальную поверхность озера. Там я дисциплинированно делала селфи в бикини: «Обожаю мою#жизньнаозере!» В непогожие дни я валялась в постели, закрывала ставни и прокручивала свой архив в Инстаграме – тысячи тысяч фотографий незнакомой женщины с моим именем и фамилией. «Социальные сети выкармливают нарцисстическое чудовище, живущее внутри каждого из нас, – думала я. – Они кормят этого монстра и растят его до тех пор, пока он не берет верх, а ты остаешься снаружи оболочки и только смотришь на изображения этого существа, как и все остальные, кто подписан на твой канал, и гадаешь, что же это такое, порожденное тобой, и почему оно живет той жизнью, которой хочешь жить ты