– Он был хорошим человеком, – говорю я. – Он всегда старался уберечь нас… особенно от ошибок. Иногда при этом он принимал жесткие решения, но намерения у него всегда были благие.
Голова Эшли едва заметно склоняется вправо. Она словно бы пытается рассмотреть фотографию под другим углом.
– Думаю, так себя ведут все родители. Наверное, мы, дети, простим родителям все, что они делали во имя своей любви к нам. Мы должны прощать, чтобы в один прекрасный день простить себя за то же самое.
Она смотрит на меня, но я отвожу взгляд. Мне не хочется долго думать об этом.
Мы идем по холодным коридорам к задней двери дома и уже почти добираемся до кухни, как вдруг Эшли резко останавливается.
– Я оставила свой коврик для йоги в библиотеке! – восклицает она, срывается с места, трусцой мчится по коридору и исчезает в недрах дома.
Я стою и жду ее – мне кажется, что ожидание длится немыслимо долго. Когда она возвращается, держа свернутый в рулон коврик под мышкой, лицо у нее покрыто румянцем и она не хочет встречаться со мной взглядом. Я гадаю: может быть, она плакала? может быть, я задала ей слишком много вопросов, разбередила не до конца зажившие раны? Эшли проскальзывает мимо меня в прихожую и торопливо шагает к двери. Почему-то мне кажется, что она сейчас уйдет навсегда.
И я хватаю ее за руку, чтобы остановить.
– Я так рада, что мы так откровенно поговорили, – говорю я. – Я скажу честно: у меня было очень мало подруг в жизни. Все это… – Я делаю свободной рукой неопределенный жест, как бы обводя весь Стоунхейвен, но не только его, но и всю мою жизнь. – Из-за всего этого мне было непросто. Из-за моей карьеры и всего прочего я больше привыкла к выступлениям на публике, чем к собственным признаниям. В онлайне личного мало, понимаешь? И так проще. Но теперь мне это стало нужно, пожалуй. Ты меня понимаешь? Но ты прости меня за то, что я так на тебя набросилась.
Мы стоим в тускло освещенной прихожей, рядом с мраморным столиком, на котором стоят декоративные часы и отбивают серебристым звоном время. Эшли озадаченно смотрит на меня. В полумраке трудно прочесть выражение ее глаз.
– Все нормально. Правда. Мне жаль, что у тебя выдался такой… трудный год.
Я порывисто обнимаю ее и вдыхаю исходящий от нее запах дрожжей. Ее кожа такая теплая и мягкая. Эшли напрягается так, словно она напугана, но тут я чувствую, что нечто внутри нее уступает моему порыву, сдается. Ее руки скользят по моей спине, сжимают мои лопатки так, словно ищут уступ, который поможет подняться выше.
– Спасибо, что выслушала меня, – шепчу я на ухо Эшли. – Я так рада, что мы станем подругами.
Глава пятнадцатаяНина
Она думает, что мы с ней подружки.
Ее руки, обхватившие меня, похожи на тиски. Неприкрытое желание сочится из каждого слога ее фраз, ее дыхание около моего уха сладковато и гнилостно. Узкий коридор, холод от каменных стен, ритмичная клаустрофобия старинных тикающих часов. У меня такое чувство, что я сейчас задохнусь. Или задушу ее.
Ванесса обнимает меня еще крепче. Ей хочется, чтобы я тоже обняла ее. Невзирая на отвращение, я мысленно напоминаю себе, что я не Нина, а Эшли, а Эшли конечно же не откажется обнять Ванессу. Эшли полна любви, понимания и прощения. Эшли жалеет эту рыдающую, болтливую, несчастную девушку, эту чокнутую сиротку. Эшли – человек намного лучше меня.
Поэтому Эшли обнимает Ванессу и ощущает ее ребра, обтянутые кашемиром.
– Ну конечно, мы с тобой подруги, – бормочу я, сглатываю ком, больно сдавивший горло, и слышу щелчок у себя в глотке.
А еще я улыбаюсь, думая о том, что только что оставила в библиотеке.
Глава шестнадцатаяНина
Одним днем раньше
Ванесса не совсем такая, как я ожидала.
Я это понимаю, как только вижу ее, стоящую на крыльце Стоунхейвена в сумраке. Она такая маленькая. Я всегда представляла ее гораздо более крупной – ясное дело, я столько часов посвятила разглядыванию ее, что она увеличилась и оккупировала мое воображение целиком. А в действительности она худенькая, невысокая и кажется еще более хрупкой на фоне гигантских деревянных колонн фамильного особняка. Такое чувство, что крыльцо и портик могут сомкнуться и поглотить Ванессу целиком. Семейная история съест ее заживо.
Она идет мне навстречу, когда я выхожу из машины и поворачиваюсь к ней с заготовленной улыбкой. И вдруг она резко останавливается и пристально смотрит на меня. Меня охватывает безотчетный страх. Вдруг она каким-то образом узнала меня? Но вероятность этого ничтожно мала. С какой стати Ванессе помнить школьную подружку Бенни? В тот день, двенадцать лет назад, она на меня едва посмотрела. К тому же, даже если бы тогда она рассмотрела меня хорошо, та Нина – пухлая коротышка в бесформенной черной одежде, с розовыми волосами и готским макияжем – очень мало похожа на Нину, которой я стала – стройную, стильную, с модной стрижкой. А еще меньше та девчонка похожа на Эшли – спортивную и харизматичную.
Ванесса в джинсах и худи, поверх которой надет пиджак. Вся одежда такого покроя, что цена видна в каждой складочке. Кроссовки на ней белоснежные, словно кто-то недавно прошелся по ним отбеливателем и зубной щеткой. Но хотя она ухожена до совершенства – ее волосы, ниспадающие на плечи, лежат безупречно, макияж наложен рукой мастера, – что-то все-таки не так. Ее бедра настолько худы, что джинсы на них висят, и ветер качает их складки.
– Ты уверена, что это не домработница? – еле слышно произносит Лахлэн.
– Это Ванесса.
– Не то, чего я ожидал, – бормочет Лахлэн. – Что же случилось с ее «победной жизнью»?
– Мы на озере Тахо, а не в Хэмптонсе. Чего ты ожидал? Бриллиантов и платья от кутюр?
– Элементарной опрятности. Неужели я требую многого?
– Ты ужасный сноб.
Я шагаю от машины к крыльцу и изображаю взглядом удивление, как будто я только что заметила хозяйку дома:
– О, вы, видимо, Ванесса?
– Эшли, верно? О, чудно! О, прекрасно! Вы добрались!
Меня коробит от ее притворных восклицаний. «Господи, – думаю я, – в этой женщине нет ничего искреннего». Я поднимаюсь по ступеням, она идет ко мне навстречу, и внезапно мы оказываемся друг напротив друга. Момент неловкий. Я чувствую, что Ванесса не знает, как точно вести себя со мной – подать мне руку или обнять меня? «Всегда держи ситуацию под контролем. Не будь ведомой – веди сама», – этот урок мне преподал Лахлэн, когда мы с ним впервые вместе вступили в игру. Поэтому я порывисто устремляюсь к Ванессе, сжимаю ее плечи и прижимаюсь щекой к ее щеке. Эшли – учитель йоги, у нее не должно быть никаких проблем с телесным контактом. Ей ведь постоянно приходиться тыкать пальцами в чужие тела и растягивать мышцы учеников, облаченных в костюмы из лайкры.
– Спасибо, что пригласили нас к себе, – говорю я рядом с ухом Ванессы.
Я чувствую, что она дрожит в моих руках, словно пойманный скворец. От нее волнами накатывает запах дикого зверя.
Пока мы обмениваемся любезностями, Лахлэн поднимается на крыльцо, держа в обеих руках по чемодану. Ванесса все еще настолько близко ко мне, что я замечаю, как она напрягается при виде Лахлэна – как олень, заметивший хищника. Ванесса делает шаг назад, тянет вниз рукава блейзера и глаз не сводит с него. Лахлэн неторопливо направляется к нам. Я оборачиваюсь и вижу, что мой бойфренд улыбается самой радостной из своих улыбок.
«Так вот, значит, как у нас дело пойдет», – догадываюсь я.
Но напоминаю себе, что это все напоказ, ради шоу. Здесь вообще нет ничего реального, даже я и та ненастоящая. Мы все тут сплошные фасады и притворство.
Думаю, в школьном возрасте в стенах Стоунхейвена я провела в целом не больше часа – большую часть времени мы с Бенни оставались в домике смотрителя, однако этот дом всегда казался мне невероятно громадным.
Здесь я узнала, что такое «классовые различия» и «наследие», а также что это значит – владеть предметами мебели, каждый из которых дороже автомобиля, что это такое – когда над камином висят портреты твоих предков. Войдя в Стоунхейвен в возрасте пятнадцати лет, я впервые в жизни уяснила, что такие фамильные капиталы – это дарованное постоянство. То есть благодаря таким деньгам тебе не только не придется никогда переживать о том, что ты будешь есть завтра и как вообще свести концы с концами, ты просто будешь существовать в роли звена в непрерывной цепи, уходящей как в прошлое, так и в будущее. Будучи родом из семьи, состоявшей всего из двух человек и никогда не имевшей по-настоящему своего дома (и даже настоящей фамилии, если на то пошло), я мечтала о таком якоре. Бывало, я слушала, как Бенни жалуется на родных, обзывает их «хищными тупыми задницами», я согласно кивала, а сама при этом роняла слюни от зависти.
Стоунхейвен изменил все для меня. Он подарил мне то, к чему можно было стремиться, но также и то, что следовало отвергнуть. Он показал мне бездну, пролегавшую между моей жизнью и жизнью людей, правивших миром. Он пробудил во мне интерес к красоте, остающийся со мной. Когда я выбирала колледж, именно этот интерес сделал свое дело. И я выбрала искусствоведение, а не более практичные сферы деятельности типа экономики или инженерии. Стоунхейвен породил во мне злость, от которой я не до конца избавилась, хотя прошло столько лет.
Внутри дома ничего не изменилось с последнего раза, когда я побывала здесь. Судя по всему, никто и не пытался за эти годы обновить интерьер. Особняк словно бы замер во времени. Тот же полированный комод стоит в прихожей, на нем пара граненых дельфтских ваз, а в гостиной на стенах те же самые обои с рисунком в виде розочек, расписанные вручную. Они немного пожелтели от старости. На площадке парадной лестницы отсчитывают минуты все те же старинные напольные часы. Предки Либлингов по-прежнему взирают с портретов на стенах.
Стоунхейвен мне запомнился громадным, словно замок из сказки, но вот теперь я стою в холле впервые за двенадцать лет и понимаю, что дом вовсе не такой уж большой, каким мне представлялся все это время. Безусловно, особняк выглядит впечатляюще, но дома Лос-Анджелеса, где я побывала в последние годы, меня разбаловали. В наше время богачи предпочитают стекло, чтобы ничто не мешало красивым видам из окон. При этом самый минимум сплошных стен. Подлинной роскошью является обширный, совершенно пустой участок. А Стоунхейвен подобен лабиринту. Его комнаты призваны прятать слуг, снующих туда-сюда и чистящих столовое серебро, и скрывать сигарный дым. У этого дома мрачный, гнетущий, клаустрофобический характер. Его комнаты битком набиты мебелью и произведениями искусства возрастом больше ста лет – наследием пяти поколений Либлингов с самыми разными вкусами. Помимо собственно остова особняка, все остальное выглядит разномастным, непродуманным.