И все же… Дом этот был по-своему красив – таким красивым никогда не смог бы стать ни один современный гигант. Он кажется живым. Словно бы бьется его сердце, а в камнях таятся его секреты.
Я стою в холле впервые за двенадцать лет, и мне кажется, что мне снова пятнадцать. Что я никто, ниоткуда, ничто. Ванесса что-то тараторит насчет истории дома. Лахлэн обходит холл по периметру, заглядывает в разные двери, изучает взглядом гостиные – будничную и парадную. Я понимаю, чем он занимается. Хочет понять, где может находиться потайной сейф. За картиной, быть может, или в шкафу, а может быть, вообще вмонтирован в пол под ковром.
Что касается меня, то я смотрю на окружающие нас красивые вещи, знакомые мне с детства, и словно бы провожу мысленную инвентаризацию. Вот дельфтские кувшины – «китайщина». Я помню, как с интересом разглядывала их в то время, как Бенни разглагольствовал насчет баронов-разбойников. Эта пара кувшинов могла бы уйти за двадцать пять тысяч баксов. Тогда я этого не знала, зато знаю теперь. Старинные напольные часы? Надо бы разглядеть их поближе, но подозреваю, что это восемнадцатый век и что их стоимость никак не меньше сотни тысяч долларов.
Лахлэн стоит перед картиной, на которой изображена какая-то напыщенная старая матрона с суетливыми собачками.
– А знаешь что, Эш? Этот дом немного напоминает замок! – произносит Лахлэн в точности так, как мы репетировали с ним в машине, когда дорога начала забираться в горы.
Тут мне следует небрежно обмолвиться о том, что «Майкл» принадлежит к ирландской аристократии, но я не успеваю вклиниться в их разговор: Ванесса хватается за последние слова Лахлэна:
– Какой замок?
Она вдруг настораживается и напрягается от волнения – совсем как форель, попавшаяся на крючок.
Лахлэн отвечает Ванессе довольно туманно. (Мы с ним заранее провели исследование. На самом деле наберется с дюжину замков, принадлежащих неким О’Брайенам.) Ванесса словно бы расслабляется всем телом и всем своим видом демонстрирует, что успокоилась.
– Что же, тогда вы должны понимать, каково жить в таком доме.
– Еще как понимаю. Проклятие и радость в одном флаконе, верно?
Лахлэн искоса смотрит на меня. На его губах играет едва заметная лукавая усмешка. Особых трудностей не будет.
– О да, очень верно, – вздыхает Ванесса.
А мне хочется влепить ей пощечину. Проклятие? Вот как? Иметь все это, пальцем о палец не ударив, владеть всеми этими сказочными сокровищами, которых никто другой не видит, – и называть это проклятием? Да как она только смеет! – Вправду так ужасно жить здесь? – аккуратно интересуюсь я.
Мне хочется еще послушать ее нытье, чтобы распалить мою ненависть к ней. Тогда все получится намного проще. Но что-то в выражении моего лица заставляет Ванессу насторожиться. Она часто моргает, смотрит на меня с опаской. – О, на самом деле не так уж плохо! – бормочет Ванесса.
Лахлэн через плечо Ванессы смотрит на меня убийственным взглядом. Я понимаю, что веду себя без сочувствия, даже с осуждением, а это непохоже на Эшли. Я смягчаю тон и изо всех сил моргаю, чтобы в глазах возникло некое подобие сопереживания.
– И вы живете совсем одна? Вам не бывает одиноко?
– Ну… иногда бывает… немного. А порой и очень. Но теперь, когда вы здесь, надеюсь, одиночество мне больше не грозит!
Ванесса смеется слишком нарочито, в ее смехе слышна нотка отчаяния – такая высокая, что даже вазы на столике начинают звенеть в ответ. Ванесса оборачивается, чтобы понять, заметила ли я это, и в ее глазах я вижу отчаянную потребность в общении – эта потребность настолько откровенна, словно Ванесса только что включила неоновую вывеску. «Ей ненавистна одинокая жизнь здесь», – внезапно догадываюсь я. Ей одиноко, да, но это еще не все. Может быть, она ненавидит это место? Может быть, нам с Лахлэном предстоит изгнать призраков ее прошлого?
И я невольно задумываюсь о том, что это за призраки.
Кухня находится в дальней части дома, слева. Эта продолговатая комната была спроектирована в эпоху кухарок и поваров, а господа в кухню никогда мне заходили. За годы тут явно предпринимались попытки осовременить кухню. Ну, например, кухонный камин теперь снабжен декоративными березовыми поленьями, а у одной из стен разместилась плита «Viking». Центром кухни служит островок размером с лодку. Его деревянная крышка жестоко исцарапана и испещрена древними пятнами. Сияющие медные кастрюли висят на крючках над центральным островком, отполированные до блеска. А на тумбах нет ровным счетом ничего. Такое впечатление, что кухню подготовили к показу. Трудно представить, чтобы кто-то здесь вообще готовил еду в этом громадном помещении, а уж тем более сложно вообразить процесс приготовления пищи на гигантской плите с восемью конфорками для одного человека.
Длинный стол для завтрака отодвинут к стене и стоит под венецианскими окнами, из которых открывается вид на озеро. Стол накрыт весьма изысканно: тарелки с печеньем и пирожными, несколько чашек из костяного фарфора, чайный сервиз из полированного серебра, хрустальный кувшин с вином, свежесрезанные цветы в вазе. Это все настолько претенциозно, настолько несуразно и, что называется, через край, что выглядит оружием, предназначенным для того, чтобы унизить нас.
Лахлэн встречается со мной взглядом и многозначительно вздергивает бровь. О-ля-ля.
– Понимаю, я слегка перестаралась, но ничего не смогла с собой поделать. С другой стороны, нельзя же, чтобы все это просто пылилось, – тараторит Ванесса и ведет нас к столу.
Она нервно смеется и берет в руки фарфоровую чашку. Фарфор такой тонкий, что почти прозрачный. По краю изображены птицы. То ли это какая-то певчая птичка, то ли воробей, то ли скворец – кого я обманываю? Я же не орнитолог.
– Это были любимые чашки моей мамы, – сообщает Ванесса. – Она всегда настаивала на том, чтобы мы пользовались ими каждый день, а не только по особым случаям. – Она вдруг в испуге вздергивает брови. – О, только не подумайте, что для меня ваш приезд – не особый случай! А вообще-то половина чашек не дожила до этих дней – мы их разбили. Еще у меня есть вино. Я не знала, пьете ли вы спиртное, так что просто скажите мне, что предпочитаете.
Она щебечет, как птичка, без остановки, и мне ужасно хочется остановить ее. У меня начинают закрадываться сомнения – может быть, она слегка не в себе?
– Я буду вино, – говорю я.
Ванесса явно рада.
– О, хорошо, я тоже.
Лахлэн останавливается около стола и смотрит в окно. Он наконец видит озеро, раскинувшееся перед нами. Дождевые тучи постепенно рассеиваются, и сквозь них пробиваются последние лучи заходящего солнца. Снопы бледного света озаряют поверхность озера. Вода все еще металлически-серая и подернута рябью. Она непохожа на безмятежную темно-синюю воду, какую увидишь на сувенирных открытках, которые продаются в Тахо-Сити. Сейчас вода темная, зловещая. Я-то знаю озеро хорошо, поэтому я готова и к этой его холодной, суровой красоте, а Лахлэн явно шокирован этим зрелищем. Я гадаю – наверное, он ожидал, что озеро окажется более маленьким, уютным, мелким и круглым, дружелюбным, что по нему плавают прогулочные катерки, на пристанях сидят рыбаки с удочками, а телохранители играют в регби.
– Вы раньше не бывали в Тахо?
Ванесса все еще нянчит в руках чашку, будто бы это маленькая зверушка.
Я сажусь к столу я тянусь за булочкой, стараясь не встречаться взглядом с Ванессой.
– Нет, никогда.
– О, правда? Ну да, из Сиэтла сюда добираться не очень удобно. Вы же оттуда, верно?
– Из Портленда на самом деле.
Ванесса качает головой. Похоже, для нее нет особой разницы – Сиэтл или Портленд. И тот и другой город ей явно не интересны.
– С Тахо что надо иметь в виду, – продолжает она. – Большинство людей приезжает сюда летом. Или зимой, в отпуск, чтобы показаться на горных лыжах. А в это время года здесь очень тихо и спокойно. Должна предупредить вас – заняться здесь практически нечем, если только у вас нет охоты к пешим прогулкам или к поездкам на горных велосипедах…
Похоже, она немного расслабилась. В ее голосе начала звучать едва заметная патрицианская гнусавость, слова она выговаривает более плавно.
– Надеюсь, вы не ожидали чего-то более увеселительного. Что до ресторанов, то это страна бургеров и жареных цукини.
В ее взгляде я вижу такое отвращение, что задумываюсь: как же она тут выживает после более привычной диеты – черной икры и костного бульона с листиком золота весом в двадцать четыре карата? Вот, может быть, почему она такая худая.
– А мы как раз за тишиной сюда и приехали, – говорит Лахлэн, усаживаясь рядом со мной. – У меня долгий отпуск, мне надо отдохнуть от преподавательской работы и потрудиться над книгой. Так что мое представление о рае – это маленькая комната с красивым видом и чтобы никто мне не мешал, когда я пишу.
Я удивлена – почему патока в голосе Лахлэна не вызывает у Ванессы диабетической комы?
– Это он сейчас так говорит, – шучу я, – но вы спросите у него утром, пока я кофе не выпью.
Лахлэн тянется ко мне, и я глажу его руку выше запястья кончиками пальцев. Такая счастливая пара, такая гармоничная, мы так поддерживаем друг друга. Во время наших предыдущих дел мы с Лахлэном играли подобные роли, и не могу сказать, чтобы я сильно возражала против того, чтобы мой любовник и напарник начинал себя вести как образцовый бойфренд. Между нами словно бы возникала ниточка успокаивающей уверенности в моей ужасно неуверенной жизни. Я смотрю на Лахлэна и вижу его усмешку и отвечаю ему улыбкой. Да, мы ведем игру, но мне вдруг становится весело оттого, что мы вместе. Эта головокружительная легкость – радость отлаженной командной работы. Может быть, это странная разновидность привязанности, но это нечто такое, что понятно нам обоим. Ванесса смотрит, как мы улыбаемся друг другу, а я гадаю, что она видит.
– Итак, Майкл, вы писатель! – Она опускается на стул напротив нас. – Я