Поэтому, когда я услышала незнакомый голос из динамика мобильного телефона и этот голос сообщил мне, что мать нуждается во мне, я мгновенно уволилась с работы. Мне понадобился всего один день, чтобы уложить в чемодан дешевые черные платья, отдать ключ соседкам по квартире и вылететь в Калифорнию. В то время я говорила себе, что покидаю Нью-Йорк исключительно из чувства ответственности перед матерью. Ведь у нее не было никого, кроме меня, и конечно же я была обязана о ней позаботиться. Но разве при этом я не ощущала собственного провала?
А когда в аэропорту я вышла в зал встречи, я увидела ожидавшего меня мужчину. Он стоял, забросив за плечо пиджак, и обшаривал глазами цвета льда лица прилетевших пассажиров. Наконец он остановил взгляд на мне. Едва заметная улыбка тронула его губы. Он был просто невероятно красив. Когда я его увидела, во мне вспыхнула крошечная искорка надежды и мое сердце часто забилось.
«Вы так похожи на вашу маму», – сказал Лахлэн тогда и бережно взялся за ручку моего чемодана.
«Мы совершенно не похожи», – отвечаю я, все еще хватаясь за последние остатки веры в свое Прекрасное Будущее, в котором я когда-то была так уверена.
А теперь, стоя в коттедже поместья Стоунхейвен три года спустя, я понимаю, что мы с матерью похожи гораздо сильнее, чем я когда-либо предполагала.
Глава восемнадцатаяНина
И вот все начинается
На следующее утро, в час, когда еще не взошло солнце и свет тускл и анемичен, я приношу свой коврик на большую лужайку перед главным домом и старательно выполняю базовую йоговскую зарядку. Озеро неприветливо и серо. Холодный ноябрьский воздух забирается под мой тренировочный костюм, хотя от физической нагрузки я потею. Несколько лет я много занималась йогой, но так, как сейчас, когда мне надо что-то доказать, – никогда. Мое тело недовольно непривычным напряжением и тем, что я так рано встала. И все же что-то есть в том, что я сейчас здесь, под соснами. Чистота, слияние с природой. Морозный воздух пахнет хвоей. Этот запах возвращает меня в детство – в то время, когда Тахо не казался оазисом.
«Приветствие Солнцу», «полумесяц», «поза танцующей собаки», «боковая скрутка». Пальцы ног упираются в бедра, руки подняты к небу. Я представляю себе, что за мной наблюдают и из домика смотрителя, и из большого дома, и под этими взглядами я чувствую себя могущественной. Богиней земли или, по крайней мере, неплохой ее подделкой.
Закончив упражнения, я сворачиваю коврик в рулон, делаю напоказ несколько дополнительных растяжек, после чего поворачиваюсь лицом к Стоунхейвену. Ванесса стоит перед застекленными дверями в кухне и смотрит на меня сквозь затуманенные стекла. Она быстро отступает назад – видимо, смущена тем, что я ее заметила, и решила, что она за мной подсматривает. Но я машу ей рукой, пока она не исчезла, и направляюсь к дому. Когда мне остается пройти несколько футов, Ванесса распахивает дверь и стоит на пороге со смущенной улыбкой. На ней розовая шелковая пижама, поверх которой пушистый кашемировый кардиган. Она держит в руках фарфоровую чашку – одну из тех, из которых мы вчера пили вино.
– Прошу прощения. Надо мне было спросить, не будете ли вы против, если я стану заниматься йогой у вас на лужайке. Но рассвет был так прекрасен, что я не смогла устоять.
У меня со лба стекает струйка пота, я промокаю ее полотенцем.
Ванесса одной рукой запахивает кардиган. Ясное дело, сильно сквозит.
– Я под большим впечатлением. А я только что проснулась.
– Я всегда встаю рано. Утро – лучшее время дня. Мир так тих и полон обещаний.
Это ложь. Дома я валяюсь в постели до полудня, если только есть такая возможность. Но этой ночью мне не спалось. Мешало то, что я снова оказалась в домике смотрителя, воспоминания принесли с собой клаустрофобию. Стоило мне только задремать – и я видела перед собой фигуру крупного мужчины. Он наклонялся и выдергивал меня из-под одеяла, и я просыпалась, задыхаясь от страха. А потом я лежала в темноте, слушала тихое сопение Лахлэна, спавшего рядом со мной, и гадала, пытаясь понять, кто я такая, что я натворила, почему вернулась сюда, именно сюда. Еще я думала о матери, оставшейся в Лос-Анджелесе. Ее медленно пожирал рак, а она ждала меня. Ждала, что я вернусь с деньгами для ее лечения. Еще я вспоминала, как красиво она выглядела когда-то в синем вечернем платье с блестками, с лицом, порозовевшим от смеха.
К четырем часам утра я окончательно отказалась от попыток заснуть и ушла в кухню, чтобы просмотреть на экране лэптопа руководство по йоге.
Ванесса делает глоток кофе. Без толстого слоя косметики она бледна. Такое впечатление, что кто-то взял ластик и за ночь стер все краски с ее лица. Я понимаю, насколько иллюзорна большая часть ее красоты.
– На самом деле я только что подумала, что завтра могла бы к вам присоединиться.
– Конечно! – Я указываю на чашку в руке Ванессы: – Могу я выпросить чашечку?
Она смотрит на свои руки и словно бы с удивлением обнаруживает, что держит чашку:
– Вы про кофе?
– В коттедже кофе нет, – объясняю я. – А я с утра просто ужасна, пока не залью в себя кофеин.
А вот это чистая правда. Я уже чувствую, что говорю Ванессе то правду, то ложь, и гадаю, когда начну путаться. А она все еще стоит на пороге, словно бы не совсем понимает, о чем я говорю.
– Нет кофе в коттедже, – повторяю я. – А мы еще не закупили продукты.
– О! О, конечно. И выпрашивать не надо. Надо мне было самой вам предложить. У меня в кухне почти полный кофейник. Пойдемте.
Ванесса делает шаг назад.
В сравнении с теплом в домике смотрителя в большом доме Стоунхейвена холодно, невзирая на все старания старинной печи. Я слышу, как она пыхтит и потрескивает внизу, под отполированным до блеска паркетом. Я иду следом за Ванессой в кухню, где в итальянской кофеварке стоит стеклянный кофейник с горячим кофе.
– Я все еще не научилась толком управляться с этой штукой, – признается Ванесса и наливает мне чашку кофе. – Я столько времени прожила в Нью-Йорке, что начала верить, что кофе бывает только в кофейнях.
Я-то точно знаю, что тот кофе, который пьет Ванесса Либлинг, в простой кофейне не варят. Она предпочитает всякие сложные версии латте с разными хитрыми добавками. А такой кофе подают в уличных кафе в Гринвич-Вилидж или в ресторанах «Ла Маре». (Кофейные пристрастия Ванессы прекрасно документированы на ее канале в Инстаграме.) Наверное, она думает, что, объединяя себя с простыми людьми, покупающими паршивый кофе в картонных стаканах, она мне больше понравится. А я бы, пожалуй, стала ненавидеть ее чуточку меньше, если бы она вела себя в соответствии со своим статусом, а не старалась снизойти до меня.
«Улыбайся!» – мысленно напомнила я себе. Мне нужно проникнуть в Стоунхейвен. Мне нужно понравиться Ванессе. Но вот мы с ней стоим в кухне, ведем нескладную беседу, что-то врем друг дружке, и мне кажется, что между нами никогда не смогут завязаться никакие отношения – ни искренние, ни даже лживые. Мы вежливо пьем кофе по глоточку, но вот наконец Ванесса нарушает молчание:
– Майкл с вами йогой не занимается?
– О боже, нет! Если бы я его разбудила в такую рань, он бы мне точно голову оторвал.
А вот это полуправда.
Ванесса понимающе кивает:
– Не хотите присесть? Мы могли бы пройти в библиотеку, там теплее.
Библиотека. Я до сих пор отчетливо представляю миссис Либлинг, сидящую на обтянутом бархатом диване, а вокруг нее разбросанные журналы по дизайну интерьера.
– С удовольствием! – отвечаю я. – Иначе мне придется вернуться в коттедж и ходить там на цыпочках, чтобы не разбудить Майкла.
Ванесса подливает себе и мне кофе, и я иду за ней в библиотеку. Здесь все в точности так же, как тогда, когда я тут была в последний раз, – голова лося, книги без суперобложек, диван, обитый зеленым бархатом, – но теперь все это выглядит несколько хуже, чем тогда. Ванесса устраивается в уголке дивана, где подушка сиденья сильнее сглажена, и укрывает ноги одеялом. Я иду к дивану, но по пути мое внимание привлекает фотография в серебряной рамке, стоящая на каминной полке. Это семейный портрет Либлингов, который я раньше никогда не видела. Видимо, фотоснимок был сделан примерно за год до моего знакомства с Бенни, потому что Ванесса стоит в центре, и она в темно-бордовом плаще и магистерской шапочке – стало быть, это день, когда она окончила учебу в школе. Родители стоят по обе стороны от нее. Мать в светло-желтом платье, вокруг шеи шелковый шарф. Отец в костюме, сшитом на заказ. Из бокового кармана торчит уголок носового платка в тон платья жены. Я сражена тем, как широко и искренне они улыбаются, не скрывая своей родительской гордости за дочь. А в моих воспоминаниях они оба хмурые, злобные хищники с оскаленными острыми зубами.
Бенни стоит сбоку от этой красивой тройки. Он выглядит ужасно нелепо в рубашке, застегнутой на все пуговицы, с галстуком в горошек. Только его улыбка на снимке кажется деланой. Он выглядит чуть младше, чем в пору нашего знакомства. Щеки у него пухлые, покрыты юношеским пушком, уши кажутся слишком большими. Он еще не ударился в бурный рост, который приведет его в страну великанов, и отец пока намного выше него. Я еле заметно вздрагиваю, понимая, что Бенни на фото совсем ребенок. «Мы с ним были совсем еще дети». Во мне звучит фортепианный аккорд, тоскливый минор. Бедный Бенни. Помимо воли я задумываюсь о том, как ему живется в психиатрической клинике.
– Ваша семья? – спрашиваю я.
Ванесса немного теряется:
– Да. Мама, папа и младший брат.
Я понимаю, что лучше об этом не говорить, но я все же тыкаю в муравейник короткой палочкой – ничего не могу с собой поделать.
– Расскажите мне о них, – прошу я и усаживаюсь на другой край дивана. – Судя по фотографии, вы очень дружны.
– Были дружны.
Я не могу отвести глаза от фотографии, хотя и понимаю, что просто неприлично пялюсь на нее, а когда смотрю на Ванессу, понимаю, что она все это время глядит на меня. Я смущенно краснею. Мне хочется спросить про Бенни, но я опасаюсь, что что-нибудь в моем голосе выдаст меня.