– Да, маловато.
– Посмотри, – говорит Лахлэн и поворачивает лэптоп экраном ко мне, чтобы я увидела, чем он занимается.
На экране вид с видеокамеры, которую я только что тайно установила в библиотеке Стоунхейвена. Качество картинки плохое – изображение зернистое и темное, – но ракурс верный, так что мы четко видим все три стены библиотеки и пространство между ними. Около камина грозно возвышается чучело медведя. В углу светится обогреватель. Мы с Лахлэном смотрим на экран. В библиотеку возвращается Ванесса (она все еще в шелковой пижаме) и садится на диван. Утопая в подушках, она достает из кармана кардигана телефон и быстро прокручивает экран. Я не глядя могу определить, чем она занята: просматривает свой канал в Инстаграме.
– Одна камера есть, прекрасно, – бормочет Лахлэн, тянется ко мне и прижимает ладонь к моей щеке. – Я так и знал, что у тебя получится, любовь моя.
А я смотрю на бледное лицо Ванессы, слегка подсвеченное экраном смартфона.
Щелк. Щелк. Щелк. Она набирает на клавиатуре тачскрина какие-то слова. Щелк, щелк, щелк. Не этим ли она занимается весь день напролет: смотрит, чем занимаются другие по всему миру, и решает, что неплохо бы то или это лайкнуть, и все это она делает ради сравнения со своей собственной жизнью. Как это жалко. Ранимая, измученная Ванесса, с которой я только что разговаривала, исчезла. Она вновь превратилась в тусклый пустой сосуд, и я могу смотреть на нее с презрением. И надо сказать, для меня это почти облегчение.
– Она гуглила Эшли, – сообщаю я. – Цитировала мне афоризмы с моего вымышленного аккаунта в Фейсбуке. Как думаешь, мы достаточно осторожны?
Лахлэн отрывает взгляд от экрана:
– Она увидит то, что хочет увидеть. Она тупа как пробка и тщеславна до мозга костей.
У меня слегка кружится голова. Жар победы все еще не выветрился из моего тела. Под тканью спортивного костюма высох пот. Еще пара таких недель – и мы расставим все наши камеры там, где хотели. А потом будет легко и просто устроить ловушку, и Ванесса войдет в нее.
К концу года мы, наверное, сумеем вернуться в Лос-Анджелес. К январю моя мать уже закончит половину курса лечения и будет на пути к ремиссии. А потом… Господи, если мы вытащим из этого сейфа достаточно денег, быть может, мне больше никогда не придется ничем таким заниматься. Какое же это будет облегчение – убраться отсюда и начать совершенно новую жизнь, вернуть все долги и оставить еще кое-что на жизнь. Уж это Либлинги, по крайней мере, могли бы мне дать.
Я стараюсь не думать о полицейских, стерегущих мой дом в Эхо-парке и поджидающих моего возвращения, чтобы меня арестовать, а также о счетах, копящихся в моем почтовом ящике, об умирающей матери, которая лежит в больнице одна-одинешенька, и некому подержать ее за руку. Я пытаюсь не сбиваться с мысли о том, что этот жуткий, мрачный особняк – тот самый, который разрушил мою жизнь, – станет местом, где все волшебным образом снова встанет на свои места.
На экране лэптопа Лахлэна Ванесса продолжает листать маленький экран своего смартфона. Невыносимая тоска – смотреть, как чья-то жизнь уменьшается до размеров экрана на другом экране. Это заставляет меня отвести взгляд, и у меня противно болит под ложечкой. «Что мы собираемся сделать с этой женщиной?» Мысль разбухает, как наполняемый воздухом воздушный шар. «Мы должны немедленно уехать». Это так знакомо – неотступное чувство, будто я вижу мир отраженным в качающемся двустороннем зеркале, и стоило бы мне только повернуть его к себе и увидеть свое отражение, как я пришла бы в ужас от увиденного.
То, чем я занимаюсь, я делаю хорошо, но это вовсе не означает, что я всегда в восторге от того, что делаю. Моя способность лгать, рядиться в новые обличья, вмешиваться в чужие дела и предавать людей – да, мне по сердцу выбросы адреналина и мстительный кайф. Но, кроме того, порой у меня премерзко сосет под ложечкой и у меня в желудке словно бы застревает сладкая липкая тайна, от которой восторга столько же, сколько боли. Как у меня все это получается? Должна ли я этим заниматься? Люблю я это или ненавижу?
В первый раз я участвовала в афере вместе с Лахлэном (это был кинопродюсер, создатель боевиков, сидевший на кокаине; мы унесли у него редкие стулья дизайна Пьера Жаннере[89] стоимостью сто двадцать тысяч долларов). После этого я трое суток болела. В ту ночь, после кражи, меня рвало до утра, а потом не унималась дрожь, и это приковало меня к постели. Казалось, из меня выходит какой-то токсин, какая-то подцепленная мной инфекция. Я мысленно клялась, что больше ни за что в жизни не буду заниматься ничем подобным. Но когда Лахлэн предложил мне еще разок поработать месяц спустя, я почувствовала, что инфекция никуда не делась. Это было жаркое искушение, дрожь в кровеносных сосудах, и от этого состояния я едва не теряла сознание. Возможно, это было у меня в крови.
По крайней мере, в это непоколебимо верил Лахлэн.
«Ты – прирожденная аферистка. А как же еще? У тебя это наследственное». Вот так он мне сказал после нашего первого совместного дела. «Так вот что ощущает мама, подумала я, – после очередного успешного карточного шулерства». Может быть, это было не так уж плохо. Я столько лет старалась убежать, отгородиться от жизни своей матери, что для меня почти облегчением стала возможность сдаться, остановиться, развернуться и кинуться в объятия такой жизни.
Но сама я никаких афер не искала. Они пришли ко мне сами.
В тот день, когда я прилетела в Лос-Анджелес, Лахлэн прямо из аэропорта повез меня в больницу, навестить маму. Я не виделась с ней почти год и была просто шокирована тем, как она выглядит: отросли каштановые корни ее осветленных волос, под глазами залегли темные круги, накладные ресницы по краям век отклеивались. Она исхудала, кожа у нее обвисла, стала желтоватой. Призрак ее былой красоты еще не совсем покинул ее, но за те месяцы, что мы с ней не виделись, она из женщины, которая в этом мире все делала по-своему, превратилась в женщину, этим миром убитую.
– Почему ты мне не сказала?
Она потянулась ко мне и сжала двумя руками мою руку. Я почувствовала, как хрустят ее кости под моей рукой, и это было невыносимо.
– Ох, детка. Нечего было рассказывать. Просто я плоховато себя чувствую уже какое-то время, но я никак не думала, что мне станет так плохо.
– Не надо было столько времени тянуть, надо было сразу обратиться к врачу. – Я говорила и смаргивала слезы. – Можно было не доводить до третьей стадии.
– Ты же знаешь, я терпеть не могу врачей, детка.
На самом деле это было не так. Просто, скорее всего, у матери была самая мизерная страховка и она опасалась того, что ей скажет врач. Вот почему она так долго игнорировала симптомы болезни.
Я посмотрела на Лахлэна, стоявшего по другую сторону от кровати, ища у него каких-то слов объяснения.
Он встретился взглядом со мной и посмотрел на меня в упор.
– А вы откуда знаете мою мать? – решительно спросила я.
– Мы познакомились в покерных кругах. Она большой мастер, ваша мама.
Я смотрела на него с опаской. Я вновь обратила внимание на безупречный покрой его костюма, его чуть надменную усмешку, хищную красоту и дорогие часы – такие, какие моя мать любила красть.
– В покерных кругах… – повторила я.
Я отлично знала, что именно там моя мать искала тех, кого можно обворовать. Не был ли этот красавчик ее мишенью?
– Давно она в таком состоянии? Почему ни она, ни вы не додумались позвонить мне раньше?
Лахлэн покачал головой и едва заметно улыбнулся, как бы прося у меня прощения.
– Ваша мама упряма, – сказал он и расправил одеяло на ногах моей матери. – Она все делает по-своему. И к тому же она хорошая актриса, как вам наверняка известно.
Моя мать одарила Лахлэна самой лучистой улыбкой, на какую только была способна, но в этой улыбке была бравада, а в паутинку морщин около краешков глаз закралась паника. Она вдруг стала выглядеть намного старше своих лет. Я думала о том, что мне сказал врач, о том, как она уже слаба и как быстро будет развиваться рак.
– Да, актриса она отличная.
Мать сжала мою руку.
– Не говорите обо мне так, будто меня здесь нет, – произнесла она нараспев. – Я немного больна, но я не умалишенная. Пока что.
Лахлэн рассмеялся, и мне очень не понравилось, что он смеется над этими словами.
Он мне улыбнулся:
– А знаете, ваша мама мне много о вас рассказывала.
– А вот она мне про вас не говорила ничего. – Я посмотрела на мать, а она ответила мне невинным взглядом. – И что же она вам рассказывала?
Лахлэн взял стул, уселся и положил ногу на ногу. В его поведении и движениях было что-то неторопливое и даже вялое – он словно бы плыл, рассекая холодную воду.
– Она говорила, что вы окончили престижный колледж, факультет искусствоведения.
– Не такой уж престижный, – буркнула я.
Лахлэн провел большим пальцем по лежащей на одеяле руке моей матери – нежно, словно отец, ласкающий спящего ребенка. У меня что-то дргонуло внутри, мне вдруг захотелось ощутить прикосновение его руки к моей коже.
– Еще она говорила, что вы много знаете об антиквариате. Что последние несколько лет вы занимаетесь декором и меблировкой дорогих домов. Что вы находитесь в непосредственной близости от богачей. Миллиардеров. Глав хеджевых фондов.
– Вас это по какой-то причине интересует?
– Я мог бы воспользоваться услугами кого-то вроде вас. Для своей работы. Мне нужен человек с взглядом профессионала.
Я чувствовала на себе оценивающий, изучающий взгляд Лахлэна и вдруг все поняла. Он был аферистом и вором, в точности как моя мать. Вот чем объяснялись его хладнокровие и та невидимая власть, которую он явно обрел над моей матерью. «Интересно, – задумалась я, – в каких он отношениях с законом?» Какой бы игрой он ни занимался, он явно имел успех.
Моя мать приподнялась и села в кровати. Погрозив Лахлэну пальцем, она сказала: