Я немного медлю, опасаясь своего вопроса:
– Полицейские еще приезжали?
– Один раз, – отвечает мать. – Я не стала открывать дверь, и они уехали. Городской телефон звонит то и дело, но я трубку не снимаю.
Мысли начинают бешено вертеться в моей голове. «Что у них есть на меня? А вдруг они выследят меня и найдут здесь? Смогу ли я вообще когда-нибудь вернуться домой?» Но нет, домой я конечно же вернусь. Я просто обязана вернуться домой.
– Как твои дела? – спрашиваю я. – Как ты себя чувствуешь?
Мать снова кашляет – приглушенно, так, словно бы прикрывает рот рукавом.
– Нормально. Но вот аппетита нет, и снова меня пучит. И я все время какая-то жутко усталая. Знаешь, как будто бы пробежала марафон, выдохлась полностью, а видишь перед собой стартовую линию нового марафона, и у тебя нет другого выбора – надо снова бежать. Понимаешь?
Кишечник у меня снова сжимает спазмами, но я стараюсь не обращать на это внимания, думая о том, что это полная ерунда в сравнении со страданиями моей матери.
– О мама, – шепчу я. – Надо бы мне сейчас быть рядом с тобой.
– Ни в коем случае. Хоть раз позаботься о себе, ладно? – говорит моя мать. – Доктор Готорн был очень любезен. Он хочет, чтобы я начала лечение после Дня благодарения. Первый курс облучения. Потом будет какой-то новый протокол. Но честно говоря, я даже не знаю, надо ли мне…
– Господи, мама, да почему же не надо?
– Но, Нина, это же так дорого! Я не знаю, где ты, и спрашивать не собираюсь, милая. Мне известно все насчет правдоподобного отрицания, но ведь ты не можешь отрицать, что владеешь антикварным магазином здесь, поэтому… Как же мы решим вопрос с деньгами? Лечение обойдется в пятьсот тысяч долларов, если сложить стоимость сеансов облучения, дорогущих лекарств и визитов к врачу, услуг сиделки и пребывание в больнице. Я снова говорила со своей страховой компанией, и они опять отказываются покрывать что бы то ни было, кроме базовой химии. Говорят, что экспериментальное лечение они «не одобряют». – Снова приглушенный кашель. Голос матери становится слабее, словно разговор ее утомил. – Но я могу просто снова пройти курс химиотерапии. Наверное, все будет хорошо.
– Нет, – возражаю я. – Химия и в первый раз не сработала. Поэтому ты будешь делать все, что рекомендует врач. К концу года у меня будут деньги. Может быть, даже скорее. Вся нужная сумма. А ты просто делай все, что говорит доктор. Начинай лечение по протоколу.
Моя мать какое-то время молчит.
– Детка, я надеюсь, ты ведешь себя осторожно, чем бы ты ни занималась. Надеюсь, этому я тебя научила. Ты всегда должна думать на три шага вперед.
Я пробую сказать что-нибудь жизнеутверждающее, но с моим кишечником происходит нечто ужасное, поэтому я торопливо прощаюсь с матерью и плетусь в санузел, где меня снова тошнит. Потом я падаю на кровать и погружаюсь в лихорадочный сон.
Мне снится, что я на дне озера Тахо и отчаянно плыву наверх, к тусклому свету над моей головой. Мои легкие горят огнем, а поверхность воды все дальше от меня. Кто-то плавает надо мной – какая-то темная тень на фоне синевы. Я пытаюсь позвать на помощь, но понимаю, что этот «кто-то» мне не поможет. Он здесь для того, чтобы не дать мне всплыть. Когда я резко просыпаюсь, я вся мокрая от пота и не могу понять, где нахожусь. Но мой живот больше не сводит спазмами, хотя я все еще слаба и голова у меня кружится.
Я лежу в кровати и слушаю, как бушует гроза за стенами коттеджа. Моросящий дождь стал проливным. Его струи с такой силой бьют по стеклам, что я боюсь, как бы они не треснули. Я беру телефон, смотрю на экран и понимаю, что прошло три часа. Где же Лахлэн? Чем они там занимаются?
Минуту спустя до меня доходит мысль о том, что я легко могу это проверить. Я встаю с кровати, бреду в гостиную и нахожу лэптоп Лахлэна. Плюхнувшись на диван, я включаю лэптоп.
Когда компьютер оживает, я вижу, что в Стоунхейвене установлено уже одиннадцать скрытых видеокамер. Их иконки находятся на рабочем столе. Одна камера, как я понимаю, установлена в кабинете на нижнем этаже и спрятана где-то позади огромного письменного стола. Еще одна камера размещена в холле второго этажа – так, что с ее помощью можно видеть коридоры. Другие камеры показывают библиотеку, игровую комнату (вид поверх бильярдного стола), а также парадную гостиную и еще несколько комнат, которые мне незнакомы. Последняя камера показывает, по всей вероятности, хозяйскую спальню. К изображению с последней камеры я присматриваюсь особенно тщательно. Я никогда не видела хозяйских покоев в этом особняке. Спальня такая же темная и величественная, как все остальное в этом доме. Кровать с балдахином застлана алым бархатным покрывалом, диван обтянут таким же бархатом, шкаф размером с танк. По обе стороны от каменного камина бронзовые фигуры грейхаундов. Молчаливые сторожевые псы молча взирают на кровать, стоящую у противоположной стены. Это комната для высокопоставленного олигарха с претензией на то, что в его жилах течет королевская кровь.
Эту картину, эту готовую музейную экспозицию нарушает один странный диссонанс – штабель коричневых картонных коробок для переезда у дальней стены. Он высотой в три коробки и шириной коробок в двенадцать, не меньше. Я увеличиваю изображение и разглядываю аккуратные надписи от руки черным маркером: «Нарядные пальто – от „Селин“ и „Валентино“», «Клетчатые юбки», «Клатчи и портмоне», «Легкие свитера», «Разное», «Лубутен», «Шелковые блузки». Ко мне одновременно приходят две мысли: гардероб Ванессы запросто мог бы занять пространство целого модного бутика, а продав все эти вещи через интернет-магазин, можно было бы сколотить немалое состояние. Это первая мысль, а вторая вот какая: Ванесса живет здесь уже несколько месяцев, а судя по всему, вещи еще не распаковала.
С минуту я смотрю на экран, ожидая, что в поле зрения камер покажутся Лахлэн или Ванесса. Но они не появляются. Видимо, сидят в кухне. В остальных комнатах дома пусто, как в гробнице. О чем Лахлэн может разговаривать с Ванессой три часа подряд? Я ловлю себя на сожалении о том, что мы не додумались снабдить камеры аудиосвязью – тогда бы до меня доносилось хотя бы эхо того, что творится в большом доме и не попадает в объективы камер.
Через какое-то время я засыпаю на диване. Сколько я проспала – не знаю. Просыпаюсь я от того, что надо мной склоняется Лахлэн. От него пахнет дрожжами, сладостью и вином.
– Все расставил. Все камеры, – сообщает он, слегка пошатываясь, и я понимаю, что он пьян.
– Я видела, – говорю я. – Как я посмотрю, ты хорошо провел время.
– Не ревнуй, дорогая. Тебе это не идет.
Лахлэн отправляется неровной походкой в спальню, по пути он задевает разные предметы мебели.
Я сажусь. Лэптоп Лахлэна все еще у меня на коленях.
– Не хочешь взглянуть?
– Утром! – кричит Лахлэн. – Я никакой.
Я слышу, как он на что-то налетает и грязно ругает мебель. Потом звук падения. Значит, он приземлился на кровать. Почти сразу из спальни доносится басовитый храп. Дом поскрипывает и стонет, ночь становится все холоднее. Я думаю о надвигающейся буре.
Лахлэн разбудил меня, и теперь я не могу снова заснуть, поэтому открываю крышку лэптопа и вывожу на экран изображение с камер. Ванесса ходит по своей спальне с таким видом, будто бы что-то ищет. Она исчезает в ванной, потом выходит оттуда, останавливается около кровати и долго на нее смотрит. На что она глядит – я понять не могу. Она в нижнем белье и комбинации – такой тоненькой, что я могу пересчитать ее ребра. Под глазами Ванессы белеют полумесяцы ночного крема. Из-за этого она выглядит страшновато. Наконец она забирается на кровать, берет с прикроватной тумбочки телефон и начинает скролить экран. Но вскоре она выключает свет, ложится на спину и лежит неподвижно, глядя в потолок.
Она кажется такой маленькой на этой огромной кровати – наверное, на обычной кровати так бы выглядела кукла. Мне интересно: чувствует ли она всех Либлингов, которые спали здесь до нее? «Ей бы стоило купить себе новую кровать», – думаю я. Я смотрю, как медленно вздымается и опускается ее грудь. Потом она начинает дышать быстрее, потом вдруг закрывает руками лицо, и я догадываюсь, что она плачет. Звуки мне не слышны, но, судя по всему, сначала она плачет тихо, а потом ее тело начинают сотрясать рыдания. Светлые волосы Ванессы разметались по подушке. Она в тоске катается с боку на бок, думая, что ее никто не видит. Я никогда не видела такого неприкрытого отчаяния.
И тут меня охватывает отвращение, но не к Ванессе. Я представляю себе, как смотрю на себя со стороны – вернее, как кто-то смотрит на меня с помощью скрытой камеры. И что я вижу? Жалкую шпионку, подсматривающую за женщиной в самые личные моменты ее жизни. Эмоционального вампира, питающегося чужими страданиями.
Как я превратилась в человека, живущего в тени, смотрящего на мир и видящего только цели и потенциальных жертв? Почему я цинична, а не оптимистична, почему предпочитаю брать, а не давать? Почему я так мало похожа на Эшли? Я вдруг проникаюсь ненавистью к себе, к тому жалкому, мелкому существу, в которое я превратилась. Эта ненависть намного сильнее той, какую я когда-либо питала к Либлингам.
«Не они это сотворили с тобой, – думаю я. – Это ты сама с собой сотворила».
Я выключаю изображение с камер и даю себе слово, что больше никогда не буду смотреть эти трансляции. Хочу, чтобы все это поскорее закончилось. Хочу вернуться домой в Эхо-парк, к маме. Хочу получить от этой работы столько денег, чтобы больше никогда ни за что подобное браться не пришлось. Я хочу этого, но я хочу намного больше – мне хочется стать тем человеком, которым я мечтала стать когда-то. Человеком, у которое впереди яркое, большое будущее.
Как раз перед тем, как прерывается трансляция изображения с видеокамеры, Ванесса опускает руки, и я вдруг вижу ее лицо – бледное, покрытое тенями – на фоне алого покрывала. В темноте я едва различаю ее черты, но что-то в лице Ванессы заставляет меня замереть. Я готова поклясться, что в эти считанные секунды до отключения трансляции Ванесса вовсе не плачет.