Лахлэн недовольно гримасничает:
– Со всем этим будет куда больше суеты. Надо придумать, как это все отсюда вывезти. Найти еще одного гребаного скупщика краденого. А после сделки мы получим слезы вместо истинной стоимости этих вещей. Предполагалась огромная сумма наличными, а теперь мы говорим о какой-то ерунде. – Он сердито смотрит на меня. – И что еще за чертовщина насчет того, что тебе надо навестить маму?
– Это мне помогло сделать легенду более реальной – был же звонок мне на мобильный.
Я вижу, что Лахлэн мне не верит, но я ни за что не расскажу ему о письме. К тому же какое отношение оно может иметь к тому, чем мы тут занимаемся? Никакого. При всем том я чувствую: что-то изменилось. Словно бы озеро абсолютной уверенности, в котором я плавала все эти годы, внезапно высохло, и я обвожу взглядом пустынные окрестности и гадаю, где же я, черт бы меня побрал, оказалась.
Я сажусь рядом с Лахлэном и кладу руку на его ногу выше колена. Он не обращает на это никакого внимания.
– Послушай, – говорю я. – Я действительно волнуюсь за маму. Мы с ней договорились, что я смогу время от времени приезжать домой и навещать ее. Вот почему мы жили в Калифорнии, ты не забыл? – Лахлэн молчит. – Я уеду всего на несколько дней.
– Ванесса решит, что мне надо ехать с тобой. Я же теперь твой женишок, помнишь?
– Нет, ты останешься здесь и будешь действовать по плану «B». Уверена, ты сумеешь придумать какую-нибудь вескую причину, почему тебе пришлось остаться. Скажи ей, что я не захотела мешать твоему сочинительству. Скажи, что моя мать больна не так уж сильно, в конце концов.
За окнами валит снег и окутывает домик смотрителя безмолвием. Старинный обогреватель тихонько тикает и вдруг обдает нас волной жара. Лахлэн ругается и стаскивает с себя свитер.
– Господи, Нина, – бормочет он. – Что я тут буду делать, когда ты уедешь? Я и так уже с ума схожу.
Я пожимаю плечами:
– Ты большой мальчик. Придумаешь что-нибудь.
Глава двадцать третьяНина
Утром я уезжаю на машине в Лос-Анджелес. В начале пути я медленно еду через засыпанный снегом перевал. Шины с трудом вгрызаются в дорогу, ветровое стекло то и дело покрывается мягкой коричневатой жижей. Потом дорога идет по залитой дождями долине. Кучки машин пробиваются сквозь туман. Южнее этих мест я долго, милю за милей, движусь вдоль фермерских полей, погрузившихся в зимнюю спячку. Но вот наконец я проезжаю по бархатным холмам зоны виноградников, покрытых мягкими тенями. На весь путь у меня уходит девять часов, но впечатление такое, будто бы я только что моргнула около озера Тахо, а моргнув второй раз, остановила машину возле моего бунгало в Лос-Анджелесе.
В доме пахнет сладковатой гнилью. Это то ли прогоркшие духи моей матери, то ли лепестки лилий, рассыпанные по комоду. В коттедже темно, ночная сырость просачивается через щели в старых деревянных оконных рамах. Меня не было дома всего несколько недель, и хотя я понимаю, что за это время моя мать не могла окончательно опуститься, все равно я непроизвольно задерживаю дыхание и гадаю, не увижу ли мать лежащей в кровати на спине, высохшую и полусгнившую.
Но тут из кухни доносятся звуки, распахивается дверь, и я вижу мать на фоне желтого прямоугольника света. Сначала она, похоже, не различает меня в полумраке, потому что вытягивает голову и наклоняется вперед. В ночной сорочке из атласа она похожа на бледный призрак.
– Мама, – говорю я, а с губ призрака срывается жуткий звук.
Потом слышатся щелчок и звон разбитого стекла. Под потолком загорается светильник. Передо мной, рядом с выключателем, стоит моя мать, а вокруг нее на полу сверкают осколки стекла.
– Боже мой, Нина? Что тебе в голову взбрело? Почему ты вот так крадешься по дому в темноте?
Ее голос звучит резче, чем я ожидала. В нем появилась дрожь. Она делает робкий шаг назад и пальцами правой ноги отодвигает в сторону осколки, чтобы найти свободное место на половицах.
– Нет, не двигайся, ты порежешься!
Я быстро прохожу мимо нее в кухню за веником и совком. Когда я возвращаюсь, она так и стоит на месте неподвижно, но при этом вся дрожит от напряжения. Собирая осколки стекла веником в совок, я присматриваюсь к матери. Она бледна, на лбу у нее тонкая пленка испарины. Я готова поклясться, что она более худа, чем несколько недель назад. Это признаки того, что лимфома снова завладевает ее организмом. Я проклинаю себя за то, что не звонила ее врачу и не спрашивала, как идет лечение. Она не должна ждать облучения еще неделю, надо начинать сеансы прямо сейчас.
Ужас того, что сейф оказался пустым, становится для меня все более реальным теперь, когда я дома. Я вернулась с пустыми карманами, у меня нет ни единого пенни, чтобы покрыть расходы на лечение матери. «Одна доза адвектрикса = 15 000 долларов = одна дельфтская ваза на черном рынке». Я представляю себе сокровища Стоунхейвена, забытые и никому не нужные в холодных комнатах. Я должна вернуться туда и все там как следует осмотреть. «Напольные часы, два стула из гостиной, кое-что из серебра…» Подметая осколки, я мысленно прохожу по комнатам Стоунхейвена, вешаю на мебель бирки с ценами и сравниваю их со стоимостью жизни моей матери. Наверняка мы с Лахлэном придумаем, как вывезти из Стоунхейвена эти вещи и продать их без Эфраима. Должны найтись какие-то другие скупщики.
Но взять придется слишком много. Это станет намного более рискованно, чем все, чем мы занимались раньше. Как утащить все это из Стоунхейвена? Как сделать так, чтобы нас не поймали?
«Что-нибудь придумаем», – говорю я себе. Должны придумать. Других мыслей у меня попросту нет.
Я боюсь поднять глаза и встретиться взглядом с матерью. Боюсь, что она увидит написанную на моем лице неудачу.
Мать кладет руки мне на плечи и тянет меня вверх, чтобы я встала с пола. Я встаю и понимаю, что у меня промокли джинсы. Промокли в том, что было у матери в стакане. Похоже, это джин.
– Тебе не стоит пить спиртное, – говорю я. – Ни в коем случае, если у тебя вот-вот начнется облучение.
– Что, спиртное меня убьет? – Мать смеется, но я вижу, что она владеет собой.
Ее ресницы трепещут, она сжимает в руке края полы халата. – Ты можешь умереть раньше, если будешь пить.
– Не суди меня, милая. Мне было одиноко. Тут без тебя такая тишина и скука. Нужно же мне было хоть чем-то заняться. А так время течет быстрее. – Она обнимает меня, прижимает холодную щеку к моей щеке. Я чувствую аромат ее лосьона с примулой и легкий джиновый перегар. – Я так рада, что ты вернулась…
Она делает шаг назад и изучает мое лицо.
– Вижу, ты проводила много времени под открытым небом. Забывала пользоваться защитным кремом от солнца. – Однако мать не спрашивает, где именно я была. Я вижу, что она пытливо делает выводы. Ее взгляд скользит в темноту, за мое плечо. – Лахлэн с тобой?
– Его здесь нет.
– Но он вернулся в Лос-Анджелес с тобой?
– Нет.
– О!
Мать, пошатываясь, движется к гостиной, по пути хватаясь за разные предметы мебели. Я не могу понять, слаба она или немного пьяна. Наверное, и то и другое. Мать включает свет и плюхается на диван. Подушка издает тихий вздох, пружины протестующе скрипят. Я сажусь рядом с ней, наклоняюсь вбок и кладу голову ей на колени, как ребенок. Только тут я осознаю, как сильно устала. Впервые за несколько недель я чувствую, что я – это я. Руки матери ложатся на мои волосы, ее пальцы расправляют спутавшиеся пряди.
– Моя детка! Что привело тебя домой?
– Я соскучилась по тебе, – шепчу я в ответ.
– Я тоже.
Как мне хотелось бы крепко обнять ее, но мне страшно – вдруг она хрустнет и сломается? Она кажется мне яичной скорлупой – хрупкой и пустой. Я беру мать за руку и прижимаю ее пальцы к своей щеке.
– Милая моя, – тихо и медленно произносит мать. – Ты думаешь, тебе безопасно приезжать сюда? Я так рада тебя видеть, но, может быть, тебе не стоит здесь находиться. Полиция…
Я так спешила увидеться с матерью, что почти забыла об этом, но сейчас это кажется неважным. Это смутное ощущение опасности где-то в далекой глубине моего сознания.
– Мама, я должна сказать тебе, где я была, – говорю я. – Я была на озере Тахо.
И я мгновенно чувствую, как напрягается тело матери, каким частым и неровным становится ее дыхание. Когда я сажусь на пол около дивана и смотрю ей в лицо, я вижу ее глаза, ее мечущийся взгляд. Она хочет его на чем-нибудь задержать, но не может. Она всеми силами старается не смотреть на меня. – Мама. – Я говорю мягко, хотя волнение рвется наружу и бурлит. – Я жила в доме Либлингов. В Стоунхейвене.
Моя мать часто моргает:
– У кого?
Она была такой мастерской лгуньей, моя мама. Незнакомого человека она до сих пор могла бы запросто обвести вокруг пальца, но только не меня.
– Не пытайся делать вид, будто ты не понимаешь, о ком я говорю, – говорю я. – К тому же у меня есть несколько вопросов.
Мать наклоняется к журнальному столику так, будто хочет взять стакан, но там ничего нет. Тогда она складывает руки на коленях и принимается вертеть в пальцах поясок халата. На меня она не смотрит.
– Мама, – говорю я, – ты должна рассказать мне, что случилось тогда, когда мы там жили. Между тобой и Уильямом Либлингом.
Мать смотрит на темный экран телевизора за моим плечом. В комнате тихо, слышно только хрипловатое дыхание моей матери.
– Мама? Ты можешь сказать мне. Это было так давно. Я не стану злиться.
Вот только я очень зла. Я зла, потому что мать скрыла от меня эту тайну и эта тайна стала объективом, через который я смотрю на мир в последние десять лет. Я зла, потому что думала, что мы с матерью близки, что мы с ней противостоим миру единым фронтом, и вдруг я осознала, что это не так. Многое ли в моей жизни выдумка, сочиненная матерью для меня?
Я снова сажусь на диван и скрещиваю руки на груди. Жду реакции матери.
Она не отводит глаз от черного экрана телевизора. Сидит, решительно поджав губы.