– Пыталась. Но он не ответил.
Ясное дело, не ответил. Я до сих пор отчетливо помню квартирку в Вегасе, где мы поселились после Тахо, – нечто наподобие обувной коробки, с ванной, где все было поломано, и кухней, где пахло плесенью. Будь у моей матери в кармане пятьсот тысяч долларов, мы бы поселились в пентхаусе в Белладжио и промотали бы все деньги за полгода.
– Вот как? Ты попросту сдалась?
– Ну… Я прочла в газете… про его жену. Что она погибла. – Мать с тоской смотрит на меня. – Я поняла, что потеряла шанс. К тому же к этому времени мне было немного жаль его. – А вот меня тебе, похоже, не было жаль, когда ты утащила меня оттуда, где я была счастлива. Из единственного места, где мне было хорошо.
Я понимаю, что говорю жестоко.
– О, моя милая, прости меня, мне так жаль.
Я вижу, как тяжело дался матери наш разговор, как он истощил ее. Она закрывает глаза и уходит в себя. Снова слезы текут из-под ее сомкнутых век. Струйки стекают на подбородок, и там собирается капля. Она вот-вот упадет. Я ничего не могу с собой поделать – протягиваю руку и бережно смахиваю слезную каплю кончиком пальца. Капля перекочевывает на подушечку моего указательного пальца. В этой крошечной призме отражаются комната и мы с матерью. Я утираю ее подбородок своим рукавом – нежно, словно ухаживаю за ребенком. Потому что теперь я вижу, что моя мать впала в детство. Она и всегда была ребенком, неспособным позаботиться о себе и обо мне. Она заблудилась в мире, где никто толком не научил ее ориентироваться и смотреть дальше горизонта, за линией которого ее ожидали последствия поступков.
Вот в чем состоит величайший ужас жизни: ошибки совершаются навсегда, их невозможно исправить. Никогда нельзя вправду вернуться назад, даже если хочешь возвратиться по собственным следам, а потом выбрать другой путь. Тропа позади тебя уже исчезла. Поэтому моя мать слепо мчалась вперед, под откос, и надеялась, что чудом окажется в месте получше прежнего, хотя принимаемые ею решения со стопроцентной гарантией вели ее именно туда, где она оказалась теперь. Я видела перед собой истерзанную раком, никому не известную шулершу, без гроша за душой, а позаботиться о ней на всем белом свете могла только ее дочь.
Мать вдруг резко открывает глаза.
– Сейф в Стоунхейвене, – произносит она, и смысл моих слов доходит до нее. – Ты открывала их сейф?
Она наклоняется ко мне. В ее зрачках горят искры.
Я понимаю, что моим недомолвкам пришел конец. Моя мать знает – и всегда знала, – чем я занималась в последние три года: она никогда не верила, что я на законных основаниях занимаюсь торговлей антиквариатом и каким-то образом держусь на плаву и трачу столько денег на ее лечение благодаря редким перепродажам чего-то вроде буфета дизайна Хейвуда-Уэйкфилда. Пора сказать правду ей и себе. Я – Нина Росс, дочь Лили Росс, воровка, талантливая авантюристка. Я та, кем меня сделал мир. И я тоже не могу вернуться назад по собственным следам.
Я наклоняюсь к матери и шепчу:
– Мама, я проникла в Стоунхейвен. Помнишь Ванессу, старшую сестру Бенни? Она теперь живет там. Я внедрилась в ее жизнь. Она открыла дверь и сама меня пригласила. Я вошла и вскрыла ее сейф.
Я говорю и чувствую небольшой всплеск эмоций – гордость победы. Потому что моя мать была мелкой мошенницей. Не сомневаюсь: она никогда не помышляла о чем-либо настолько дерзком и наглом. Но все же к этому моему чувству примешивается другое. Я осознаю, что это что-то вроде мести. Пусть моя мать знает, что я стала такой, какой она никогда не хотела меня видеть, и это ее вина.
Сама не понимаю, какой реакции на свои слова я жду, но в глазах матери я вижу нечто неожиданное для меня. Любопытство? Или смятение? Не могу понять.
– Что еще ты нашла в сейфе? – спрашивает она.
«Ну конечно, – думаю я. – Ясное дело. Моя мать, всегда такая прагматичная, хочет узнать, что еще я там раздобыла». – Ничего, – отвечаю я. – Там было пусто.
– О! – Мать неожиданно встает. Она чуть заметно покачивается, но удерживается за подлокотник дивана. – А Лахлэн? Он все еще там?
– Да.
– Ты собираешься туда вернуться?
Похоже, это вопрос, да? На мгновение, на краткое и прекрасное мгновение, я воображаю, что не вернусь. Представляю, что вместо того чтобы сесть за руль и поехать обратно в Стоунхейвен и закончить аферу, я отправлюсь в аэропорт, сяду на самолет и улечу… Бог знает куда. Отдам матери те немногие деньги, которые остались у нас на банковском счете, скажу ей, что на этот раз ей придется выкарабкиваться самой, самой платить за лечение рака. А я избавлюсь от своего прошлого и обрету свободу.
Но кем я стану, если больше не буду заботиться о матери? Как бы то ни было, я точно знаю, что больше не хочу быть такой, как сейчас. Я представляю себе, как покидаю этот дом и вижу Лос-Анджелес в зеркальце заднего вида, как нахожу какой-нибудь спокойный, тихий городок, где я смогу все начать заново. Чтобы там было зелено, безмятежно и живо. Северо-восток океанского побережья, Орегон, где живет Эшли. Место, где я вправду смогу превратиться в нее (или хотя бы в ее подобие). Может быть, это будет не так уж плохо.
«А как быть с Лахлэном?» – думаю я, но уже понимаю, как поступлю. Я уже поняла это некоторое время назад. Он больше мне не нужен, и я его не хочу. Но я представляю его рядом с Ванессой и остро ощущаю угрызения совести. «Я его вызову оттуда, – думаю я. – Найду какой-то повод вытянуть его из Стоунхейвена и удалить из жизни Ванессы». К моей ни о чем не подозревающей Немезиде протянулась оливковая ветвь. Да и Немезида ли она теперь? За последние десять дней она для меня эволюционировала. Она перестала быть карикатурой, которую я могу винить во всех моих несчастьях. Она – человек, плакавший на моем плече. У нее есть свои недостатки – безусловно, она человек неглубокий по натуре. Да, она грешила слепым высокомерием и безудержным вещизмом, но того, как мы с ней намеревались поступить, она вряд ли заслуживает. В особенности теперь, когда я знаю, что не Либлинги – корень всего зла в моей жизни. Все совсем не так, как я когда-то думала.
Но мне не удается позвонить Лахлэну и поехать в аэропорт, потому что мои раздумья прерывает звонок в дверь.
Моя мать поворачивает голову ко мне. Она мертвенно бледнеет.
– Не открывай, – шепчет она.
Я вскакиваю с дивана и замираю всего в нескольких шагах от парадной двери. Я слышу шаги на крыльце. По скрипучим доскам ходят два человека как минимум. Я стою так близко, что даже вижу испарину на стекле окна, когда кто-то прижимает к нему ладони и всматривается внутрь комнаты. Я встречаюсь взглядом с полицейским. Он смотрит на меня и что-то негромко говорит своему спутнику, стучащему в дверь.
– Беги, – шепчет мне мать. – Просто уходи. Я обо всем позабочусь.
– Я не могу просто уйти.
Что именно я чувствую, двигаясь к входной двери? Меня влечет к ней так, словно она и я – разные полюса магнита. Осознание последствий моих поступков? Я готова столкнуться с этими последствиями? Страх за будущее, к которому меня влечет? Или странное чувство облегчения? Если я выбрала неправильную дорогу, то хотя бы вот-вот могу сойти с той дороги, по которой иду сейчас?
Я рывком открываю дверь. Моя мать протестующе вскрикивает.
На пороге моего дома стоят двое полисменов в полной форме, небрежно держа руки на рукоятках пистолетов. Указательные пальцы при этом они предусмотрительно держат на спусковых крючках. Один из них с усами, второй – без усов, а в остальном они похожи, как близнецы. Они смотрят на меня с холодным недоверием.
– Нина Росс? – спрашивает тот, что с усами.
Видимо, я отвечаю утвердительно, потому что они незамедлительно начинают зачитывать мне мои права, а один из них отстегивает от ремня наручники. При этом второй хватает меня за руку, чтобы развернуть к себе спиной. Я пытаюсь протестовать. Мой голос звучит так пискляво и испуганно, словно он чужой. А потом и копы, и я слышим жуткий стон в комнате – так стонал бы раненый зверь. Я замираю на месте, и копы тоже.
Я обращаюсь к усатому полисмену:
– Пожалуйста, сэр, позвольте мне одну минуту переговорить с матерью. У нее рак, и я ее главная помощница. Обещаю, я пойду с вами добровольно, как только поговорю с ней.
Полицейские переглядываются и пожимают плечами, но усатый отпускает мою руку и идет следом за мной в гостиную. Он стоит рядом, когда я обнимаю мать. Она напряжена и не произносит ни звука. Кажется, будто изданный ею крик полностью опустошил ее. Я прижимаю ладонь к ее щеке, чтобы успокоить ее.
– Все хорошо, мама. Я вернусь так скоро, как только смогу. Позвони Лахлэну и скажи ему, что случилось, ладно? Скажи ему, пусть вернется и вытащит меня.
Мать выворачивается из моих объятий, она дышит часто и испуганно.
– Это неправильно! Как это случилось? Не может быть, чтобы мы… чтобы ты…
– Никуда не ходи, хорошо? – Я целую мать в лоб и улыбаюсь так, будто я уезжаю в недолгий отпуск и волноваться абсолютно не о чем. – Я люблю тебя. Я позвоню, как только смогу.
Лицо моей матери кривится в гримасе боли.
– Моя детка…
Полисмен тянет меня за руку и выводит за дверь. Мать выдыхает нежные слова любви мне вслед. Меня уводят из дома. На меня надевают наручники. Металл холодно врезается в мои запястья. Открывается нараспашку дверь полицейской машины. Копы ждут, когда я сяду.
Я вижу, что на дорожке около своего дома стоит Лайза в мужской пижаме и, раскрыв от изумления рот, смотрит на разыгрывающуюся перед ней сцену. Ее седеющие кудряшки дико пляшут на ветру. Она то ли ошарашена, то ли пьяна, то ли и то и другое.
Она идет к нам, осторожно ступая по земле босыми ногами:
– Нина? Все в порядке? В чем дело?
– Спроси у них, – говорю я и кивком указываю на ближайшего копа. – Понятия не имею. Думаю, это все какая-то ужасная ошибка.
Лайза хмурит брови и останавливается на благоразумном расстоянии:
– Дай мне знать, чем я смогу помочь.
Рука полицейского ложится мне на макушку. Он осторожн