о наклоняет мою голову, но, прежде чем я сажусь в машину, я успеваю крикнуть Лайзе:
– Ты только… присмотри за мамой, пока меня не будет. Проследи, чтобы она начала облучение. Я скоро вернусь домой, обещаю.
Я много лгала в своей жизни. Но этого вранья я никогда произносить не собиралась.
Глава двадцать четвертаяВанесса
Неделя первая
Я проснулась женой!
Я просыпаюсь женой и даже не осознаю этого поначалу, потому что у меня дико болит голова, во рту будто мела насыпали, а в глотке до сих пор привкус текилы. Вечером я забыла задернуть шторы, поэтому будит меня утреннее солнце слишком рано. Оно светит просто жутко ярко, потому что отражается от белого снега. Как давно (где это было – в Копенгагене или в Майами?) я не просыпалась в таком состоянии, и мне требуется минута, чтобы сориентироваться в пространстве. Я лежу на кровати с бархатным балдахином в Стоунхейвене, в хозяйской спальне, где когда-то спали мои родители, а до них прародители и прапрародители… и так далее и так далее… на протяжении последних ста двадцати двух лет. Я гадаю, доводилось ли кому-то из них просыпаться в таком же состоянии – с нестерпимо болящей с похмелья головой, не протрезвев и ничего не помня о прошедшей ночи.
Но нет… Кое-что я все же помню.
Я широко раскрываю глаза. Воспоминания всплывают на поверхность. Из мрака выплывают пугающие существа. Я поворачиваюсь на бок, чтобы проверить, верны ли воспоминания. А вот и он – лежит обнаженный на кровати рядом со мной и улыбается мне так, словно я теплый кофе латте, который он собирается выпить.
Мой муж. Мистер Майкл О’Брайен.
Я просыпаюсь женой и гадаю: что же я натворила?
– Доброе утро, любовь моя, – говорит он хрипловатым спросонья голосом. – Женушка.
Скачок назад во времени – к вчерашнему вечеру, к тому мгновению, когда мы с ним произнесли «Да».
– Муженек, – шепчу я.
Это слово звучит для меня странно, но ласково, словно пуховое одеяло, укрывающее меня. И тут я хихикаю, потому что из всех импульсивных поступков, какие я когда-либо совершила в жизни, этот самый импульсивный, и смех – самая правильная реакция.
О… А улыбаться, оказывается, больно.
Я болезненно морщусь. Он проводит большим пальцем по моим бровям.
– Ты как? – спрашивает он. – Ночью я узнал тебя с новой, неожиданной стороны. Но я не жалуюсь.
Значит, это правда. Прошлой ночью мы с ним напились текилы и шампанского, и он сделал мне предложение, и мы вызвали такси, и машина увезла нас через границу Калифорнии в городок Рено, штат Невада, и там мы за несколько минут до полуночи обвенчались в маленькой обшарпанной церквушке под названием «Сосновая часовня». Венчал нас священник в нейлоновом лиловом облачении, а кроме него в церкви присутствовала профессиональная свидетельница. Пока мы произносили брачные клятвы, она вязала носки. Кажется, мы при этом то и дело смеялись.
Он сделал мне предложение?
Или мы сделали предложение друг другу?
Точно вспомнить не могу.
А фотографии у нас хотя бы есть? Я шарю рукой по кровати в поисках смартфона… Под подушкой? Рядом с кроватью, на полу? Я ищу телефон в надежде на то, что мои публикации в соцсетях помогут мне заполнить провалы в памяти. (Сколько имен, лиц и незабываемых моментов я бы потеряла, если бы не удобство хэштегов?) Но тут я вспоминаю, что Майкл упросил меня оставить телефон в Стоунхейвене, до того как мы сели в такси. Он прошептал: «Хочу, чтобы это было только для нас двоих и только про нас» — и бережно взял у меня смартфон. Меня охватывает легкая паника: если мы не задокументировали нашу женитьбу, если свадебные фото не появились у меня на канале, то было ли все это вправду?
Я свешиваюсь с кровати и вижу на полу кучку одежды. По всей видимости, я вышла замуж в джинсах и заляпанной футболке с длинными рукавами. (Так что, пожалуй, даже хорошо, что никаких фотографий нет.) И это притом, что где-то в какой-то из неразобранных коробок с одеждой лежит мое свадебное платье, прекрасный наряд от Ральфа и Руссо – ни разу не надетое! Кроме того… кажется, шла к алтарю под «Love Me Tender»[95]? А мечтала я совсем о другом. Мне хотелось, чтобы на моей свадьбе звучала «Halo»[96].
Должна ли я переживать из-за этого?
– Ты такая тихая… – Майкл отодвигается подальше, чтобы лучше рассмотреть мое лицо. – Слушай, я понимаю: то, что мы сделали, немного безумно, но я об этом не сожалею. А ты?
Я качаю головой. Мне вдруг становится немного стыдно.
– Конечно нет. Но… не стоит ли нам поговорить? О том, что все это значит.
– Это значит то, чего мы сами захотим. Выясним по ходу дела.
Его глаза такие голубые, такие ясные, такие прозрачные. Такие глаза не могут ничего скрывать. Он смотрит на меня и взглядом раздевает донага. Он прижимает губы к моему уху и произносит строчку своих стихов. Его ирландский раскатистый выговор пронзает меня до костей. «Мы всегда будем одни, мы с тобой всегда будем одни на свете и начнем новую жизнь».
А я думаю: «Разве это так важно – кто кому сделал предложение?» Результат все равно один и тот же – я больше никогда не буду одна. Мне тридцать два года, и у меня есть муж, и мы вот-вот создадим новую семью. Все получилось не так, как я воображала, но теперь это не важно. Вот она я. И я любима, так или иначе. Что-то дикое трепещет внутри меня, словно голуби вырвались из клетки. Мне кажется, я вот-вот взорвусь.
Я думаю о своих друзьях-приятелях и подружках из Нью-Йорка и гадаю, что они скажут, когда узнают, что я вышла замуж за ученого и писателя, за поэта, потомка древнего ирландского аристократического рода. За мужчину, с которым я знакома всего восемнадцать… нет, девятнадцать дней. Вот уж они удивятся! (О, Саския, можешь использовать эти слова в качестве неожиданной строчки для поста.) Но больше всего я думаю о Викторе и ощущаю приятную мстительную дрожь: «Ты думал, что я мелкая и предсказуемая. Ну, что ж, полюбуйся на меня теперь».
Снова начинается снег. Его пелена загораживает сосны за окном спальни. В Стоунхейвене холодно и тихо. Здесь только мы с Майклом, в спальне на верхнем этаже, где стены обиты бархатом. Всего лишь несколько месяцев назад эта комната казалась мне гробницей. А теперь, когда рядом со мной Майкл, я чувствую, что здесь начинается новая жизнь. Я думаю, что смогу стать счастливой здесь в конце концов. Я уже счастлива!
Руки Майкла обвивают меня, он прижимает меня к своей волосатой груди. Я лежу и дожидаюсь момента, когда пульсация у меня в голове сравняется ритмом с биением его сердца. Его губы прикасаются к моему лбу, его пальцы зарываются в мои волосы. Все так, словно я теперь целиком принадлежу ему. А это так и есть. Да, да, да.
– Я люблю тебя, – говорю я, и это правда.
Я просыпаюсь женой. Я просто вне себя от счастья.
Что-то непривычное, тяжелое я ощущаю на безымянном пальце левой руки. Подняв руку, я вижу старинное обручальное кольцо. Мелкие бриллианты окружают крупный изумруд. Пять каратов, не меньше. Дизайн в стиле арт-деко. Чересчур затейливо, как и полагается старинному кольцу. Кольцо свободно ходит на моем пальце, и я могу двигать его мизинцем вверх и вниз, чтобы увидеть, как камни ловят свет. Кольцо красивое, и пусть оно более шикарное, чем то, какое я выбрала бы сама. Еще одно воспоминание из вчерашнего вечера. Мы с Майклом, пошатываясь, входим в кабинет моего отца с бутылкой текилы «Дон Хулио». Майкл держится чуть позади меня, когда я открываю сейф и достаю кольцо. Майкл опускается передо мной на одно колено и надевает кольцо мне на палец. А может быть, он не опускался на колено, а просто надел мне на палец кольцо, пристально глядя мне в глаза.
А может быть, я вообще сама надела кольцо, даже не спросив у него разрешения? Не исключено.
Майкл накрывает мою руку своей:
– Как только сумею, я куплю тебе новое кольцо, чтобы за ним не было никаких неприятных воспоминаний. Поедем в Сан-Франциско, найдем ювелира и закажем кольцо. Такое большое, как ты захочешь. Десять каратов, двадцать…
И я вспоминаю, как впервые увидела это кольцо в ее руке. Она сжимала его так, словно это была веревка, способная выдернуть ее из ее жалкой маленькой жизни. Оно явно очень много значило для нее, а теперь оно мое. Хотя – по меркам семейства Либлингов – это довольно-таки скромное кольцо. И я знаю, что хочу именно его. Маман одобрила бы все то, что оно символизирует.
– Это ваше фамильное кольцо, и мне оно очень нравится. И мне все равно, что ты сначала подарил его ей. – Тут я вспоминаю слова Майкла насчет «неприятных воспоминаний». – Но только если оно тебе не слишком сильно напоминает о… ней?
Не могу себя заставить произнести ее имя. Я даже не знаю, какое из ее имен назвать.
Я ищу в глазах Майкла печаль или сожаление, но ничего не нахожу. Ну, может быть, гнев. Может быть, решимость. А может быть, просто любовь. Он наклоняется и целует меня с такой силой, что мне почти больно.
– Ни чуточки не напоминает, – бормочет он.
Я просыпаюсь женой и думаю: «Я победила».
Глава двадцать пятаяВанесса
Был момент, когда Эшли показалась мне такой настоящей… В то утро, когда мы с ней сидели в библиотеке, я поверила сочувствию в ее глазах и тому, как она меня держала за руку, когда я плакала, и тому, как она сама в слезах рассказывала о смерти своего отца. Я прижалась к ней и спросила, тяжело ли заниматься целительством, а она посмотрела мне прямо в глаза и сказала, что спит крепко. Она меня обнимала! Заверяла меня в том, что мы с ней подруги!
Какое притворство. Какая лгунья.
О… Как это ни смешно, я чувствовала себя униженной рядом с ней. Ее холодная отстраненность, ее нарочитая безмятежность и то, как она словно бы порхала по Стоунхейвену, будучи выше всего этого, и лишь изредка удостаивала меня всезнающей улыбкой. В то утро, когда я рыдала у нее на плече и рассказала про папу и маман, мне потом вправду стало