стыдно! Я стояла у окна и провожала взглядом Эшли, уходящую к домику смотрителя с ковриком для йоги под мышкой, и убеждала себя в том, что умудрилась все испортить. Я же заметила, что она растерялась и не сразу обняла меня в прихожей. И когда она ушла, я убедила себя в том, что я отпугнула ее своей слезливостью, своей навязчивостью и тем, как хвасталась своей славой в Инстаграме.
Я позволила себе поверить в то, что она лучше меня.
Какая же я была дура.
Несколько дней после того разговора я скитаюсь по Стоунхейвену и остро осознаю, что Майкл и Эшли сейчас неподалеку, в домике смотрителя. Но я слишком горда для того, чтобы пойти к ним и постучать в дверь. Я уверена, что все испортила. Стоит мне только проснуться и встать с постели, как черная тоска охватывает меня и я принимаюсь проклинать себя. Время от времени я вижу, как Эшли занимается йогой на лужайке или как они с Майклом гуляют по окрестностям, одетые в теплые куртки. Им весело, они шутливо толкают друг друга, и мне ужасно хочется выйти к ним.
Я заставила себя не выходить из дома. На нервной почве кожа у меня кое-где покрылась красными пятнами, и я их расчесала до крови.
«Если ты им действительно нравишься, они сами к тебе придут», – сказала я себе.
Но они не пришли.
На четвертый день после их приезда, то есть через два дня после нашего задушевного разговора с Эшли, я почти все утро лежу в постели и смотрю, как двигаются по комнате тени – вместе с солнцем за окнами. Я вижу свое отражение в зеркале гигантского гардероба, стоящего у стены, и при виде этого зрелища (бледной немочи с грязными всклокоченными волосами) мне хочется что-нибудь разбить или сломать. И я встала и распахнула дверцы гардероба, чтобы не видеть зеркала.
И… надо же! Мамины трикотажные вещи! Я и забыла, что они до сих пор лежат здесь – стопки кашемира прекрасных пастельных тонов, сложенные аккуратными квадратами (Лурдес умела обращаться с вещами, и мы обожали наводимый ею порядок). Отец оставил нетронутыми все шкафы в Стоунхейвене, а свои вещи я до сих пор не распаковала, вот они и лежат тут, в старинном гардеробе, до сих пор, эти последние напоминания о маман. Я прикоснулась к одной из шерстяных вещей. Тонкая и нежная, сама суть моей матери.
Я выудила из стопки бледно-розовый кардиган из ангоры и в надежде прижала к носу, но от этой одежды уже не исходил запах материнских духов. Пахло затхлостью. А когда я развернула кардиган, я обнаружила, что моль проела дырочки спереди, а на спине откуда-то взялось пятно. Маман такого не потерпела бы. Отчаяние охватило меня, но, в конце концов, я всего-навсего держала в руках старый дырявый кардиган. Я взяла другую шерстяную вещь, тускло-голубую. Она оказалась в не лучшем состоянии. Свитер, джемпер… Я все бросала на пол, а когда потянулась за следующей вещью, вместе с ней из шкафа вылетело что-то твердое, прямоугольное.
Я наклонилась и подобрала этот предмет. Это был ежедневник в красной кожаной обложке, с золотым обрезом.
Дневник. Как же так вышло, что я не знала, что моя мать вела дневник? Я открыла его на первой странице, и сердце мое радостно забилось при виде каллиграфического школьного почерка матери, невероятно аккуратного и ровного. «Просвещенную женщину можно сразу узнать по красоте почерка» – так, бывало, говорила она мне, но это, конечно, было до того, как Интернет сделал письмо от руки ненужным. Первая запись в дневнике была сделана 1 2 августа, сразу после того, как они переехали в Стоунхейвен перед началом учебного года Бенни.
«Это поместье – мой альбатрос. Уильям хочет, чтобы я увидела здесь какие-то новые возможности, но Господь милосердный, я тут ничего не вижу, кроме работы. Но мы здесь ради Бенни, и, честно говоря, мне уже было невыносимо видеть, как на нас все стали смотреть в Сан-Франциско. Все начали болтать о проблемах в нашей семье у нас за спиной. Можно сказать, радовались, глядя, как мы страдаем. Поэтому я буду улыбаться и вести себя, как подобает добропорядочной женушке, хотя внутри меня все кричит о том, что этот дом убьет меня».
Я стала быстро перелистывать страницы. Некоторые записи были короткими и деловыми, другие – многословными и ворчливыми, но гораздо больше попадалось таких, которые обрывались на полуслове. Мать словно бы не решалась доверить свои мысли бумаге.
«У Бенни отметки стали лучше здесь, в Озерной академии, но его по-прежнему почти ничего не интересует, кроме этих ужасных комиксов, которые он рисует, и я гадаю…»
Или:
«Я отправила три сообщения новой секретарше Уильяма, а он так и не позвонил мне. Либо он дал распоряжение секретарше, либо хочет показать свою власть надо мной, либо избегает меня по каким-то другим причинам, а это значит…»
У меня подкосились ноги, я села на пол и оказалась в гнездышке из поеденных молью свитеров и кардиганов. Присутствие умершей матери ощущалось очень остро. Я понимала, что мне не следовало бы читать ее дневник. Разве этим я не нарушала тайну ее личной жизни, ее доверие ко мне? Но остановиться я конечно же не могла. Я переворачивала страницу за страницей, время от времени останавливая взгляд на своем имени.
«У Ванессы дела в Принстоне, видимо, идут хорошо, но мы знали, что так и будет…»
(Вот это мне понравилось!) А еще:
«Ванесса прилетела домой на каникулы, и это чудесно, но не могу не заметить, что она очень не уверена в себе и отчаянно нуждается в оценке окружающих – моей, отца и всего мира…»
(Это мне понравилось меньше.)
«Мне бы хотелось, чтобы Ванесса гостила у нас чаще, но я думаю, что именно так и бывает, когда дети поступают в университет: со временем они забывают родителей».
Я прочитала эту запись, и меня охватили угрызения совести. Сердце сжалось.
Но чаще всего мать писала в дневнике о Бенни, нашем отце и себе.
«Бенни начал встречаться с этой девицей, ее зовут Нина Росс. Она довольно вежливая, но странная и не нашего круга. Дочь матери-одиночки (официантки в казино, Боже милостивый!), а отец даже близко не прослеживается. (Возможно, он мексиканец?) Девица одевается на манер тех подростков, которые устроили стрельбу в школе в штате Колорадо, и, если честно, я в тревоге. Не для того мы выворотили нашу жизнь с корнем и переехали сюда, чтобы Бенни подпал под дурное влияние. Не понимаю, почему его потянуло именно к этой девице, но я не могу избавиться от мысли о том, что он это делает мне назло. Он словно бы хочет поиздеваться надо мной за то, как я о нем забочусь. И вот он просиживает с ней часы напролет в домике смотрителя, а я, честно говоря, боюсь постучать в дверь и увидеть, чем они там занимаются, потому что не представляю, как скажу Уильяму, если увижу что-то плохое. Он ведь наверняка меня во всем обвинит. Выходки Бенни – это всегда мои неудачи, а не неудачи Уильяма. Это ужасно несправедливо, но я, конечно, к этому привыкла, потому что таково все мое замужество».
Через несколько страниц еще одна запись:
«Врач прописал мне депакот от перепадов настроения. Я стала принимать это лекарство и за две недели поправилась на три фунта. Поэтому остатки таблеток выбрасываю в помойное ведро. На самом деле чаще всего я себя чувствую хорошо, но случаются такие дни, когда мне хочется стереть себя с лица мира. Так, может быть, мне стоит принимать таблетки в эти самые дни или в качестве примера для Бенни – быть ему хорошей матерью, – но я боюсь, что, еслирастолстею, это меня еще сильнее вгонит в депрессию, и тогда какой в этом смысл? А Уильям считает, что я эти таблетки принимаю, и я просто говорю ему, что у меня все хорошо, потому что ему хочется в это верить. Бог свидетель, мы с ним большие мастера притворяться».
Еще позже другая запись:
«Мне показалось, что на днях от одежды Бенни я почувствовала запах травки. Когда он был в школе, я осмотрела его комнату и нашла под кроватью пакет с марихуаной. Не знаю, как быть и что делать. Наркотики при состоянии его нервной системы – это просто ужасно. Так говорят врачи. Мне просто хочется убить эту девицу Нину за то, что она поставляет ему наркотики (где бы еще он их взял?!). Это совсем не то, что ему нужно сейчас, когда у него дела наконец-то хоть немного пошли на лад. Я сказала Бенни, что запрещаю ему видеться с Ниной, а он мне сказал, что ненавидит меня, и теперь он со мной не разговаривает, а это так больно, это просто невыносимо, ведь я это сделала только ради его здоровья, и пусть он пока этого сам не понимает».
Затем никаких записей на протяжении целых трех месяцев – в это время мать была на спа-курорте в Малибу, кажется. Потом еще две записи. Первая – короткая и ужасная:
«Бенни вернулся из Италии. Он в плохом состоянии, и, может быть, уже слишком поздно чем-то ему помочь».
И наконец (о, я понимала, что это читать не нужно, но остановиться не смогла), еще более ужасная, длинная запись:
«Казалось бы, моя жизнь уже не может стать более невыносимой, но оказалось, что у Уильяма есть любовница. В Стоунхейвен доставили конверт, адресованный ему. Адрес был написан женским почерком, и я сразу все поняла. Такое и раньше бывало, конечно. Поэтому я открыла конверт. В письме некая женщина шантажировала его и угрожала, что, если мы не выплатим ей полмиллиона долларов, она осрамит его (нас!) в прессе. В конверте также лежало несколько отвратительных фотографий Уильяма с ней. Они были засняты обнаженными и занимались таким… Стоило мне только взглянуть на эти фотографии, и я побежала к раковине, и меня стошнило. Но самое ужасное, я поняла, что это за женщина – это кошмарная мать той кошмарной девчонки, с которой Бенни якшался весной. Лили Росс, официантка из одного из тех казино, где Уильям проигрывал наше состояние. И как только Уильям мог быть настолько туп, как мог он связаться с такой дрянью? А Бенни продолжает катиться по наклонной плоскости из-за паршивой наркоманки, дочки этой твари, и мне их обеих хочется убить – и мамочку, и дочку. Они вдвоем, вместе, дружно сговорились уничтожить нас, и я не понимаю, почему они так ненавидят нас, Либлингов. А Уильяма нет дома, чтобы разобраться со всем этим, все свалилось на меня, а я тоже ничего не могу сделать, потому что у нас нет столько наличных, чтобы расплатиться с шантажисткой, а все из-за идиотизма У