соглядатаях. Никогда по-настоящему не знаешь, кто твои зрители и зачем они смотрят на тебя.
– Так ты поэтому перебралась сюда? Из-за расстроенной помолвки?
– Да, я поэтому сюда переехала, – проговорила я, а про себя думала: «Не говори ей ничего. Не позволяй себе быть уязвимой». Но я была настолько сбита с толку, что слова полились сами собой: – Мне нужна была перемена мест, и я вспомнила о Стоунхейвене и решила, что для этого самый удачный момент. Отец завещал дом мне, и я подумала… может быть, я утешусь, если поживу здесь, в нашем старом фамильном доме. Я представила себе, как безмятежна будет жизнь здесь. Но оказалось, что я забыла, как сильно ненавижу Стоунхейвен. Здесь с моей семьей происходили ужасные вещи – такое, чего мы не заслуживали.
Я слишком сильно поддалась эмоциям, я говорила слишком откровенно, но остановиться уже не могла. Не могла сдержать этот страстный порыв быть замеченной и понятой, пускай даже моим врагом. И даже особенно моим врагом!
Но не только этого мне хотелось. Мне хотелось, чтобы она узнала, что натворила ее мать. Чтобы она четко поняла, каким образом они разрушили мою семью. Мне хотелось, чтобы она меня пожалела, а себя возненавидела.
– Стоунхейвен – это нечто наподобие памятника трагедии моей семьи. Все, что случилось с моими матерью, отцом и братом, началось здесь. Я уже говорила, что мой брат теперь шизофреник? А это началось здесь. И моя мать здесь покончила с собой. – И я указала за окно в сторону озера.
Лицо Эшли побелело.
– Боже! Я не знала.
«Еще как знала», – подумала я. Хотя, может быть, и не знала.
И я продолжала рассказывать – никак не могла остановиться. Годы боли, сомнений и неуверенности сделали свое. Но почему именно ей я рассказывала обо всем? Но это было так хорошо, так прекрасно – взять и сорвать наконец маску и обнажить правду, стать самой собой!
– Я – Ванесса, черт бы меня побрал, Либлинг, – с горечью произнесла я. – Может быть, я и вправду фатально, безнадежно порочна и не заслуживаю никакого сочувствия.
Когда я подняла голову, я не увидела перед собой Эшли. Это была Нина, напрягшаяся, словно бы готовая к прыжку. Ее глаза помрачнели и зорко наблюдали за мной. Я ожидала, что она подожмет губы или примется холодно рассчитывать свой следующий ход. Но она наклонилась ближе ко мне и заговорила голосом, каким прежде никогда ко мне не обращалась:
– Брось ты все это. Подумай хорошенько. И почему тебя вообще волнует, что о тебе говорят? Пошли они все куда подальше.
Меня словно ледяной водой из ведра окатили. Я была так шокирована, что у меня дар речи пропал. Никто со мной никогда так не говорил, даже Бенни. Она действительно так думала? И была ли она права?
– Пошли они все куда подальше? – заторможенно повторила я.
Эшли (или Нина) поерзала на стуле, посмотрела на мою руку с зажатым в ней кольцом и, похоже, произвела какие-то умственные подсчеты. Когда она снова заговорила со мной, Нина исчезла, а Эшли вернулась – со своей деланой улыбочкой, притворной эмпатией и рецептами безмятежности в стиле «Goop»[102]. Она начала что-то бормотать о том, что мне необходим майндфуллнесс, а еще забота о себе, и мне вдруг стало невыносимо слушать эту чепуху. Да как она смела советовать мне, как сосредоточиться и обрести покой?
Я резко встала.
– Пойду уберу кольцо в сейф, – сказала я, хотя бы для того, чтобы напомнить себе, что швырять это кольцо в физиономию Нины (Эшли) лучше не надо.
Сейф находился за картиной в кабинете моего отца. Картина представляла собой мрачноватую сцену охоты в Англии. На ней были изображены унылые аристократы в париках и шляпах с перьями и их собаки, бросающиеся на смертельно напуганную лису. Я сдвинула картину в сторону, набрала на клавиатуре дату рождения моего брата и открыла дверцу сейфа.
Помолвочное кольцо согрелось в моей руке. Я подняла его повыше и повертела в пальцах, но свет в кабинете был такой тусклый, что камни не засверкали. Я убрала кольцо в сейф и захлопнула дверцу с чувством легкого удовлетворения.
Ее кольцо попало ко мне. А теперь я собиралась заполучить ее жениха.
Еще один вечер. Еще один пир с врагом.
Вот только на этот раз все будет по-другому. Мне настолько надоела вся эта маскировка, что я решила: пора сыграть в открытую. Чтобы поставить аферистку на место, я решила сработать, что называется, на всю катушку и закатить такое пиршество, которым гордились бы Либлинги. Я вызвала кейтерера из ресторана в Тахо-Сити, заказала ужин из шести блюд, наняла официантов и уборщиц, потому что не собиралась обслуживать Нину Росс самолично и смывать ее помаду со своих хрустальных бокалов.
Я была хозяйкой Стоунхейвена. Настал час мне сыграть эту роль. И хватит разговоров о фатальных пороках! И никаких больше мыслей о собственной никчемности! Пусть Нина увидит все то, чего нет у нее, пусть она от зависти сгорит из-за того, что сама никогда не сможет стать женщиной с фамилией Либлинг, хоть бы она из кожи вон лезла ради этого. А когда подадут десерт, я наконец окрою ее истинное лицо и заберу Майкла себе.
До прихода моих гостей я вытащила картонные коробки из угла спальни и открыла их. Я стала перебирать платья, которые протомились в темноте большую часть года. Платья для вечеринок и дачные платья, наряды для курортов, клубные наряды, одежда дневная и ночная, да и на все случаи жизни в промежутке между днем и ночью. Горы шелка, шифона и льна, розового, золотистого и лаймового цвета, дизайнерская радуга, рассыпанная на кровати, на комоде и, в итоге, на ковре. Платья привнесли жизнь в эту затхлую старую комнату – как будто я открыла окна и впустила сюда свежий воздух. И почему я раньше не распаковала свою одежду? Каждое платье было моим старым другом, каждое соединялось для меня с каким-то воспоминанием, особой датой, временем суток, было запечатлено в моем Инстаграм-канале. Платье «кроше»[103] я надевала для фотосессии на пляже Бора-Бора[104], а вот в этом завтракала на балконе своего номера гостиницы «Плаза» в Афинах. А вот это, с блестками, с фотосессии на Гудзонском пирсе.
Я вытащила из коробки зеленое шифоновое платье – длинное, до пола, которое когда-то надевала на ужин, устроенный модным домом «Гуччи» в Позитано[105]. Мы фотографировались на яхте по пути туда. Двадцать две тысячи лайков! Почти рекорд! Неужели это было всего полтора года назад? Мне казалось, что с этого времени прошла целая жизнь.
Я надела платье от «Гуччи» через голову и посмотрела на свое отражение в зеркале. Я похудела, мой искусственный загар давно сошел с кожи, но все равно это вернулась она, и мне было радостно видеть, как она смотрит на меня из зеркала. Ванесса из «Победной жизни», модница и бонвиван, воплощение красивой жизни, #благословенная вернулась! Да, мне вовсе не было нужно, чтобы кто-то другой говорил мне, чего я стою. Я сама прекрасно это знала.
Ужин получился неловким и напряженным. Я слишком много пила и слишком громко разговаривала. Эшли была тихая, помалкивала и гоняла еду вилкой по тарелке. Только Майкл с виду был расслаблен. Он сидел, удобно развалившись на стуле, и одаривал нас рассказами о своем детстве. При этом он с аппетитом поглощал все блюда, которые ему подавали.
Я заметила, что Майкл и Эшли стараются не смотреть друг на друга. Но все же время от времени, когда их глаза встречались, взгляд был долгим и непонятным для меня. Я гадала, не поссорились ли они, и эта мысль меня приятно волновала.
Кейтерер откупорил бутылку французского шампанского, извлеченную из винного погреба Стоунхейвена. Мы с Майклом взяли бокалы-флейты, а Эшли свой бокал накрыла ладонью – в знак того, чтобы ей не наливали. Она сказала, что все еще не до конца пришла в себя после пищевого отравления. А официанты продолжали подавать одно блюдо за другим: «амюз буш»[106], за ним блюдо с морепродуктами, потом салат и томатный бисквит. Ужин продолжался уже целый час, а мы еще не добрались до основного блюда. Я никак не могла придумать, каким образом поговорить с Майклом наедине. Эшли то и дело поглядывала на часы, стоявшие на буфете. Казалось, ей только того и хочется, чтобы наше пиршество поскорее закончилось. Я и сама понимала, что слегка перестаралась, но мне доставляло огромное удовольствие наблюдать за тем, как Эшли мучается в выборе столовых приборов. На Майкла обстановка торжественного ужина, наоборот, никакого особого впечатления не производила – и понятно, он вырос в богатой семье, как и я.
Я решила на всякий случай после ухода Эшли проверить, все ли столовое серебро на месте.
Наконец подали главное блюдо – дикого лосося, запеченного с красными апельсинами. За столом воцарилась тишина. Мы вооружились вилками и приготовили наши желудки к сражению с этим деликатесом.
Безмолвие было нарушено еле слышной вибрацией смартфона. Эшли побледнела и уронила вилку:
– О господи, я забыла отключить телефон…
Она сунула руку в задний карман джинсов и вытащила смартфон, бормоча извинения.
Но, увидев на экране имя абонента, она вытаращила глаза и резко вскочила:
– Простите, но я должна ответить. – Она, пятясь, вышла из столовой. При этом она прижала телефон к уху и одними губами прошептала, многозначительно глядя на Майкла: – МАМА!
«Лили», – подумала я, и мое сердце забилось чаще.
Эшли ушла, а мы с Майклом остались наедине. Мы слышали ее шаги, удаляющиеся в глубь дома, ее затихающий голос. А потом наступила тишина.
– В чем дело? – спросила я. – Что с ее мамой?
– Точно не знаю.
Шифоновая ткань платья стала царапать мою кожу. Я поняла, что дрожу. Сколько у нас времени до возвращения Эшли?