Момент настал.
– На самом деле денег у меня нет.
Майкл смеется:
– Очень смешно.
– Никаких шуток, Майкл. Я говорю совершенно серьезно. У меня денег не так много. Я не могу тебе помочь.
Он поворачивается, вертя в руке кочергу. Тени от пламени в камине пляшут на его лице.
– Ты хочешь сказать, что у тебя нет при себе наличных.
– Нет. Я хочу сказать, что денег нет практически вообще. – Я ставлю чашку на столик, чай выплескивается и обжигает мне руку, оставив красное пятно. Я прижимаю к руке губы. Мне хочется высосать боль. – У меня есть дом. А с наличными очень плохо. К тому времени, когда умер папа, он был почти банкротом. Мой трастовый фонд почти пуст. Мои акции в «Корпорации Либлинг» потонули. В данный момент все, что у меня есть, уходит на содержание Стоунхейвена. Ты хотя бы представляешь себе, сколько стоит содержание такого поместья? Сотни тысяч долларов в год! Ты никогда не гадал, почему твоя семья продала свой замок?
Майкл ошарашенно смотрит на меня:
– Ты шутишь. Ха-ха, точно шутишь? Отличная шутка. Ты решила меня разозлить, да?
– Никаких шуток. Надо было сказать тебе об этом раньше, но я никак не могла найти момент. Прости.
– Вот оно что. Этим все объясняется…
Голос Майкла стихает, а я гадаю, что же этим объясняется. Он стучит по паркету концом кочерги, в сторону при каждом ударе летят маленькие кусочки дерева. Всякий раз при этом я вздрагиваю.
– Ладно. Но дом. И все, что в нем. Это же все стоит… сколько? Несколько миллионов? Десятки миллионов?
– Наверное.
– Ну так продай дом.
Неужели он действительно предлагает мне продать дом, чтобы заплатить за вендетту против Нины Росс?
– Может быть, когда-нибудь и продам. Но не сейчас. Не ради этого. – Я немного медлю, размышляю, а потом… Да, это будет издевка, но удержаться не могу! Я поднимаю руку. – Я могла бы продать кольцо, – произношу я осторожно. – Как думаешь, сколько оно стоит? Наверняка цифра шестизначная.
Я слежу за лицом Майкла. Но если он и знает правду, то хорошо это скрывает. Он произносит сквозь зубы:
– Кольцо моей бабушки мы продавать не будем. Это наследство.
– Ну, так и этот дом мы продавать не будем. Это наследство, доставшееся мне от моей бабушки.
– Но тебе здесь даже не нравится!
– Все намного сложнее.
Майкл взвешивает кочергу в руке. Я снова ощущаю знакомый укол страха в самое сердце. Что у него на уме? – гадаю я. – Но ведь рано или поздно нам потребуются наличные. Надо их где-то раздобыть, Ванесса. Сейчас или позже.
– Но ты вроде бы говорил, что у тебя уйма денег в трастовом фонде в Ирландии, – намекаю я. – Сейчас самое время их оттуда взять.
Майкл швыряет кочергу в камин и шагает к двери.
– Мне нужно уйти из этого чертова дома. Проедусь, – мрачно говорит он, порывисто выходит из библиотеки, а через минуту я слышу, как хлопает парадная дверь.
Я думаю, привезет он мне куриный суп, как обещал, или нет. У меня такое чувство, что не привезет.
Я беру чашку и делаю глоток чая. Как только жидкость попадает в желудок, его снова скручивает спазмом, я чувствую во рту вкус желчи. Я едва успеваю добрести до ведерка для бумаг в углу, как мой желудок начинает извергать выпитый чай. Ведерко сделано из тисненой кожи. Белесо-коричневая жидкость мгновенно впитывается в кожу и уродует ее. Нужно поскорее выбросить это ведерко, пока меня не стошнило снова.
Я лежу на полу, прижавшись щекой к холодному паркету. «Сопоставь все», – подсказывает мне шепотом знакомый внутренний голос, и я вспоминаю о визине, который я подлила в мартини Нине. Я думаю о том, какой беспомощной и ошарашенной она себя чувствовала, когда ее выворачивало наизнанку в кустах около дома. Я думаю об этом, и эти мысли больше не доставляют мне мстительной радости. Теперь у меня совсем другие мысли: чему суждено случиться, то непременно произойдет. Может быть, мы с Ниной каким-то образом оказались вовлеченными в бесконечный цикл событий и гонялись друг за дружкой по кругу и хватали одна другую за хвост.
Не могу избавиться от мысли о том, что мы обе гоняемся не за тем, за кем надо бы.
Проходит день, потом еще один, и разговор о деньгах не возникает вновь. Я надеюсь, что Майкл просто-напросто отказался от вендетты против Нины. Но я все чаще и чаще ловлю себя на том, что наблюдаю за ним и вижу, как он ходит по дому и трогает разные вещи как-то уж слишком по-хозяйски. Он рассматривает мебель и произведения искусства со вниманием, которое я раньше приписывала любопытству, а теперь гадаю – не инвентаризацией ли он занялся?
Как-то раз я застаю его в парадной гостиной перед комодом эпохи Людовика IV. Майкл стоит со смартфоном в руке, и я готова поклясться, что он только что сфотографировал комод. А когда я открываю гардероб в спальне и заглядываю в шкатулку, где храню последние из драгоценностей матери (там нет ничего особо ценного – скорее это сентиментальные вещички, вроде ее любимых сережек – бриллиантовых «капелек» и «теннисного» браслета, который мне маловат)… У меня паранойя или шкатулка передвинута дюйма на три влево?
Однако после нашей стычки Майкл ведет себя просто идеально. Приносит мне чай в постель (а я, после того как на днях меня вырвало, не могу смотреть на чай без подозрений и первым делом пробую его кончиком языка на привкус визина, но никакого привкуса нет). Без моих просьб Майкл наводит порядок в кухне. Массирует мне спину, когда я жалуюсь на усталость. И я должна признаться, что он прав: нам действительно нужны деньги – хоть на похищение Нины, хоть на оплату счетов. Но почему же тогда я так упорно сопротивляюсь продаже хотя бы малой части антиквариата? Может быть, я просто ищу причины злиться на Майкла, потому что у нас произошла первая настоящая ссора, и я боюсь, что виновата в ней я.
А потом я слышу, как он храпит в кровати рядом со мной, и не могу заснуть из-за голосов у себя в голове, и мне в голову приходит еще одна ужасная мысль: не потому ли я так захотела Майкла, что он принадлежал Нине, а теперь он мой, и я начинаю терять к нему интерес? А может быть, любовь ярче всего вспыхивает именно тогда, когда ускользает, становится бриллиантом, который подвешен высоко – казалось бы, вот-вот дотянешься, но не получается… А если дотянешься и схватишь, блеск сразу тускнеет и на ладони у тебя просто серый камешек.
Нет-нет, я люблю его, люблю! Я просто должна его любить, потому что если не люблю, тогда для чего все это?
И все-таки… Между нами встала стена, и теперь мы живем вместе, но по отдельности. Я ложусь спать раньше Майкла, а когда просыпаюсь по утрам и вижу, что его нет в постели, радуюсь этому. На большую часть дня он запирается в кабинете и выходит только поесть или прогуляться ненадолго. Чем же он там занимается?
Я задаю себе этот вопрос, потому что совершенно уверена: он не пишет книгу.
Сегодня утром, после ланча, я ввела несколько строчек из его книги в поисковую строку Google.
Когда я смотрю в зеленые глаза на ее кошачьем лице, слова и миры мечутся внутри меня.
Я закрыла глаза, пока поисковик еле слышно жужжал, и молилась: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть я ошибусь!» Но я не ошиблась. Вот, пожалуйста, на второй странице найденных результатов: лесбийский любовный рассказ студентки-искусствоведа по имени Четна Чизолм, опубликованный в антологии под названием «Экспериментальная беллетристика для влюбленных». Майкл попросту кое-что изменил по мелочи, тут – имя, там – глагол, чтобы звучало более по-мужски, крепче. Но рассказ однозначно один и тот же.
Какая я дура. Я это прекрасно понимаю, но все же мне так хочется сомневаться. «Он не хотел показывать тебе свои черновики. Говорил, что не любит показывать незаконченные произведения. Но может быть, ты до него докопалась, и он решил показать тебе хоть что-то, чтобы ты отстала. Может быть (какая я оптимистка!), то, что он пишет на самом деле, намного лучше?» И тут я вспоминаю другой отрывок, который он приписывал себе, – строчки из стихотворения, которое он мне читал в постели в первый день после свадьбы.
«Мы всегда будем вдвоем, всегда только ты и я, единственные на земле, чтобы жизнь началась сначала»[118].
Эти строчки нашлись намного проще. Стихотворение «Siempre» – «Всегда». На самом деле стихотворение это оказалось весьма известным. Я его, наверное, читала в старших классах школы или в колледже. А сразу не вспомнила. Ну, дура. Во время ужина, когда мы с Майклом едим стейк с жареной картошкой, я спрашиваю, как продвигается работа над книгой. – О, просто отлично, – отвечает он, энергично сыпля соль на мясо. – Просто семимильными шагами двигаюсь.
– Как думаешь, когда ты ее закончишь?
– Ну… на это могут уйти годы. Вдохновение невозможно подтолкнуть. Сэлинджер писал «Над пропастью во ржи» шесть лет. Нет, я не сравниваю себя с Сэлинджером. Я не он. А вообще, кто знает – вдруг да?
Майкл смеется и засовывает в рот кусочек стейка. Волосы он связал на затылке в конский хвост, и стали заметны залысины на висках.
Я гоняю мясо по тарелке и смотрю, как жир застывает маленькими стекловидными капельками.
– А знаешь… я тут вспоминала те стихи, которые ты мне читал на следующий день после свадьбы. «Мы всегда будем вдвоем, всегда только ты и я, единственные на земле, чтобы жизнь началась сначала».
Майкл довольно улыбается:
– Отличные строчки. Их наверняка написал гений.
– Неруда, верно? Это написал Неруда, а не ты?
Глаза Майкла вспыхивают, он меняется в лице и словно бы принимается перебирать умственный каталог в поисках нужной карточки.
– Неруда? Ну нет, – произносит он. – Я же говорил тебе: это я написал. А Неруда мне никогда особо не нравился.
– Я спрашиваю, потому что эти стихи я, кажется, читала, когда училась в университете.
Майкл жует кусок стейка, и по его подбородку течет жир. Он прижимает к губам салфетку и говорит через нее: