Она непонимающе смотрит на меня.
– Поговори с Лайзой. Думаю, она сможет тебе помочь.
Где-то вверху звучит сигнал, возвещающий о том, что часы посещения закончились. Он еще не успевает отзвучать, как охранницы уже кричат – велят нам встать и построиться у стены. Мать смотрит на меня со страхом.
– Я скоро вернусь, – кричит она мне, когда я, пятясь, отхожу от стола.
Она посылает мне воздушные поцелуи, оставляя при этом розовые пятна помады на ладонях.
– Не надо, – говорю я. – Мне тяжело видеть тебя здесь. Просто… думай только о своем здоровье. Это самое лучшее, что ты можешь сделать для меня. Не умирай, пока я здесь, ладно?
Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как она плачет. А я становлюсь в строй, и меня обдают запахи пота, масла для волос и мыла c дезодорантом, исходящие от других женщин. Я понимаю, что сама пахну примерно так же. Я закрываю глаза и иду за этими человеческими ароматами в жилую зону, где мы все потом будем сидеть и гадать, что с нами будет потом, и надеяться, что о нас не забудут.
Я возвращаюсь к ожиданию, но теперь я сама не знаю, чего жду.
Если и есть чем заняться в тюрьме, так это раздумьями. И вскоре я начала ловить себя на частых мыслях о вине. Всю жизнь я смотрела по сторонам и пыталась найти архитекторов, которые воздвигли стены мира, в котором я оказалась. Было время – я во всем винила Либлингов. И мне было очень легко и просто ненавидеть их за то, что у них было все, чего не было у меня, и за то, что они изгнали меня из своего мира. Как будто из-за одной-единственной двери, захлопнувшейся передо мной, все остальное пошло прахом. Но теперь мне все труднее и труднее верить в это.
Я могла бы винить мою мать за то, что она тащила меня за собой в шлейфе своих неверных решений, за то, что она не дала мне в жизни пинка, которого я просто жаждала. Могла я винить ее и в том, что она не сумела позаботиться о себе и в итоге это за нее пришлось делать мне.
Я могла винить Лахлэна за то, что он втянул меня в свои преступные дела, и за то, что он от меня отвернулся, когда я ему стала не нужна.
Я могла бы винить общество, правительство, треклятый капитализм. Я могла бы потянуть за ниточки социального неравенства и смотреть, как они распутываются до самого начала, а когда увидела бы это самое начало, обрушила бы вину на то, что увидела.
И конечно, все это – причины, почему я оказалась здесь. Но стоит мне начать искать виноватых, я то и дело обнаруживаю единственного человека: себя. Я – общий знаменатель. Нет единственной дороги в жизни, проложенной для тебя, я начинаю в этом убеждаться. И вместо того, чтобы глазеть по сторонам и спрашивать «почему?», пора заглянуть внутрь себя.
Особенно здесь, в этой тюрьме, где меня окружают действительно падшие женщины, рожденные в среде, которая с неизбежностью привела их к наркотикам, проституции, алкоголизму и отчаянию. У этих женщин никогда в жизни не было ни единого шанса, и я впервые осознаю, как повезло мне. У меня есть университетский диплом, я здорова, я росла без финансовой стабильности и достойных ролевых моделей, но у меня, по крайней мере, всегда были еда и постель. У меня всегда была материнская любовь. Очень многие из тех женщин, которых я вижу вокруг себя, не могут этим похвастаться.
И вдруг мне становится трудно кого-либо в чем-то винить. Чаще всего меня охватывает стыд. Мне стыдно за то, что я не сделала в жизни больше при том, что имела. И еще мне стыдно за то, что я столько времени делала вид, будто та дорога, по которой я шла, была единственной.
Потому что это было не так. Я сама выбрала эту дорогу. Я сама сделала ее своей. И если эта дорога привела меня сюда, я сама была в этом виновата.
Я даю себе слово: если я когда-нибудь выберусь отсюда, я найду дорогу получше.
Только через месяц меня снова зовут в зону для встреч с посетителями. Я думаю, что приехала адвокат с новостями о предстоящем суде. Но, войдя в помещение для встреч, я замираю на пороге. За столом сидит и ждет меня… Ванесса Либлинг. Она бледна, вид у нее изможденный, под глазами черные круги. Странно… Она исхудавшая, но при этом одутловатая. Джинсы у нее на талии едва сходятся, а джемпер на груди висит. Но это точно она. Она пучит глаза, стараясь не смотреть по сторонам, и обхватывает себя руками. Похоже, хочет стать невидимкой.
Удивительно, но у меня сердце екает. Я рада ее видеть. Неужели мне так отчаянно нужно увидеть знакомое лицо? Я сажусь на стул напротив Ванессы. А она, похоже, боится на меня смотреть.
– Привет, Ванесса, – усмехаюсь я. – Рада тебя видеть. Честно.
– Нина, – произносит Ванесса довольно чопорно.
Я не в первую же секунду осознаю, что она назвала меня моим настоящим именем. Но конечно, если она оказалась здесь, значит, она знает, кто я такая. Но как она все разузнала? Не Лахлэн ли ей рассказал?
– Значит, ты знаешь, кто я, – говорю я. – Кто же тебе сказал?
Ванесса оборачивает пальцы правой руки краем джемпера. – Бенни это понял, – говорит она. – Он узнал тебя на фотографии в моем Инстаграме.
– Умница Бенни.
Интересно, много ли правды ей известно? И сколько ей хочу рассказать я? Я сижу молча, опутанная сетями лжи, которые соткала сама, и гадаю, хочу ли их распутывать.
Я сижу и гадаю, как быть, а Ванесса не спускает с меня глаз:
– Ты похудела.
– Еда тут оставляет желать лучшего.
Ванесса меряет меня взглядом, видит немытые волосы и тюремный комбинезон из жесткой ткани:
– И желтое тебе не идет.
Не могу удержаться от смеха.
– Как ты меня нашла?
– Долгая история. Я приехала по твоему адресу, а дома никого не было. Но я поговорила с твоей соседкой, и она мне сказала, где ты. – Ванесса смотрит на свои руки. – И про твою мать она мне рассказала. Как тяжело она больна. Мне… очень жаль.
Я откидываюсь на спинку стула:
– Серьезно? Тебе жаль?
Она пожимает плечами:
– Честно говоря, я уже толком не понимаю, как отношусь ко многому. У женщины, убившей мою мать, рак. Разве я не должна ощущать, что в этом есть некое кармическое возмездие? Но радости это мне не доставляет.
Мое дружелюбное настроение как рукой снимает. Мы теперь будем вот так разговаривать? Но да, конечно так. У нас с Ванессой первая возможность выпустить из бутылки, как джинна, все обиды, накопленные за годы.
Я делаю глубокий вдох и холодно произношу:
– Твоя мать сама себя убила, если я не ошибаюсь.
– Твоя мать ее к этому хорошенько подтолкнула. Она бы ни за что не покончила с собой, если бы твоя мать ее не шантажировала. Этот шантаж ее убил.
Вот как. Такого поворота я не ожидала. Да, это имеет смысл. Моя мать отправила письмо в Стоунхейвен обычной почтой, и оно могло попасть в руки к Джудит Либлинг. Но все же это обвинение я не собираюсь принимать.
– Ты в этом так уверена? С твоей матерью все было в полном порядке до тех пор, пока не появилась моя мать?
Ванесса часто моргает и не отвечает.
– Если тут и надо кого-то винить, так это твоего отца. Это у него был роман на стороне.
– Он был мишенью для твоей матери. Она действовала прицельно.
– Твой отец был засранцем. Он со мной обошелся как с дерьмом. Он разрушил мои отношения с твоим братом.
– Он попросту защищал Бенни. Да и тебя, если на то пошло. Сама подумай: какие у тебя могли сложиться отношения с шизофреником?
– Тогда он еще не был шизофреником.
Мы смотрим друг на друга, сидя напротив за столом, накренив стулья на передних ножках. Мы обе готовы вскочить и уйти. На самом деле до странности радостно высказать это все наконец открыто, но только слова почему-то звучат так, что я чувствую себя грязной и маленькой. Почему мы ведем бой между нашими родителями так, будто это наш собственный бой? Чего мы добьемся при том, что эти люди или мертвы, или при смерти?
– Ладно. – Я свирепо смотрю на Ванессу. – Зачем ты здесь? Поиздеваться пришла?
Ванесса быстро обводит взглядом помещение зоны для встреч с посетителями. За соседним столиком сидит проститутка c неоново-розовыми косичками и золотыми зубами и старается не разрыдаться, а напротив нее на руках у бабушки плачет ее дочурка с трогательными хвостиками. Ванесса смотрит на этих людей с любопытством антрополога. – Знаешь, – говорит она, – я думала, что я обрадуюсь, увидев тебя в таком состоянии. Вот увижу, что ты наконец получила по заслугам, и обрадуюсь. Но вот не радуюсь. – Она возвращается ко мне взглядом. – Твоя соседка, Лайза, мне сказала, что тебя арестовали за кражу в особо крупных размерах.
– Антиквариат, – говорю я. – Я украла антикварную мебель у русского миллиардера.
Ванесса хмурит брови:
– И со мной ты тоже намеревалась так поступить? Хотела украсть у меня антиквариат?
Я пожимаю плечами:
– Скажи мне, зачем ты здесь, а я тебе скажу, что мы задумывали.
– Мы…. – Лицо Ванессы приобретает цвет обезжиренного молока. – То есть ты и Майкл. Вы с ним были… заодно?
Я теряюсь всего на секунду. Я ставлю Лахлэну подножку? Но ведь он-то меня уже предал.
– На самом деле его зовут не Майкл. Я ответила на твой вопрос?
Ванесса кивает, медленно убирает руки с колен и кладет на стол. Вот тут я вижу изумрудное обручальное кольцо у нее на левой руке.
– О нет, – выдыхаю я, понимая все.
– О да, – произносит она сквозь зубы. – И вот еще одна смешная штука: я беременна.
Я так шокирована, что теряю дар речи. Мы обе смотрим на руку Ванессы, на ее бледные пальцы. Фальшивое кольцо моей матери выглядит кричаще и безвкусно на потрескавшемся пластике. Что я натворила?
– Как его зовут по-настоящему? – наконец спрашивает Ванесса. – Если во время свадьбы он воспользовался поддельными документами, то брак могут признать недействительным? Это же противозаконно?
Я довольно долго размышляю об этом. А я-то сама знаю его настоящее имя? Он столько врал, что мог запросто лгать и мне.