Слова матери кажутся мне такими маленькими, они едва не тонут в шуме машин у подножия холма.
– Мне хотелось, чтобы ты сделала грандиозную карьеру, уехав из дома. Но у тебя не получилось – а мне что было делать? Мне надо было по счетам платить. И я заболела! Мне нужна была твоя помощь, а ты не могла помочь мне, зарабатывая гроши.
Она никак не ожидала, что больничные счета окажутся такими огромными, и что она очутится так близко к порогу смерти, и что растущая стоимость ее лечения закрутит меня смерчем и я стану готова идти на любые риски. Она не ожидала и того, что я буду спать с Лахлэном…
– Хотя, конечно, я видела, что вас тянет друг к другу, – говорит она, искоса глядя на меня.
А я гадаю, правда ли это или соблазнение меня Лахлэном изначально входило в ее планы. В конце концов, это держало меня в непосредственной близости от нее и отгоняло посторонних.
– Конечно, было тревожно, – продолжает мать.
Ей было тревожно видеть, насколько легко я скатилась в тот самый образ жизни, от которого она столько лет пыталась меня уберечь. И она дала себе слово: как только моя помощь ей перестанет быть нужна, она заставит меня уехать. Она отправит меня на Восточное побережье чуть более состоятельной, чуть более мудрой в плане жизненного опыта и свободной – такой, чтобы я смогла начать новую, чистую жизнь. Вот только… в октябре прошлого года, когда результаты обследования оказались отрицательными, а по всем счетам деньги были почти выплачены, мать обнаружила, что не может меня отпустить. Она лежала в кровати по ночам и чувствовала, как яд постепенно уходит из ее крови, и задавала себе вопрос: «Что же теперь?» Стоит мне уехать – и она вернется к тому, с чего начала: ни сбережений, ни профессии… с ушедшей молодостью.
Вот тогда-то у нее и родился план. Последняя грандиозная афера, чтобы свить теплое гнездышко под старость, и потом она меня отпустит.
Тахо. Это была ее идея. Она все эти годы издалека наблюдала за семейством Либлингов, как и я. Она помешивала горькое зелье мести в горшке и ждала точного момента, когда оно закипит. Она прочла в новостях о смерти Уильяма Либлинга. Она узнала в Интернете о переезде Ванессы в Стоунхейвен. Двенадцать лет у нее из головы не выходила мысль о сейфе, битком набитом деньгами, о доме, где было полным-полно драгоценного антиквариата и картин. Но как войти в этот дом неузнанной – вот что мешало планам матери. А я была натренирована и готова, я все эти годы лелеяла свою собственную дремлющую ненависть к Либлингам – оставалось только поднести к ней спичку, и она бы запылала. Кроме того, с секретами Стоунхейвена я была знакома куда лучше, чем моя мать.
– Ты знала о деньгах в сейфе?
И тут я вспоминаю – она же была со мной в кофейне в тот день, когда Бенни сказал мне про сейф. Старательно притворялась, будто не слушает, а сама впитывала каждое его слово. И все же…
– Как ты поняла, что я знаю код?
Золотистый блик. Мать мотает головой, и краешки прядей ее светлых волос качаются.
– Я этого не поняла. Но ты же у меня умница. – Она едва заметно горделиво улыбается. – Я знала, что ты что-нибудь придумаешь. К тому же, если бы у тебя не получилось, Лахлэн и сам большой умелец сейфы вскрывать.
Матери только оставалось бросить в подготовленную почву зерно. Рецидив рака, преддверие новых колоссальных счетов за лечение, а потом Лахлэн должен был деликатно направить меня в нужную сторону. (Теперь мне вспомнилось, как небрежно, как бы ненароком, он обронил в разговоре, когда мы с ним отсиживались в номере гостиницы в Санта-Барбаре: «А как насчет озера Тахо?» И – вуаля! – мы с ним отправились туда.)
– Но меня тогда разыскивала полиция, – говорю я возмущенно. – Мы ведь именно поэтому уехали отсюда. Задержали Эфраима, а он меня сдал.
Мать сбрасывает с одной ноги сандалию и медленно растирает пальцы обеими руками.
– Никакой полиции не было. Тогда – не было. Эфраим переехал в Иерусалим, так я слышала. Эту историю мы выдумали с Лахлэном только для того, чтобы уговорить тебя уехать из ЛА, а потом подержать тебя как можно дальше, пока я… пока меня… – она теряется и последнее слово едва не сглатывает, – вылечат.
– Но меня в итоге арестовали, – возражаю я. – Ради бога, мама. Против меня выдвинуты обвинения в грабеже. Это не выдумка.
Вот когда мою мать наконец прорывает. Сначала я слышу, как что-то словно взрывается у нее в глотке, а когда я оборачиваюсь, я вижу, что крошечные морщинки вокруг ее глаз намокли от слез.
– План был не совсем такой, – шепотом произносит она. – Клянусь, не такой. Лахлэн обманул меня. Он нас обеих подставил.
Может быть, все сложилось бы хорошо, если бы деньги до сих пор лежали в сейфе, когда я его открыла. Может быть, мы поделили бы миллион долларов и разошлись бы на закате. Каждый пошел бы своей дорогой, без обид, счастливого пути. Или у Лахлэна все это время имелся другой, собственный план. План Майкла О’Брайена. Но когда я вернулась в Лос-Анджелес с пустыми руками и без Лахлэна, моя мать поняла, что вот-вот может случиться нечто ужасное. И все произошло намного быстрее, чем она ожидала. Стук в дверь, наручники на моих запястьях – и я в тюрьме.
Тот самый склад полицейские нашли не сами. Они получили анонимный звонок. Некто упомянул Алексея Петрова, и все остальное было быстро раскручено.
Кто, кроме Лахлэна, мог это сделать?
Я так возмущена, что теряю дар речи. Я откачиваюсь на стуле назад и прижимаюсь спиной к обшарпанной стенке бунгало. Заусенцы на досках прокалывают ткань моей рубашки, впиваются в кожу, но я не шевелюсь. Даю себе почувствовать боль предательства со всей силой.
– Ты должна была это предвидеть! Должна была понять! Ты же знала, кто он такой – что он мошенник! Как ты только могла просто отдать меня ему – вот так? – Мне хочется разрыдаться. – Ты всю жизнь твердила мне, чтобы я тебе верила, что в этом мире только мы с тобой есть друг у друга. А потом ты сделала со мной такое!
Моя мать молчит. Я чувствую, как дрожит рядом со мной ее тело. Такое впечатление, что внутри нее что-то выходит из строя.
– Если бы я только могла, я бы его убила, – произносит она. – Но я не знаю, куда он подевался. Он не отвечает на мои звонки и не перезванивает мне.
– Он все еще в Стоунхейвене. Он уговорил Ванессу Либлинг выйти за него замуж. Скорее всего, он превратит ее жизнь в ад, а потом разведется с ней и отберет у нее все, что она имеет.
– О! – Мать произносит странным голосом: – Бедняжка. Вверх по нашей дороге поднимается машина. Мы обе молчим, когда нас окатывает светом фар. Я смотрю на мать и вижу, что она криво усмехается. Ей ни капельки не жаль Ванессу.
Я резко вскакиваю и едва не оступаюсь на старых, неровных досках крыльца:
– Где моя машина?
Мать равнодушно смотрит на меня:
– Я ее продала. Никак не думала, что ты так скоро выйдешь, и…
– А что с машиной Лахлэна – с той, на которой я приехала домой из Тахо?
– Эта тоже продана. – Мать склоняет голову, ее голос звучит наподобие скулежа собаки. – Мне нужно было платить по счетам…
– Черт побери, мама…
Я распахиваю входную дверь. Ключи от материнской «хонды» лежат совсем рядом. Я хватаю их с блюдечка на столике, беру и свою сумочку.
Когда я поворачиваюсь к двери, мать стоит на пороге. Она хватает меня за руку, загораживает дорогу, и меня изумляет то, какой сильной стала ее хватка. А может быть, все это время она просто притворялась слабой.
– Ты куда? – спрашивает мать.
– Не знаю, – отвечаю я. – Куда угодно, лишь бы здесь не оставаться.
– Не бросай меня!
В свете люстры, висящей в гостиной, я вижу ее опустошенный взгляд, покрывшееся красными пятнами лицо, темные потоки слез, подкрашенных тушью для ресниц.
– Что же я буду делать?
Я опускаю глаза и смотрю на ее руку, сжавшую мое запястье, на розовые раковинки накрашенных лаком ногтей и светлые складочки на загорелой коже, выдающие секреты. Кстати, где она провела последнюю неделю и с кем? Но на самом деле ответ очевиден: как только моя мать узнала, что с помощью денег Либлингов она не сумеет свить уютное гнездышко, она поняла, что ей снова надо приступать к мошенничеству, и она наметила очередную мишень. Что же она замыслила, находясь где-то в пустыне? Сам этот вопрос жутко изнуряет меня, и я понимаю, что мне уже неинтересно искать ответы.
– Ты будешь делать ровно то, что делала всегда, – говорю я. – Но на этот раз, когда ты снова засыплешься, меня рядом не будет, чтобы тебе помочь.
Глава тридцать третьяВанесса
Когда я вхожу в парадную дверь Стоунхейвена, он ждет меня. С улыбкой на губах, в голубой кашемировой водолазке (мой рождественский подарок!) под цвет его глаз, с бокалом вина в руке. Он стоит в холле, рядом с дельфтскими вазами моей бабушки, с таким видом, словно встречает гостью в своем доме. (Своем! О боже, что я наделала? Маман, папа, бабушка Катрин, простите меня!)
Мой муж. Майкл О’Брайен.
Я вожусь с чемоданом, отряхиваю снег с волос. Майкл бросается ко мне, берет у меня чемодан, а мне протягивает бокал. Я смотрю в темную глубину кларета, крепко сжимая в руке ножку бокала. Мне очень и очень не по себе.
– Шато «Пап Клеман», в винном погребе нашел, – говорит Майкл, заметив, что я растеряна. – Ох, я же тебя не поцеловал.
В это мгновение его губы смыкаются с моими губами, и от его тепла тают снежинки, лежащие у меня на щеках, и по ним стекают холодные струйки, похожие на слезы. Майкл сводит руки на моей спине, прижимает меня к своему теплому свитеру, под которым я ощущаю ровное биение его сердца. Внизу живота у меня становится горячо, и это меня не радует. И я готова поклясться: жизнь внутри меня узнает Майкла, и эта жизнь трепещет и бродит внутри меня. Против воли я расслабляюсь в его объятиях. Так легко и просто поплыть по течению, и пусть Майкл заботится обо мне… О нас.
Всю долгую дорогу от Лос-Анджелеса я готовилась к встрече с преступником. Я ехала сквозь снежную бурю и думала: «Я сумею! Я смогу, я сильная! Я – Ванесса Либлинг!» – и вот теперь я нахожу у себя дома внимательного мужа, безвредного, как плюшевый медвежонок. Я напоминаю себе, что это… что