Я потянулась к Бенни и сжала его руку. Пальцы у него остались такими же нежными и длинными, как в школьные годы. Он улыбнулся мне и сжал мою руку в ответ.
Мы потом еще долго сидели молча на берегу и смотрели на катера и глиссеры. И я подумала: «Может быть, я тоже еще смогу быть счастлива».
И я счастлива, хотя, бывает, просыпаюсь среди ночи в поту, когда что-то скользкое и холодное поднимается к поверхности моих снов. Ко мне возвращаются ощущения – нос яхты и снег, летящий мне в лицо со встречным ветром, под ногами палуба, скользкая от крови и подтаявшего снега, тяжелое тело Майкла, падающее за борт, в темную воду озера, густая, как сироп, чернота ночи. А еще выброс адреналина, когда снежная буря наконец немного утихает и впереди видны огни Стоунхейвена, маяк во мраке.
Исчезновения Майкла вроде бы никто не заметил. Но с другой стороны, а кто мог заметить? И о ком могли горевать? А Лахлэне О’Мэлли? О Брайене Уолше? А Майкле Келли, Йене Келли или еще о ком-то, чье имя я никогда не слышала? Этот человек не оставил в жизни большого следа, и это помогло нам в сокрытии его смерти.
Я знала, что единственный человек, кто мог бы волновать за Майкла, это моя мать, но с ней я не разговаривала с того самого дня, когда уехала, оставив ее на крыльце бунгало, в ночной темноте. Мы только один раз обменялись эсэмэсками, когда я сообщила ей о том, что срок аренды бунгало закончился и что у нее есть тридцать дней, чтобы подыскать себе новое жилье. «Настанет день, когда ты простишь меня, – почти сразу же ответила мне мать. – Помни, что, в конце концов, только мы с тобой есть друг у друга».
Но теперь я насчет этого не так уж уверена. Возможно, самой крупной аферой моей матери было то, что она ухитрилась заставить меня в это поверить.
Бывают дни, когда я разрываюсь на части от чувства вины и представляю себе, что моя мать живет в картонной коробке в трущобах и что рак к ней вернулся, несмотря на успех лечения. Но я слишком хорошо знаю свою мать. Она изобретательна, она всегда найдет выход. Просто мне совершенно не хочется знать, какой именно выход она найдет.
Кстати, я уже упомянула о том, что Ванесса теперь блогер-мамочка? За последний год она приобрела четверть миллиона новых подписчиков в Инстаграме и начала проектировать брендовую линию детской одежды из органического хлопка под названием «Дейзи-ду». На крыльце то и дело появляются горы коробок, прибывающих от ее новых спонсоров из социальных сетей – компаний, выпускающих экологически чистые подгузники, колыбельки, вручную расписанные норвежскими ремесленниками, паучи с детским питанием высшего качества. Бенни нашел свое призвание – он стал фотографом для сестры. Он ходит за Ванессой по всему Стоунхейвену и фотографирует мать и дитя на фоне красивых пейзажей. Затем эти снимки загружаются в Инстаграм, и восторженные поклонницы Ванессы мурлычут и воркуют, глядя на них. Каждый испачканный подгузник, любые полночные колики – это для Ванессы возможность запостить мотивационные высказывания, типа «всегда под рукой» или «знать, как ценить взлеты и падения и как стремиться к тому, чтобы твой ребенок уже поверил, что это так и есть».
На прошлой неделе я обратила внимание на то, что Ванесса сообщила своим фанатам, что Дейзи рождена от донора спермы. «Ребята, я поняла, что должна действовать независимо и стремиться к тому, что для меня важнее всего, а не ждать, что кто-то даст это мне! Я больше не собиралась ждать, чтобы другие люди сказали мне, что я чего-то стою. Я знала, что хочу стать мамой, и вот теперь я – мама. И для того, чтобы создать себя, мне не понадобился мужчина».
Публикация получила восемьдесят две тысячи девяносто восемь лайков и шестьсот девяносто восемь комментариев: Вперед, девоччка! / ты вдохновляешь всех нас мамочек / #какаясильная / ОГосподиБожемой и у меня такие же чувства / ЛЮБЛЮУ-У-УТЕБЯА-А-А.
Читая ленту Ванессы в социальной сети, вы бы ни за что на свете не догадались, что мы с ней убили отца Дейзи и утопили его тело в озере. Но я думаю, для Ванессы самое главное вот что – окунуться в мир, в котором она хочет поселиться в надежде забыть тот мир, в котором она живет в действительности. И кто я такая, чтобы говорить ей, что она не права в своих попытках? Мы все строим свои представления о жизни, а потом живем внутри них, возводим стены, чтобы с удобством спрятаться за ними от того, что мы не желаем видеть. Может быть, это значит, что мы безумны, а может быть, это значит, что мы – чудовища, а может быть, в том мире, в котором мы живем сейчас, трудно отделить истинное от воображаемого и мечты.
А может быть, как более образно выражается Ванесса, «это просто способ уплатить по счетам».
О Майкле мы с ней говорили всего один раз, как-то вечером, когда многовато выпили. Мы с ней сидели в библиотеке, где теперь недоставало с полдюжины предметов старины – они были проданы, чтобы нам было на что жить. Ужасная картина с изображением породистой лошади, как выяснилось, была работой Джона Чарльтона[124] и ушла с аукциона за восемнадцать тысяч долларов. В общем, мы сидели в библиотеке и смотрели на экран, где была видна кроватка со спящей Дейзи. И вдруг, ни с того ни с сего, Ванесса вдруг цепко сжала мою ногу выше колена.
– Он был ужасен, – сказала она ровным голосом. – Если бы мы с тобой не убили его, он бы убил нас обеих. Ты же понимаешь это, да? Потому что мы должны были сделать то, что сделали. Должны были!
Я опустила глаза и посмотрела на ее руку, на пальцы с коротко подстриженными ногтями, как подобает матери новорожденного ребенка. Правда, при этом ногти были ухоженны и отполированы до блеска. «Но пистолет не был заряжен, – хотелось сказать мне. – Может быть, мы все же могли бы найти другой способ».
– И тебе не бывает плохо из-за этого? – спросила я.
– Бывает, конечно! – Ее глаза, в которых отражались отблески пламени камина, казались желтыми. – Но бывает и хорошо… если в моих словах есть смысл… Я чувствую себя… более уверенно, что ли. Я как бы снова могу доверять своим инстинктам. Хотя, может быть, все дело в тех лекарствах, которые мне прописывает мой психиатр!
Она коротко, чуть истерично смеется – это звучит эхом маниакальной, непредсказуемой Ванессы, которая почти исчезла со времени моего возвращения в Стоунхейвен.
Она наклонилась ко мне и прошептала:
– А голос его я иногда слышу.
Я повернула голову и пристально посмотрела на нее.
Она убрала руку с моей ноги:
– Но это не такой голос, как те, что слышит Бенни, честное слово! Это такой, знаешь… шепоток. Он меня уговаривает, чтобы я снова начала сомневаться в себе, а я его не слушаю, и он затихает.
Мне хотелось спросить у Ванесса: «А что именно он говорит?» Хотелось, потому что порой я тоже слышу его голос – тихий, с фальшивым раскатистым акцентом, прорывающийся в мои ночные кошмары. Он шепчет: «Сучка, шлюха, врушка, убийца, никто». Но мне было страшновато узнавать о том темном, что обитало в голове у Ванессы. Мне и своих ужасов хватало.
Вчера я начала работать в гостевой комнате на третьем этаже. Комната оказалась пыльной, там было полно паутины, а из предметов мебели мало какие имели большую ценность. Но когда я приподняла один из чехлов, под ним обнаружился шкафчик с великолепно расписанными мейсенскими фарфоровыми птичками. Они весело смотрели на меня из-за стеклянной дверцы. Я вытащила несколько птичек, стерла с них пыль и с восторгом рассматривала их, а потом решила, что они слишком радостные, чтобы томиться здесь, в темноте.
Я принесла этих птичек в детскую и расставила на полке неподалеку от кроватки Дейзи. Потом взяла Дейзи на руки, усадила на колени и дала посмотреть на щегла, которого я держала в руке. Держала так, чтобы Дейзи не могла дотянуться до фигурки.
В детскую вошла Ванесса, одетая для фотосессии, запланированной в саду. Волосы у нее были собраны в аккуратный пучок, на ней был сарафан с вырезом, удобным для грудного вскармливания. Увидев у меня в руке птичку, она остановилась. – Все в порядке, – сказала Ванесса. – Ты можешь дать ей фигурку поиграть.
– Она может ее разбить. Эти фигурки стоят кучу денег.
– Знаю. Мне все равно, – Ванесса крепко сжала губы – так, что они вытянулись в тонкую линию, – но при этом она заставила себя улыбнуться: – Она не должна бояться жить здесь. Не хочу, чтобы этот дом стал для нее музеем. Хочу, чтобы это было просто дом.
Она взяла у меня птичку и протянула дочке. Дейзи цепко сжала фарфоровую фигурку пухлыми пальчиками.
Бывают моменты, когда мне хочется верить, что мы с Ванессой когда-нибудь станем настоящими подругами, но я не уверена, что края пропасти между нами когда-нибудь смогут сомкнуться. Мы с ней можем смотреть на одно и то же, но никогда ничего не увидим одинаково. Детская игрушка – или произведение искусства, хорошенькая птичка – или исторический предмет, бессмысленная безделушка – или нечто, что можно продать, чтобы выжить. Восприятие по самой своей природе субъективно. Невозможно забраться в чужие глаза хоть с худшими, хоть с лучшими намерениями.
Страхи, которые будят среди ночи Ванессу, никогда не будут такими, как мои ночные страхи. Только один страшный сон снится нам обеим. Он настолько ужасен, что пока связывает нас между собой. Это мостик, помогающий нам пересекать пропасть между нами, каким бы хрупким он нам порой ни казался.
Ванесса села в кресло-качалку и прижала дочку к груди. Широкий подол сарафана обернулся вокруг них, словно облако. Дейзи сжала фарфоровую птичку двумя кулачками, поднесла клювик щегла к губам, похожим на лепестки розы, и принялась сосать.
– Видишь? – радостно рассмеялась Ванесса. – Вместо зубного колечка!
Я слышала, как крошечные зубки малышки цокают, соприкасаясь с фарфором, слышала и ритмичное дыхание Дейзи. Голубые глаза девочки, пугающе похожие на глаза ее отца, спокойно смотрели на меня поверх головки птички. Клянусь, я словно бы услышала мысль в голове Дейзи: «